Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Мартин бесшумно спланировал на мою подушку, гулко квакнув:

— Да понимаешь, не мог! Обещался вернуться до утренней зари.

Я зевнул и удивился одновременно:

— Кому это?!

— Есть одна... — туманно протянул Мартин. Помолчав, добавил: — Носорожиха.

— Кто-о-о?! — Последние жалкие остатки сна улетучились как дым.

— Носорожиха, — обиделся на столь экспрессивную реакцию шустрый "охотник" и пояснил, как дурачку: — Самка птицы-носорога, Брунгильдой зовут.

— Ишь ты! — восхитился я. — Красивое имечко! А ведь и я знавал, тоже знавал в былые времена некую Брунгильду Поликарповну. Она заведовала травмќпунктом на Марсе, и впервые мы встретились, когда я... когда мне там случайно... Да ладно... Эх-х-х, славненькие денёчечки провел я тогда в марсианском лазарете, есть кого и за что помянуть добреньким словцом! Ты-то со своей давно познакомился?

— Да как мы в этот каменный скворечник заселились, наутро и познакомился. А, гм, задружил через пару дней. — Вздохнул: — Когда меня сперва с... сорока одна, тварь вертлявая, обломала.

— Ладно! — перебил я товарища. — Конечно, приятно видеть тебя в добром здравии, но вообще-то ночь на дворе, нормальные люди, да и птицы тоже, спят. Ты же, Мартин, — дневной, а не ночной охотник, до утра с болтовней не потерпишь?

Он посмурнел:

— Говорю ж: к утру велено быть в гнезде, увольнительная до рассвета.

— Ничего себе! — изумился я. — Да носорожиха эта тебя не в носорожий — бараний рог скрутила! Строгая?

— Строгая, но справедливая! А на себя-то посмотри! — щелкнул клювом нахал. — Уж каждая пернатая сволочь в курсе твоего облома. Мне перед пацанами за тебя просто стыдно. "Ах, я — солдат! Ах, я — майор! Ах — космонавт! Ах — Звёздный Волк!.." — кривляясь, прогнусил он. — Тьфу! Звёздная Тряпка ты, а не Волк!

Слушайте, от такой дерзости я онемел... Сперва онемел, а потом к-э-э-к разинул пасть, да к-э-э-к врезал ему и по-солдатски, и по-майорски, и по-космонавтски! Так врезал, что ни единого из тех слов не рискну привести здесь из цензурно-этических и культурно-эстетических соображений, ясно?

И лишь совсем уж втоптав мерзавца в вербальную грязь, остановился. Дружок же, как ни крути.

...Мартин безутешно хлюпал в темноте клювом, сглатывая слезы, тоненько молил о прощении.

И думаете, я его простил?!

Господи, да конечно, простил. Минут через двадцать, когда почти довел до истерики.

А успокоился он мгновенно. Неужто виртуозный притворщик и хороший актер? Но зачем, зачем всё же этот славный птах прилетел?

— ...Посоветоваться надобно... — тяжело вздохнул птах. — Тут, понимаешь, такая закавычина вывернулась...

Дабы пощадить ваше терпение и нервы, изложу Мартинову закавычину максимально по минимуму. Итак...

Итак, дней десять назад зазноба Мартина снесла четыре яйца. А вчера из них вылупились птенцы.

— И в чем проблема? — пожал под одеялом плечами я. — Ну, вылупились да вылупились, закон природы, поздравляю.

— Спасибо! — огрызнулся мой друг. — А дальше?

— А что дальше? — удивился я. — Дальше — корми, пои, воспитывай.

— Вот именно! — не на шутку взъерепенился Мартин. — Она тоже так говорит, а у них — рога!

— Ну и что? — хмыкнул я. — Раз мать носорожиха, значит, и у деток должны быть рога.

Однако товарищ не унимался.

— Но у меня-то их нет! Нет — понимаешь? А коли так — они не от меня, и я вовсе не обязан их ни кормить, ни поить, ни воспитывать!

(М-да-а, похоже, больше не уснуть.)

— Послушай, дружище, — менторски протянул я, хотя страшно подмывало якобы сочувственно усомниться в отсутствии рогов теперь и у Мартина. — Послушай и запомни: если отец не ты, рога у ребят будут соответствующих данному виду размеров, если ты — тоже будут, только вполовину короче, понял? Ну а сама пассия-то что говорит?

— Говорит, отец я, — буркнул Мартин.

— Выходит, в наличии два варианта: либо дожидаться половой зрелости птенчиков для сравнения их рогов с мамашиными, либо, пока не поздно, бросать этот выводок к чертям собачьим. Но тогда, при определенных раскладах, в конечном итоге ты можешь оказаться подлецом и подонком. Да впрочем, и не в конечном тоже. Тебя такая перспектива пугает?

— Не очень, — признался Мартин.

А далее у нас состоялась продолжительная дискуссия на тему морали и нравственности, передавать содержанье которой — что воду в ступе толочь. Естественно, я вспомнил в его положении себя. Кто знаком с более ранними моими похождениями, в курсе, что в начале активного жизненного пути, в силу никак не предвидимых и, увы, оказавшихся в итоге непреодолимыми обстоятельств, ваш сказитель, увы, изрядно демографически наследил на самых разных планетах самых разных миров. И что с того, спросите? Да ничего. Детишек я благородно признал, но алиментов никаких не платил принципиально, ибо, являясь гражданином планеты Земля, подчинялся только юрисдикции родины. А на родине, уж простите за тавтологию, на тот момент, к счастью, никого пока не родил и потому пред Законом о семье, сожительстве и браке был чистехонек аки младенец. Вот!

Конечно же, таким сомнительно-скользковатым опытом я с Мартином делиться не захотел, никаких полезных советов не дал, заняв философски-уклончивую позицию: приятеля в его матримониальном радикализме почти не поддержал, но и порицать не стал. Как и не стал блистать эрудицией, цитируя допотопного умника: "Кто добыл зверя, добыл и рога". Мог бы еще и от себя добавить: любишь, мол, кататься — люби и самочек возить. Мог — но благородно не добавил. Слушайте, да взрослый же мужик, пускай расхлебывает собственные донжуанские косяки сам. Лично я так всю свою непростую жизнь и делал.

В итоге еще до рассвета Мартин в весьма мрачном настроении улетел.

Гм, заметьте, друзья: "до" рассвета, как и было "велено", а не хотя бы "на".

Слабак! Гонору куча, но, в натуре, — стопудовый слабак!

Глаголь двадцать четвертая

...И вот...

И вот друзья, наступил о н...

Безо всякого преувеличения знаково-знаменательный, словно житейско-пограничный столб либо какое-нибудь виртуально-бытийное лезвие бритвы, день...

Ф-ф-фу, загнул, конечно, понаплел ерунды. А ведь просто хотел сказать, что день тот в прямом смысле вознес меня с унылой отныне земли в куда более занятное поднебесье.

Вообще-то, начался он вполне обыденно. Уже привычно традиционно и безрезультатно подудел в серебряную свистульку на нашем с Эсмеральдою меќстечке в лесу; покачался, грустя, на наших любимых качелях, а вот потом...

А вот потом меня внезапно неодолимо потянуло к драконам. Да так неодолимо, что, словно мальчик, резво соскочил с качелей и пошел, пошел, пошел, вспоминая дорогу, по которой мы еще совсем недавно рука об руку, будто голубки, шагали веселые, дерзкие и беспечные, как казалось тогда, навстречу не только драконам, а и нашему обоюдному санаторному счастью. Мечты, мечты...

Итак, я шел к Странствующему лесу, шел, никого не трогал, задорно помахивая прутиком лозинки и мурлыча что-то лирическое под самый свой нос, как вдруг обмер.

Сначала обмер, затем оторопел, а после застыл дуб дубом, ибо прямо навстречу мне из-за куста пушистого можжевельника показалось н е ч т о...

Это нечто, точно на стуле, восседало на удивительном, снабженном лишь двумя колесиками движущемся снаряде, который, вопреки всем законам классической механики, ехал вперед и почему-то не падал! Фантастика!..

Однако ж обмёрлость, оторопелость и застылость мои возникли отнюдь не из-за чудо-снаряда на колесиках. Они возникли из-за облика оседлавшего этот снаряд существа.

Маленькая сгорбленная фигурка быстро-быстро сучила ножками, придавая таким манером через некий промежуточный механизм поступательное движение своему аппарату. Но, конечно же, и не от механизма я застыл и покрылся липким ледяным потом. Дело в том...

А дело в том, что единственного взгляда, брошенного на голову существа, мне хватило, дабы в мозгу всплыл один из рассказов лесника Ганса. Какой именно? Сейчас напомню. Напоминаю.

"...И еще он в обычного человека превратиться может. Чаще — бабу с лохматой кучерявой шапкой волосьев на голове. Ну и ничего хорошего, ясен пень, от бабы такой не жди. Сожрёть — не подавится!.. Вы, какую дрянь заметите, — не приближайтесь, обогните стороной. Будьте бдительны!.."

Ну? Вспомнили? Поняли?!

Нет?! Да — к е л п и, Руди меня побери! Келпи!.. Страшное водяное чудище, безжалостное, бессердечное и беспощадное! Вылезло, поди, из своего тихого омута на кровавую сухопутную охоту!.. Вот так номер! Вот так приключенье!.. Господь-Абсолют, да что ж это за приключенье-то такое, в котором главный положительный герой может внезапно погибнуть в самом расцвете сил и лет задолго до прогнозируемого счастливого финала повествования?!

Как заяц заметался я по тропинке! До спасительного леса далеко, не успеть, а монстр на колесиках всё ближе и ближе...

Надежда явилась откуда не ждал — внезапно больно споткнулся о камень. Пыльный, невзрачный, но зато очень увесистый, с острыми краями обломок базальта или гранита. Моментально схватил его, сам скорчив рожу, зарычал что было мочи:

— У-у-у, гадина, получай!

Размахнулся со всей дури и... чуть не упал. Потому что на руке кто-то повис. Ошалело обернулся, думал — собака, а это... А это, друзья, оказался Ганс — главный егерь. Он и впрямь, как охотничий пес, вцепился сейчас в мое запястье и локоть и тоже орал:

— Рехнулись?! С ума сошли?!

— Да келпи же! — почти прорыдал я.

— Какой еще келпи?! Очувствуйтеся хоть малость! Это же человек!

— Человек?.. — потрясенно пробормотал я. — Творец-Демиург... А... мальчик или девочка?..

— Да какой, сударь, мальчик?! Какая девочка?! Не мальчик и не девочка — бродяжка сезонная со стихами!.. Ганс! Ганс! — еще истошнее заголосил вдруг лесник. — Скорей сюда! Я в ваших делах ни лешего не смыслю! Сам объясняй!..

И не успел я отреагировать на странные вопли егеря, — глаза на миг затуманились, а когда снова растуманились, на руке висел уже не егерь, а Ганс-экскурсовод в неизменной соломенной шляпке собственной персоной.

И, так вот вися и дрыгая ногами, он, тем не менее, совершенно четко и твердо промолвил:

— Ах, сударь-сударь, что вы творите! Какой еще келпи? Это ж всего-навсего поэтесса-странница — кроткое, безобидное существо... ну, может, малость не от мира сего, но не опасное для окружающих. Бедняжка объезжает на своем педоцикле санатории, скачет по всяким культурно-массовым мероприятиям, исполняет вирши в ходе фестивалей, круглых столов, стульев и дискуссий на темы: "Поэты или пииты: кто больше?"; "Поэзия или пиизия: что дальше?". Еще участвует в работе клубов перспективных графоманцев "Как я решил писать стихи и начал", "Как я начал писать стихи и кончил", "Как я кончил писать стихи и зїжил" и прочих подобных форумах. Уф-ф-ф!.. — Болтаясь на моем локте, экскурсовод ловко утер о мой же рукав капли пота с морщинистого лба и губчатого носа. — А теперь небось снова в гости к рапсодам нашим пожаловала. Так что, ради бога, остыньте, сударь, умоляю, остыньте! Не берите излишнего грешка на душу!

А вот далее...

— Послушайте, я понимаю, что из-за проблем на сердечном фронте вы сами сейчас несколько не в себе, воспринимаете окружающую действительность не всегда такой, какова она есть, но поверьте: в мире полно вещей и предметов куда более важных и интересных, нежели так называемая любовь и даже просто красивые девушки либо женщины... (Ну конечно, старому-то гному легко рассуждать!) Поверьте, — мягко продолжил экскурсовод, — прочувствуйте мои словеса, проникнитесь ими и не губите это несуразное созданьице потому лишь, что оно попалось на вашем реабилитационном пути в минуты скорби и сожалений, а не радости и триумфа. Пожалуйста, не губите!

Медленно, словно во сне, я опустил руку с камнем и гномом, и...

...Господь-Абсолют... Опущенный гном опять стал егерем в картузике с пёстрым индюшиным пером!

На меня же после экскурсоводовых речей (хотя, ей-ей, хватаясь за камень, о личной драме сроду не думал) накатило вдруг такое раскаяние, что даже вознамерился было извиниться перед бедным не-келпи со сложной творческой судьбой, но он... или оно... а точнее, она...

В общем, теперь настала ее очередь выступать. Педоциклистка выпучила глаза, как целакант, и пафосно взвизгнула:

— Ах!.. Ах, я — жертва!.. Этот безумец хотел меня убить! Я — жертва, жертва, жертва!.. Засада! Заговор! Мятеж против всего прекрасного на Земле!.. Но нет, негодяй, врешь! Врешь и брешешь! Подлинное искусство не убьешь! Не убьешь и не умертвишь, гадкий мерзавец, ни чудесную поэзию во мне, ни меня в чудесной поэзии вовеки веков!

Я обомлел, а поэтесса-не-келпи проворно спрыгнула со своего педоцикла, развернула его на сто восемьдесят градусов, снова вскочила в седло и вихрем помчалась прочь. Она мчалась, а до нас с Гансом еще с минуту доносились сладострастные вопли:

— Жертва!.. Жертва!.. Жертва!..

Наконец вопли стихли. Мы переглянулись, облегченно выдохнули, и я решил продолжить путь.

Ганс составить компанию отказался.

— Не люблю драконов, — скривился он. — Странные существа, сударь... не очень понятные.

"Логично, — не меняя вежливого выражения лица, внутренне ухмыльнулся я. — Ну действительно, как гному "очень" понять драконов, кои во времена оные гномами в основном и питались? Проблема!"

Не без опаски миновав Странствующий лес, преодолев другие естественные преграды с не слишком естественными порой препонами, я достиг наконец цели. И — вот она, взлетная полоса аэродрома экс-командира первой эскадрильи специальной авиадивизии "Драко" Военно-Воздушных Сил планеты Земля, капитана второго ранга в относительной отставке, пожизненного, то бишь практически вечного кавалера ордена Лаврового Венца с нефритовыми кончиками Артемона Мейстера Стурворма Семнадцатого, боевой позывной — "Лютик Серебристый".

Подполковник ВВС Артемон встретил меня как родного. Приветливо заключил в грандиозные шершавые объятья так, что я едва не задохнулся. Не только от объятий, а и ароматического сернисто-селитренно-магниевого выхлопа из бездонной пасти гостеприимного хозяина авиабазы.

— Какие люди! — якобы грозно, но на деле ужасно добродушно рокотал подполковник. — Какие люќди — и без охраны!

Гм, я не только космонавт, друзья, а еще и солдат, вы все это знаете. Поэтому мне не привыкать к добродушному армейскому юмору типа "Стой там! Иди сюда! Какого кляпа вертишься!" Мы с Артемоном чуток поболтали на общевойсковом лексиконе, и я задумался, как бы поэлегантнее перескочить к главному гложущему меня последние дни душетрепательному вопросу.

Однако перескочить не успел. Дракон вдруг радушно заулыбался и еще радушнее предложил совершить обзорный экскурсионный полет над Ойкуменой.

— Посетить кафешантан и не пообщаться с кафешантанками — всё равно, что не посетить кафешантан. Побывать в "Блэквуде" и не полетать на драконе — всё равно, что не побывать в "Блэквуде"! — нравоучительно пробасил он.

Деваться некуда, согласился.

— К сожалению, — поморщился чешуйчатыми веками Артемон, — у меня еще с вечеру разгулялся профессиональный радикулит, и я не вполне в форме. Однако же любая из лейтенантов будет просто осчастливлена уникальной возможностью подставить под такого эксклюзивного гостя, майор, свое крепкое вип-седло. — Помолчал. — Правда, Арину Родионовну не рекомендую. Бабулька в годах, ветеран ВВС, да вдобавок угрюмоватая, авторитарного складу, в общем, — продукт старой школы... Так-так... Так-так-так... Кого же, кого?.. Прозерпину?.. Да не, тоже не особо коммуникабельная. Матильда?.. Ох, вертихвостка, шалунья, с этой, брат, еще шею свернешь. Юдифь?.. Нет-нет, Юдифь отпадает сразу: хоть и страшно душевная, однако на глубочайших сносях. Ганс-ветеринар временно запретил ей как лучшей наседке-производительнице эскадрильи — представь, за годы службы ни единого яйца-болтуна! — даже думать о фигурах высшего пилотажа.