Однако Тень принимала лишь истинный дар. Ей мог служить только тот, кто не желал ничего иного, против воли в Песчаный замок не волокли никого. И шафи, смирившись со своим поражением, тем не менее не торопился отчаиваться. Мальчик еще молод, сказал себе ан Махшуд. Он толком не видел жизни, такие Тени все равно не нужны, — а увидев, вполне вероятно, уже не захочет от этой жизни отречься. Жаль, что Фаизу не интересны женщины, семья и дети держат лучше многих оков, а уж у шафи хватило бы власти обеспечить преемнику хоть принцессу, придись та Фаизу по сердцу. Но нет так нет. Не сердцем единым — в конце концов, его самого остановило другое... Так что ставить на ученике крест Мурад ан Махшуд повременил. В Фаиза и впрямь вложено было немало. И в любом случае, прежде чем ему позволят уйти, он обязан отдать свой долг. Он и сам это знает.
'Но даже зная, все равно пошел на риск,— думал глава почтового двора, мерно прихлебывая из пиалы.— Что это? Внезапный порыв, который больше не повторится? Самонадеянность на грани глупости? Или кое-что посерьезнее?..' Брови шафи нахмурились беспокойно, тревожно. Он действительно знал своего ученика лучше чем кто-либо, и для него было очевидно, что им двигало — там, на скалистом берегу Бар-Шаббы. Фаиз прикрыл собой кого-то, кого не готов был терять. И будь это кто-нибудь из алмарских адептов, шафи бы только порадовался, однако нет. Это был Геон. Что в корне меняло дело. Качнув головой, Мурад ан Махшуд перевел тяжелый взгляд на окно. Так или иначе, в конце концов решил он, торопиться не стоит. Фаиз всегда был слишком цельной натурой, чтобы по одному велению сердца пустить прахом всё, к чему так стремился многие годы. Вспомнить хоть то, как он прогнал своего верного пса, попытавшегося облегчить его муки ('Шарар, Шарар!..'— про себя усмехнулся шафи) — что-то ведь это значило? Нет, нет, торопиться нельзя. Нужно дать мальчику время как следует поразмыслить над тем, что он сделал. А потом посмотреть — стоит ли ему верить, и есть ли смысл рассчитывать на него в будущем. Человеческий язык может солгать, подумал шафи, но память... Память — нет.
Глава XVII
Графство Алваро вместе со всей южной границей засыпало снегом. Зима в этом году пришла рано, еще в ноябре, но была мягкой и теплой: не трещал за окном мороз, не выл в дымоходах студеный ветер, а солнце, пусть бледное и далекое, не торопилось прятаться за облаками.
С низко клонящейся ветки персикового дерева, тихо шурша, ссыпался снег — и заискрился под солнцем бриллиантовой пылью. Маркиза Д'Алваро улыбнулась. 'Как красиво!'— подумала она. И обведя взглядом заснеженный сад, уснувший до самой весны под белым пуховым платком, обернулась к плетущейся позади горничной.
— Дай мне его, Анни!— сказала она. Девчушка протянула госпоже плотно укутанный сверток. Наследник графства Алваро, несмотря на свои три месяца от роду, весил уже вполне прилично, так что просьбу хозяйки служанка выполнила с удовольствием. 'И к чему было тащить дитя на улицу?— с легким недоумением подумала она.— Не лето, чай! Любит госпожа гулять — так и гуляла бы, уж нашлось бы кому за малышом присмотреть' Анни растерла варежками покрасневшие щеки и с сожалением оглянулась на дом. В отличие от госпожи, к прогулкам она была равнодушна. А зимой и подавно: куда уж лучше в тепле, у печки!..
Лавиния, взяв сына на руки, отвела в сторону край шали, и ее губы вновь тронула улыбка — на этот раз нежная, ласковая. Маркиза обожала сына.
— Смотри, милый,— проговорила она,— это зима. А это снег... В будущем году, когда ты станешь совсем большой, мы построим из него замок и будем играть. Тебе понравится.
Алонсо, по своему обыкновению сосредоточенно хмуря бровки, глядел на сад. Легкий порыв ветра смел с ближней ветки очередную порцию холодной белой пыли, несколько снежинок осело на щеки, и мальчик недовольно скривился. Это была его первая зима, и первое знакомство со снегом — так себе, надо сказать, знакомство. Лавиния, рассмеявшись, чмокнула сына в розовую пуговку носа. Он был ужасно смешной, когда сердился.
— Ну, что случилось?— весело проговорила маркиза.— Ты замерз, милый? Проголодался? Хочешь домой?..
Алонсо с кряхтением завозился в своем коконе из пеленок, пухового одеяльца и намотанного поверх шерстяного платка, пытаясь выпростать руки. Мать, заметив это, покачала головой:
— Нет-нет, моя радость, на улице слишком холодно, твоим ладошкам мороз не понравится. Пойдем-ка и правда домой! Анни!
— Да, госпожа?— встрепенулась служанка.
— Беги к Пэт, скажи, чтобы поторопилась с обедом. Уже, наверное, давно за полдень... Нет, с ребенком я сама. Иди, иди.
Горничная не заставила себя уговаривать. Присела в поклоне, насколько позволяли многочисленные одежки, и была такова. Лавиния, проводив ее взглядом, обернулась на тихий сад. Даже в неярких лучах зимнего солнца он весь сверкал и переливался, слепя глаза. Как же красиво! Жаль только, не погуляешь подольше, морозец пускай и легкий, но Алонсо все-таки еще слишком мал... Она посмотрела на сына. Его блестящие глазенки внимательно следили за кружащимся в воздухе снегом. Может, он и был от него не в большом восторге, однако пугаться и плакать как некоторые младенцы даже не думал.
— Мой храбрый малыш,— прошептала Лавиния, прижавшись губами к щеке сына. Алонсо возмущенно запыхтел, уворачиваясь.— Ну всё, всё, мама больше не будет... Как же я тебя люблю!
Она поправила вновь упавший ему на лоб край шали и медленным шагом направилась по дорожке к дому.
Маркиз Д'Алваро, стоя у окна своей спальни, смотрел вниз, на заваленный снегом двор. Только что через него к крыльцу пробежала девчонка-горничная, а теперь следом за ней из сада показалась и ее госпожа: Лавиния шла неторопливо, чему-то тихо улыбаясь и прижимая к себе обмотанный шерстяным платком сверток. Не иначе как Алонсо, подумал маркиз. Его супруга не спускала ребенка с рук — она, наверное, и спала бы с ним в одной постели, если бы не боялась придавить ненароком. Хотя насчет последнего Астор сильно сомневался, уж слишком Лавиния тряслась над сыном. Ну, с другой стороны, это естественно, все-таки мать...
Не дойдя до крыльца, маркиза Д'Алваро остановилась, склонив голову к драгоценному свертку, а когда выпрямилась вновь, муж не сразу ее узнал: бесцветное личико Лавинии, чуть разрумянившееся от мороза, было сейчас почти красивым. А улыбка, на миг осветившая его, такой сияющей и безбрежно счастливой, что маркиз только крякнул. 'Удивительное все-таки существо женщина,— подумал он.— Дай ей ребенка — и пусть хоть весь мир летит к демонам!' Недоуменно шевельнув бровью, его сиятельство отошел от окна и опустился в кресло. В отличие от супруги, к сыну он особых чувств не испытывал, хотя и полагал Алонсо забавным с этой его вечно серьезной мордашкой. Иногда Астор даже приходил к нему в детскую, сам не зная зачем и как правило ночью — чтобы домашние не лезли с помощью (можно подумать, он собственное дитя в руках не удержит!) и чтобы не чувствовать затылком неизменно тревожный взгляд жены. После той встречи у колыбели, когда он все же вернулся с заставы домой, Лавиния больше не пыталась встать между отцом и сыном, но беспокойство ее от этого только усилилось. Днем она почти не покидала детской, а если все-таки приходилось, брала ребенка с собой. Из страха за его жизнь или из любви, трудно сказать. Но в одном Астор не сомневался — в детской, когда он туда приходил, их всегда было трое. В самый глухой час, как бы тихо ни было в спальне по ту сторону коридора, он чувствовал — Лавиния не спит. Она ждет, затаив дыхание и прислушиваясь к каждому шороху, — ждет, когда муж вернется к себе, чтобы тотчас же вскочить и броситься к колыбели... Последнее маркиз знал наверняка, его жене редко хватало выдержки дождаться, пока он доберется до своей спальни и закроет за собой дверь. Откуда взялись эти ее непонятные страхи, Астору было неведомо. Да, он не хотел сына и известие о его рождении воспринял не лучшим образом, но даже тогда, даже в самом беспросветном хмельном угаре ему ни разу не приходило в голову хоть пальцем тронуть ребенка. А вот Лавиния, очевидно, считала иначе. Что это — материнский инстинкт? Или нечто иное, касающееся не столько Алонсо, сколько ее самой?.. 'Пора бы выяснить',— подумал Астор, откидываясь затылком на подголовник кресла и вытягивая ноги к огню.
Ноябрь дался маркизу тяжело, если не сказать хуже. Первую его половину он провел в полубреду, не в силах даже встать с постели — он и добрался-то до нее в ту ночь лишь благодаря отрезвляющему средству Карлоса. Однако к утру его действие кончилось, и пламя нижнего мира широко распахнуло перед Астором свои объятия: прошлый, двадцатилетней давности загул с этим не шел ни в какое сравнение. Маркиз не мог есть, а то, что в него все-таки впихивали, тут же просилось обратно. Он не мог спать — тело тряслось, как в лихорадке, голова кружилась, а накатывающие один за другим приступы паники не давали даже закрыть глаза. С него градом лил пот, зубы стучали, любой звук отдавался в мозгу сверлящей болью, а мышцы, наощупь совсем каменные, приходилось разминать по несколько раз на дню — кто этим занимался, Астор помнил смутно, кажется, Гарет... Несколько раз приезжал доктор. Он привозил целебные настойки, притирания и горькие порошки, от которых ком стоял в горле, и с кем-то подолгу о чем-то шептался за дверью. Визиты его для маркиза были хуже каторги, но все же от них был толк: к началу третьей недели этого непрекращающегося кошмара у него получилось впервые нормально уснуть, а к началу четвертой он даже смог есть что-то гуще бульона. Правда, пищу ему до сих пор давали перетертую — разумеется, без соли, специй и прочего, но он уже и тому был рад. Выкручивающие боли в ноге теперь напоминали о себе только ночью, понемногу вернулись крепкий сон и аппетит, и только одно до сих пор огорчало Астора — не проходящая слабость. Даже простой подъем по лестнице был для него подвигом. А уж о чем-то большем пока и думать было нечего: оружие в руках не держалось, на коня он мог взобраться только с помощью того же Гарета, а от тряски в седле, даже совсем недолгой, вновь начинала кружиться голова. Врач говорил о постельном режиме, взывал к возрасту и пошатнувшемуся здоровью, но маркиз Д'Алваро слушал его вполуха. Не было времени валяться в постели. Не мог он позволить себе такой роскоши — не теперь, когда война из далекой угрозы превратилась в почти что свершившийся факт! Приказ об усилении застав, как и предсказывал Карлос, ждать себя не заставил: еще в середине ноября на южную границу прибыл резервный полк числом в без малого тысячу стрелков-пехотинцев. Их распределили поровну по всем девяти заставам, благо, места для лишней сотни бойцов хватило на каждой, но вместе с ними пришли и другие нововведения. Они касались и нового графика караулов, и смены патрулей, и — в немалой степени — вооружения. Стрелки привезли с собой арбалеты последнего образца, владеть которыми теперь вменялось в обязанность каждому стражу границы. И хранитель второй заставы не был исключением... День за днем Астор не уставал мысленно благодарить Карлоса, что вовремя отправил его домой, и Фабио, который поторопился пустить слух о свалившей хранителя лихорадке — только стараниями друзей полковнику Д'Алваро не пришлось пожинать плоды своих хмельных подвигов. Как болящему ему его временная недееспособность пока прощалась. Но долго это продолжаться не могло: даже если в ближайшие несколько месяцев Геон не вступит в войну, неспособный оседлать дракона наездник обязательно привлечет к себе внимание. Комиссовать хранителя без возможности кем-либо его заменить, конечно, нонсенс. Однако есть еще тыл. И если он, Астор, до января не вернется в строй, о фронте ему придется забыть. Его привяжут к границе, к собственной заставе, и всё, что ему останется — чтение сводок да прием беженцев, тогда как его друзья и товарищи встанут на линии огня, грудью встречая удар за ударом... Понимая это, хранитель второй заставы отмахивался от увещеваний доктора, как от назойливого жужжания мухи. Чувствовал он себя уже сносно, бывало и хуже, осталось только вернуть твердость рукам и походке — а этого, лежа в постели, никак не достичь!.. Не обращая внимания на зудеж денщика, больше напоминающий бабьи причитания, Астор поднимался с рассветом, сам одевался, спускался с лестницы, совершал вокруг дома часовой променад, а после, передохнув и позавтракав, требовал оседлать коня — и отправлялся на заставу. Доезжал он до нее на одном упрямстве, а скрывшись за дверью обзорной башни, без сил валился на руки денщику, но в ворота въезжал не шелохнувшись в седле, и по лестнице на стену поднимался, чеканя шаг. Никто не должен был знать о его слабости. Он сам обязан был забыть о ней, это являлось его первостепенной задачей.
Но была и другая. Может, не столь остро стоящая, но все же никак не меньшая по значимости, и имя ей было — семья. Придя в себя настолько, чтобы осилить скопившуюся за осень почту, Астор узнал, что с младшей его племянницей все благополучно, а старшая до сих пор живет под крышей отчего дома: Кристобель летом приехала навестить родных уже с ребенком под сердцем, беременность переносила плохо, и врачи строго-настрого запретили ей дальние поездки. Виконт Ван-Оррин как любящий муж провел у Д'Элтаров всё лето, но в начале сентября вынужден был вернуться домой. Условились, что как только его молодой жене станет лучше, она присоединится к нему. Однако беременность была тяжелой, и Кристобель редко покидала даже собственную спальню — после очередного врачебного консилиума, собранного баронессой, было решено оставить ее под опекой близких до самых родов. И это известие, несмотря на всё беспокойство о здоровье племянницы, заставило маркиза Д'Алваро вздохнуть с облегчением. В Геоне, вблизи столицы, Кристобель была в безопасности — а учитывая тот факт, что муж ее принадлежал к данзарской знати, да еще и имел офицерский чин, возвращение в Данзар и самой виконтессе Ван-Оррин, и ее супругу могло выйти боком... Более или менее успокоившись на счет старшей племянницы, мысли маркиза обратились к младшей. Собравшись с духом, он написал ей, и вскоре получил из Даккарая ответ — немного скомканный и сумбурный, но все же заставивший его выдохнуть во второй раз. Кассандра не была ранена в ночь диверсии, с нею действительно всё было в полном порядке, а его извинения она приняла спокойно, с короткой ремаркой 'это уже всё прошло, дядя'. Правда то была или нет, Астор не знал. Но надеялся на лучшее.
Однако Д'Элтарами его семья теперь не ограничивалась — пусть их с Лавинией и язык не поворачивался так назвать, но она была ему женой, а их сын должен был стать следующим маркизом Д'Алваро и хранителем второй заставы. А значит, следовало прислушаться к Карлосу, пока еще не стало слишком поздно. Астор знал, что эта война будет для него последней — он страшился ее и ждал одновременно, но впервые задумался о том, что останется после него. Ни с кем, кроме барона Д'Освальдо, он не приятельствовал настолько близко, даже с Фабио. И если уж Карлос, далеко не самый лучший муж и отец, счел нужным напомнить другу о чести и долге, это что-то да значило. Выходит, уже вся граница в курсе, что происходит за стенами поместья Алваро! И пусть досужие сплетники не смогли докопаться до правды, пусть Астору было плевать на них, но оставался Алонсо. Которому здесь жить и носить его имя. А честь рода ни для одного из Д'Алваро никогда не была пустым звуком — что он оставит сыну? Шепотки за спиной и мать, вздрагивающую при одном звуке имени его отца? Конечно, Алонсо совсем еще несмышленыш, но дети быстро растут. И понимают куда как больше чем кажется взрослым...
