— Накиса! Твой храп мне надоел! Ты не выспалась в своей постели и пришла досыпать ко мне? Поди сюда!
Из-за ширмы проворно выскочила женщина средних лет и тотчас бухнулась в ноги. Движения ее скоры, мольбы и оправдания звонки, но глаза... глаза ее выдают: да, прикорнула в тишине за ширмой...
Прекрасное лицо княгини исказилось гневом, и Лин поспешил вмешаться.
— Матушка, госпожа моя, она нечаянно. В такой прекрасный вечер не стоит огорчать себя и меня волнением и недовольством чем бы то ни было. Пойдем, полюбуемся ночным небом и тем, что осталось от заката. Позволь мне накинуть на твои плечи шаль и предложить тебе руку?
— И сердце?
— А сердце мое — с самого рождения принадлежит тебе! Ты знаешь... ведь я ровно ничего не помню из моего раннего детства...
— Увы, ты был очень мал...
— ...Кроме ауры, твоей ауры, матушка! Едва лишь я увидел тебя, стоило тебе только прижать меня к своей груди — и словно звезда вспыхнула в моем мозгу: это моя матушка, я ее узнал!
Княгиня ахнула и схватилась за щеки. Тотчас была забыта провинившаяся служанка, гнев, какие-то посторонние мысли о хозяйстве...
— Но ведь и у меня случилось точно то же самое! Стоило лишь мне прикоснуться к тебе, погладить твои золотые кудри... Да, ты, прав, пойдем, сын мой...
В тишине сада, нарушаемой лишь пением сверчков и шелестом листвы... да еще фырканьем, урчаньем, шуршанием, почесыванием, проламыванием сквозь кусты неугомонного Гвоздика, неспешно прогуливались мать и сын. Зато, с таким сопровождением, оба они могли быть совершенно уверены, что никто их не подслушает...
— ...И он по-прежнему в силе, по-прежнему строен?
— Не знаю, как по-прежнему, дорогая матушка, ибо я знал его только последние пять лет, но подтверждаю точно: благополучного жира, свидетельствующего о почтенном возрасте и безмятежном быте, он так и не накопил. Я бы сказал, что он не толще моего, но гораздо крепче меня и шире в кости.
— Да... Боги! Как же он опростился... Кто бы мог подумать... Вот оно, беспощадное время! Голубая кровь, самый лихой меч Империи, умница... и погряз в этой толстомясой бабище. Немытой, неграмотной... Она жирна?
— Она в теле... Но...
— Но — это слово, бегущее впереди возражения. Ты намерен возразить мне, сын мой?
Лин упрямо сдвинул брови и остановился посреди песчаной дорожки.
— Матушка. Я никогда не посмею думать и говорить дурно о той, кто многие годы была ко мне бесконечно и неизменно добра, не считая усилий и не надеясь на выгоду. Тебя ведь не было со мною, а она согревала, когда мне было холодно, и утешала, когда мне было горько... Ничего не зная обо мне, для себя ничего не требуя и не прося взамен. Да, она неграмотна, но она никогда не притязала быть более важною, нежели простая приходящая служанка, а все-таки значила гораздо больше и для меня, и для Снега.
Княгиня взглянула на Лина и увидела, что он — точно такой же сын своего отца, как и Дамори: любящий, внимательный, почтительный, но — твердый, как жало меча, когда речь идет о важном, или о том, что он считает важным. И княгиня отступила, как всегда вынуждены отступать женщины в этом суровом мире, всецело принадлежащем суровым мужчинам.
— О да, ты прав, Кари, защищая честь пусть даже такой... Защищая честь и доброе имя женщины... никак не запомнить имя... которая бескорыстно заботилась о моем дорогом сыне. И все же не так я представляла себе одиночество и сердечные терзания одного из лучших дворян государства... А что он еще обо мне говорил?.. кроме того, что я была не такая, как все...
— Он говорил, матушка, что любовь к тебе, как стилет, вонзилась в его сердце по самую рукоять. И что не было защиты от этого удара, и что он не помышлял о защите и никогда больше не искал иной любви.
— Тем не менее, сумел утешиться... Все, мой сын, довольно об этих пустяках... Надеюсь, он дал тебе образование не только в том, как больнее рубиться мечом и секирою, да как правильнее вспарывать брюхо несчастным оленям? Имеешь ли ты представление о музыке, о поэзии?
— Не сказать, чтобы я хорошо в этом разбирался, матушка, особенно в музыке я слаб. Но он рассказывал мне множество баллад и историй, а также позволял читать книги.
— Книги? Ты любишь читать книги? Изумительно!
— Да, матушка, у Снега... у рыцаря Санги Бо громаднейшая библиотека, насчитывающая более четырехсот отдельных произведений. А некоторые из них так велики, что целиком размещаются не на одном, а на трех обычных свитках, заполненных письменами до отказа!
— Это... это... да, великолепно. И что же, среди этих свитков были не только ученые трактаты, но и произведения, принадлежащие поэзии и сказаниям?
— О, да, матушка! И я все их читал!
— Назови некоторые, на свой выбор?
— "Пресветлый Галори и три девы из озера", "Смерть оказалась бессильна против двух любящих сердец", "Славные подвиги паладина храма Земли рыцаря Омоти", "О том, как Судьба повенчала достойных"...
— Про паладина Омоти я не читала, а остальные знаю хорошо.
— Ты, матушка???
— А что же ты думал, что твоя мать сидит в самом дальнем углу Империи, как последняя крестьянка, и ничего не знает, ничего не видела, слепая, глухая, неграмотная... нагуливая жир в теле?..
— О, нет! Я уверен, что вернись ты ко двору — немедленно затмишь, словно их не было, всех придворных красавиц!
— Нет, увы, нет. Когда-то государыня дарила меня своею дружбой и называла меня милая Ореми, и поверяла мне все свои тайны... Однако я вышла замуж, удалилась в поместье, а сердца властителей переменчивы, как, впрочем, и у нас, грешных... И годы идут. Я ведь почему позволила себе подвергнуть тебя этому бесцеремонному допросу, мой дорогой сын...
— Матушка...
— Помолчи, мой милый, дай мне собраться с мыслями... И тем временем спаси от своего безобразника хотя бы эту мою любимую цветочную клумбу, она вовсе не желает превращаться в нору... Благодарю. Итак, весть о твоем чудесном возвращении уже дошла до Дворца, а князья Та-Микол — вовсе не такой род, чтобы даже при императорском дворе остаться незамеченными среди сонма остальных придворных. Ты будешь представлен Их Величествам, и, вполне возможно, останешься при дворе.
— Матушка, но я вовсе не...
— Терпение, сын мой, позволь мне сказать несколько слов, не перебивая меня, хорошо?
— Да, матушка, извини.
— Твое положение обязывает продолжить образование и воспитание. Хотим мы того или нет, но ты должен будешь освоиться с современным дворцовым этикетом, это неизбежно. Я глубоко уверена, что дворцовые нравы не испортят тебя, не вовлекут в пучины... ненадобных страстей... Я буду рядом некоторое время, вместе с тобою поеду в столицу, у нас там порядочный дом для жилья и представительства.
— Ты поедешь со мною? Это меняет дело, и я согласен с радостью.
Княгиня едва удержалась, чтобы не обнять своего младшего сына и не заплакать у него на груди, и это были бы светлые слезы, без горя, от полноты чувств.
— Уж я сумею защитить тебя от того, против чего бессильны луки да секиры, а именно от женского кокетства и коварства. Уж на тебя-то там найдутся охотницы, в изрядном количестве. Но с помощью богов и разума, я уверена, мы сумеем найти и выбрать достойную тебя невесту...
Лин покраснел так густо, что даже в темноте сада это стало заметно.
— Но, матушка! Я ведь уже рассказывал тебе о том слове, которое связало меня и Уфину. И никакие другие невесты мне не надобны!
Княгиня Та-Микол прикрыла на миг глаза и закусила губу, чтобы не улыбнуться явно и не обидеть сына...
— Разумеется, мой дорогой. Никто из нас не собирается тебе препятствовать. Но... ты ведь не будешь возражать... на тот случай, если вы не сумеете найти друг друга... или кто-то из вас... передумает... Ты же понимаешь, что пять прошедших лет в вашем возрасте — это как сто и больше — в нашем. Поэтому, я, не мешая твоим чувствам и твоим обещаниям, буду делать то, что обязана делать для своего сына каждая хорошая мать. Итак, ты грамотен и начитан и сумеешь, когда понадобится, слагать стихи в честь дам...
— Не знаю... не пробовал... Но если надо — я буду стараться.
— А на музыкальных инструментах ты не играешь?
— Совершенно не умею.
— Наконец-то! Хотя бы один пробел в образовании, которое дал тебе... Снег, мы нашли. Но я все собиралась спросить тебя, мой дорогой... Подумай и скажи, не ожидая умысла и подвоха, поскольку одно лишь сердце руководит моим любопытством: а ты сам испытывал ли какую-либо нужду и недостаток, помимо еды и тепла, при том воспитании, которое дал тебе... твой наставник? Подумай хорошенько и не спеши. И не бойся сказать, это не будет предательством или неблагодарностью, поскольку один человек, даже лучший из лучших, не способен объять всё...
Лин замолчал надолго, а когда заговорил, голос его звучал неуверенно и приглушенно, словно бы в горле у него стоял неведомый комок...
— Да, матушка. Всего у меня имелось в достатке: был я одет, обут, сыт. Снег очень редко повышал на меня голос и никогда не поднимал руку. Он был добр и справедлив, он учил меня всему, что знал сам, — а это немало, и я это вижу теперь, и чем дальше, тем явственнее вижу... Но... деревенские мальчишки играли, а я нет... Они бегали шумными ватагами, пасли ящеров и коней, играли в прятки, в догонялки, в кубаря, в кондалы-закованы, кто дальше прыгнет... Я же — никогда. А мне так хотелось!
— Но сын мой... Это крестьянские дети, и Снегу бы не пристало...
— Нет, нет! Я ни в чем не виню моего дорогого учителя и наставника! Он в этом не виноват, он лучший из людей! Но откуда ему было знать и помнить — что в детстве самое ценное?
— И что же? Ведь и я уже не помню.
— По моему скромному нынешнему разумению, самое ценное в детстве — быть ребенком, жить детской жизнью. А я всегда, сколько себя помню, с трактира "Побережье" начиная, был взрослым.
Княгиня все же не выдержала, упала сыну на грудь и разрыдалась. Если бы в этот миг ее могли видеть обитатели замка и его окрестностей — они все были бы потрясены до глубины души тем, что грозная и холодная повелительница, не ведающая ни страха, ни жалости, ни сомнений, но напротив, сама всем внушающая страх, второй раз уже за краткое время, ведет себя как простая смертная, как обычная слабая женщина...
И все же княгиня плакала недолго. Она вынула кружевной платок, промокнула им глаза, деликатно окунула в него носик...
— Детство мы не в силах тебе вернуть. Но зато все остальное — обещаю. И еще. Вот ты на днях спрашивал у меня про некое Морево. Да, чем дальше, тем чаще звучит в обществе эта грозная легенда, предвещающая ужасный конец света, гибель всем живущим. Но я скажу так: что мне мир, и что мне угроза миру от какого-то все еще далекого Морева, когда у меня есть мой муж и два взрослых сына, могучие и бесстрашные воины, которые сумеют защитить от всех мыслимых и немыслимых бед свои владения и всех живущих в этих владениях! Я — никого и ничего не боюсь!
— Клянусь, матушка! Ты права, тебе не надо ничего страшиться, потому что мы теперь все вместе: ты, наш отец, и мы с братом!
Заросли кустарника с нехорошим треском развалились на стороны и выпустили на песчаную дорожку чудовище с круглыми горящими глазами. Зверь взметнулся в невероятно высоком прыжке и клацнул гигантскими челюстями.
— Одним нетопырем меньше, — меланхолично вслух подытожил Лин. — Ой-й-й...
— Ур-р-р, ур-р-р, охи-и-и, охи-и-и, — подтвердило чудовище, которое успело приземлиться после прыжка прямо в неглубокую лужу возле дорожки, так что комья грязи разлетелись по сторонам, и отнюдь не все пролетели мимо Лина и его матери. Гвоздик тоже ничего и никого на этом свете не боялся, даже хозяина. Зачем бояться, если можно любить?
ПЕРЕПУТЬЕ ПЕРВОЕ
Объединенное посольство из двух вольных городов, Соруга и Лофу, насчитывало более четырехсот человек, включая двух послов, двадцать посольских помощников, по десятку на каждого посла, две дюжины "гостей", то есть купцов, добившихся чести быть включенными в посольство, а кроме того, входили в него слуги, охрана, проводники, носильщики, знахари по людским болезням, знахари по хворям лошадей и гужевых ящеров...
Далеко отстоят два вольных города от столицы Империи, гордой Океании, оба они — портовые города, раскинувшиеся на двух сторонах громадной бухты одного из западных морей, оба они дороже всего на свете ценят свои вольности и выгоды, от этих вольностей проистекающие, однако... Империя, бывшая некогда сильным, но сугубо сухопутным государством, набрала столько могущества, что в последние век-два стала пробовать свои силы и на морях. Да так резво и успешно взялась осваивать новые рубежи, пусть пока и без глубоких выходов в море, что купеческим кораблям из обоих вольных городов стало небезопасным осуществлять каботажное плавание вдоль западного и юго-западного побережья. Вот и снарядили вольные города общее посольство, чтобы добраться через сопредельные земли до Океании и во что бы то ни стало договориться с Императором, или теми, кто управляет Империей вместо Императора, если тот, как это нередко бывает в монархиях, царствует, а не правит. Всякое говорят, Империя далека и темна для посторонних, но чем ближе к ее границам, тем яснее становится из разговоров и слухов: Император правит сам, вдобавок, любит управлять и умеет это делать. Войти в пределы Империи оказалось на удивление легко: в приграничном городе Бая отметились в управе, получили все до единого, в зависимости от ступени и чина, пайзы различного достоинства — и скатертью дорога!
Путь посольству имперские чиновники проложили на карте строгий, но никаких угроз и наказаний за отступление от пути не сулили... И мзды от гостей не брали, разве что по мелочи: свиток с картинками, кувшин вина. От золота отказались недвусмысленно резко и откровенно: от своих — по обстоятельствам, а от чужих накладно... Да, судари, за такие прибытки от чужих — у нас на кол сажают, четвертуют, из особого милосердия головы секут. Так что езжайте, просто благословляя наших и ваших богов... Ах, они общие у вас и у нас? Тем более. Вы езжайте себе, если вернетесь невредимыми и той же дорогою — тогда и помыслим совместно об общей будущей выгоде. А так — нет, не навлекайте гнев человеческий и божеский на вас и на нас...
— Странные люди здесь живут. — Один посол, из города Соруга, пригласил к себе в крытую повозку другого посла, уроженца города Лофу, чтобы можно было ехать, беседуя с равным себе, разгонять таким образом дорожную скуку, не роняя высокого посольского достоинства. Он же и задал направление беседы.
— И не говори. Как это они чужаков не боятся? Все-таки несколько сот людей, почти все вооружены, углубились в самое чрево страны, без догляда, без клятв богам даже...
— Что значит — чрево? Империя обширна: мы уже третьи сутки едем — и все еще у нее на краю. Однако ты прав, имперцы неосмотрительны, разболтаны и безалаберны предельно. Об этом следует крепко и не спеша поразмыслить.
Как бы в подтверждение их наблюдений, процессия вынуждена была обогнуть лежащее поперек дороги человеческое тело, голое по пояс, которое можно было бы принять за мертвеца, если бы не оглушительный храп, прущий в небо из жирной груди. Все крики, топоты и скрипы большого каравана не могли полностью заглушить это отвратительное хрюканье. Помощник посла города Лофу обследовал лежащего и сунулся в окно повозки с докладом:
