Смотрителем казематов сих оказался старичок, высокий и сухопарый до истощённости, Яроведом Невзгодовичем представившийся. Благожелателен был, решётку не запирал (что меня отнюдь не расслабило, ясно, что попытка “погулять” будет самым жёстким образом пресечена). О еде предпочтительной спрашивал и подносы с ней доставлял, книги учебные, мне желаемые, через несколько часов добыл. Да и на вечерней трапезе баловал меня байками о службе посольской, как небезынтересными, так и деталями полезными. Впрочем, одарённым он был, да и не сомневался я в способностях сего антикварного тюремщика мою персону узелком изящным завязать небрежно.
Собственно, на второй день я ему проверку и учинил, ибо интересно было. А именно, неловко чашку с чаем приняв, её я уронил. Так вот этот “пенсионер” чашку сию, без эфирных воздействий, в воздухе поймал, капли чая в воздухе ей же собрал, да и в руки мне её всучил.
— Что ж вы неловко так? — осведомился сверхдед, укоризненно головой покачав и пальцем помотав, являя, что в природе “проверки” он не сомневается.
— Да как-то, Яровед Невзгодыч, более кофий я уважаю, — ответствовал я, с извиняющейся улыбкой. — Да и неловок и тороплив.
— Приму к сведению, Ормонд Володимирович, — кивнул мой тюремщик, далее, до конца заключения моего лишь кофий и доставляя.
Но вот на четвёртый день томления моего казематного, явился Невзгодыч во время неурочное, на меня взглядом острым стрельнул, да начал решётку, в первый раз за всё время, замыкать.
— Режима содержания ужесточение? — полюбопытствовал я, от тюремной баранки отвлекаясь и от учебника тюремного взгляд поднимая.
— Нет, Ормонд Володимирович. Посетительница к вам. Назойлива, слов нет, к законам Полисным апеллировала, чуть не дневала с момента, как вы в Вильно объявились, — ответствовал дед.
— А что, на запрос о моём присутствии не промолчали? — заинтересовался я.
— Так, может, и следовало, да не преступник вы, да и заключение по доброй воле переносите. Вот и сообщили девице сей, не утаив. А она, о заточении узнав, четвёртый день кавардак учиняет. Аж до самого, — воздел он перст, — Дарослава Карловича Берёзы дошло, ну а он повелел к вам девицу сию допустить.
— Часом не Милорада Сулица? — уточнил я, припомнив овечку.
— Точно так, Ормонд Володимирович, она. Подруга сердешная, али серьёзнее что? — со старческой бесцеремонностью полюбопытствовал Невзорыч.
— Скорее просто подруга, — рассеянно ответил я, думая, что у овечки опять стряслось. — А то и знакомая. Сложно всё.
Ну реально, достало. Ежели у неё не совсем беда, жизни угрожающая, пошлю далеко, на вежество не взирая. Да и если таковая, тоже пошлю, правда не далеко, а к службам, в сих проблемах компетентных. А то нашла, понимаешь, Ормондочку-выручалочку. И без овечек златорунных у меня дел тьма: баранки вон, учебники. Да и гимнастикой не помешает позаниматься, прикинул я.
— Тут вы глядите сами, Ормонд Володимирович, но про надзор предупредить вынужден, да и контакт личный нежелателен, во избежание личного обыска девицы сей, — оповестил тюремщик, покидая узилище.
Наконец, дверь распахнулась, впустив в огороженную решёткой “прихожую” мою знакомую. Последняя имела вид как решительный, так и скорбный, на мою персону очами зелёными замерцала и сходу выдала:
— Простите меня, дуру, Ормонд Володимирович! — выдала она.
— Прощаю, — царственно махнул я рукой, пребывая в кресле. — Здравия вам, Милорада Поднежевна, проявил вежество я. — А за что, извольте сказать? — резонно осведомился я, заинтересовавшись, чего овечка ещё такого натворила, что виниться пришла.
— Ну как же? — округлила очи девица. — По просьбе моей вы негодяя покарали, за что я вам безмерно благодарна. И заточили вас в темницу, — продолжила она, окинув взором узилище моё, да и посетили чело ейное следы сомнений, которые она взмахом головы отогнала. — Должна я вас была навестить, благодарность выказать, да и вину признать, — аж ножкой топнула она. — И принять кару вами, за ущерб понесённый, просить назначить, — слегка опустила она голову.
— Эммм… — “слегка” удивился я, впрочем в руки себя взял быстро. — Вы, Милорада Понежевна, несколько превратно ситуацию понимаете, — нашёлся я, стараясь не заржать. — Пребывание моё тут, не столько заключение, сколько изоляция. Никак не супротив воли моей. Как карантин медицинский, только службы касаемый. А инцидент с Гораздом никаких неприятностей и прочего мне никак не принёс, до поры сей, — с ехидством оповестил я. — Сам он, вину немалую чуя, жалоб, очевидно, не выказал. Так что до сего момента был сей факт достоянием лишь немногих очевидцев.
— До сего момента? — удивилась овечка. — И что же за дела посольские, изоляции требующие?
— До сего, ибо в узилище Управном все беседы прослушивают, — ехидно оповестил я. — О чём вас, к слову, уведомить должны были, — на что овечка череду мимических пертурбаций учинила, из которых следовало, что уведомить-то уведомили, да значения не придала и мимо внимания пропустила. — Далее, Милорада Понежевна, причины изоляции моей есть тайна службы и Полиса, к вам касательства не имеющая. И раскрытой, соответственно, быть не могущая. И, наконец, коли поблагодарить хотели, было у меня несколько дней в Полисе перед поездкой служебной, из которой я на днях явился. Коли хотели, могли и поблагодарить, фони мой у вас был, — заключил я.
— Думала я, Ормонд Володимирович, — открыла страшную тайну она.
— Да? И не поведаете ли плоды размышлений ваших? — заинтересовался я.
— Благодарна я вам… Да что ж это такое, Ормонд Володимирович?! — топнула она ножкой, с гневом и обидой на меня уставившись. — Я к вам с сердцем открытым, в беспокойстве и тревоге, а вы надо мной надсмехаетесь!
— Ну ежели подумаете вы, Милорада Понежевна, то поймете, что некоторое основание для веселья у меня есть. Причём не надсмехаюсь, а шучу добродушно, — аж воздел перст я. — Впрочем, ладно, благодарность я вашу услышал, приятна она, но излишняя — усилий многих тот вопрос не стоил. Да и более моему понятию справедливости соответствовал, нежели услугой вам был, — честно сказал я. — В пребывании моём тут или в случае других неприятностей каких вины вашей, ни прямой, ни косвенной не зрю. А потому, благодарю вас за визит, и давайте прощаться, — аж поднялся с кресла я, поклонившись.
— Погодите, Ормонд Володимирович, — отмахнулась она от моих слов. — Беседа у меня к вам серьёзная и жизненная.
— И что у вас стряслось, Милорада Понежевна? — кисло вопросил я, понимая что “началось”.
— Не стряслось у меня ничего, Ормонд Володимирович. Просто я думала, — повторно открыла тайну овечка, да и несколько меня успокоила. — О словах ваших, да и вообще. И по сердцу вы мне, — покраснела она.
— Ну в таком разе, беседа сия не для места, где мы пребываем, — отрезал я. — Про наблюдение не забывайте. А визионизм в таких дела мне мнится скорее пороком, нежели пикантностью, — съехидствовал я. — Да и слова мои про условия взаимные помните? — на что девица решительно кивнула. — Что ж, в таком случае, давайте так, Милорада Понежевна. Через седмицу, не позднее, моя изоляция к концу подойдёт. Вот тогда, в вечернее время жду от вас фони, где время и место встречи нашей возможной обговорим. Там и вопросы наши решать будем, — обозначил я. — Да и самой вам время будет всё обдумать ещё раз.
— Вы так говорите, Ормонд Володимирович, — с обидой уставилась на меня девица. — Как будто противна я вам, отговариваете вы меня, лишь вежеством прикрываясь!
— Отнюдь, — отрезал я. — Вы мне приятны внешне, а далее, уж простите, Милорада Понежевна, но правду скажу: забавны в общении. Ну а для остального что я вам могу сказать? У нас встреча, лишь третья в жизни. Что-то я о вас думаю, что-то вы обо мне. А сколь реальности помыслы наши соответствуют, мы и не знаем. Потому сами подумайте, а надумаете — так и фоните. Но ежели не надумаете, так и не беспокойте меня более, — жёстко сказал я. — Именно потому, что не совсем мне вы безразличны, так что ваши “подумать” на дни, а то и месяцы, мне неприятны.
— Я вас поняла, Ормонд Володимирович, — вскинувшаяся на “забавно”, но внимательно дослушавшая девица. — И про размышления ваш совет поняла. И свяжусь с вами через седмицу непременно! — с вызовом уставилась она на меня.
На том мы и расстались. А я призадумался, причём уже серьёзно и с погружением в транс. На тему что, как, зачем и почему. И выходила картина довольно забавная: я к девице, ещё не факт, что шестнадцатилетний рубеж минувшей, предъявлял несколько завышенные требования в мыслях своих. Нет, были девицы и в дюжину лет зрелые, рассуждающие здраво и прочее. Но это скорее исключение, а тут купеческая семья, что уже само по себе нужно признать, некоторое отклонение от “общеполисных” норм, да и гимназиум лишь младшей ступенью ограничен, после чего не служба или что иное, зрелости соответствующее, а рифмическая гимнастика. Что девицу в смысле воли и прилежания красит, но вот мудрости житейской отнюдь не добавляет.
И вот я, такой весь из себя мудрый и красивый, сужу пятнадцатилетнюю девицу со своей колокольни. Которая, у меня, прямо скажем, отнюдь не стандартная. Даже ежели моё слияние с Олегом не брать в расчёт, Ормонд, прямо скажем, “не стандарт”.
После чего погордился я своей исключительностью, ощутил тяжесть мудрости своей великой, а потом перестал гордиться и ощущать оговоренное: как-то по-дурацки выходило.
Так вот, не чрезмерно инфантильна девица Милорада, а вполне нормальна. А что эмоциями мыслит, так это полу и возрасту её свойственно, прямо скажем. Да и юнцы таковые бывают, хоть и нечасто.
А если мои “снисходительные взоры с кучи мудрости” откинуть, то и глупости она вопиющей не проявляла. Правда, тугодумна: её “подумаю” просто раздражает. Ну или фантазёрка, тоже может быть, да и не сказать, что осуждения достойно, хотя временами окружающим и неудобно может быть.
Притом девица она внешне весьма желанная, в беседе, невзирая на все непонятки, мне скорее приятная. То есть, голову я не теряю, но тому, чтоб дома меня такая овечка встречала, я буду только рад. Ну а что притираться, общаться, да и обучаться друг у друга придется (а не мне мудрильно наставлять в одну рожу), так это в отношениях нормально.
И да, Володимира с его “ребёнком для рода”, ежели с моей овечкой сложиться, шлю в далёко. Сам пусть трудится, деспот семейный, а овечке моей рановато будет, да и узнать друг друга лучше надо. Так что нечего, мысленно отрезал я. Погонял в голове фразу “моя овечка”, нашёл её вполне приятственной, да и окончательно решил, что ежели отфонит через седмицу, то буду с ней общаться, отношения налаживать и планировать, что и как.
Ну а ежели не отфонит, то всё: просто знакомые, если увидимся, а весёлый квартал девками не оскудел. Да и девица она не единственная в Полисе, просто я и не искал толком, заключил окончательно я.
И предался я далее заточению моему в темнице. Учебники почитывал, гимнастикой не пренебрегал, как и баранками и прочими атрибутами жуткого узилища. И вот в одно прекрасное утро дверь в темницу распохнулась, явив начальство злонравное моё.
Сам я в момент этот штудиям гимнастическим предавался, да и напевал под нос песенку, Мира Олегова, про откормленность в темнице сырой, молодости своей и природе орнитологической. Ну и явление всяческих добродумов, с интересом на меня уставившихся, серию упражнений и пению моему благозвучному никак мешать не должны были.
Хотя рад был я, если уж совсем честно, что живо это чудище злонравное. Как минимум потому, что бес мне кто, кроме этого лешего, протекцию обещанную в Академию учинит, придавил я свои нездоровые шевеления.
— Изрядно вас откормили, Ормонд Володимирович, в сей темнице сырой, — по окончании моих упражнений злонравно выдал леший. — Впрочем, песня ваша, надо признать, душещипательна и слуху приятна, — признал мои таланты Добродум. — И да, здравия вам, со свиданием.
— И вам здравия, Добродум Аполлонович, — ответствовал облачающийся я. — Поздравления мои вам, с окончанием успешным посольства и возвращением домой, — учтиво продолжила моя вежливость. — Узника навестить изволили?
— Изволил, — ответствовал Добродум. — Нечего вам в темнице сырой окормляться, дел тьма.
— А отпуск? — праведно возмутился я.
— Вот же тёрн вы, Ормонд Володимирович, — посетовало начальство. — Будет вам отпуск, пусть недолгий. Дел и вправду тьма, — аж помрачнел слегка Леший. — И да, с протоколом доклада вашего я ознакомился, копия с него снята, подписи вашей ждёт. Действия ваши одобряю, как и глава Управы, а вот прежде подписи и отпуска ждёт вас дело иное, — злодейски оскалился он.
— И какое же? — закономерно поинтересовался я.
— Допрос под препаратами медицинскими, — зловредно оповестил леший, а на морду мою перекошенную ответствовал. — Сие и вправду нужно, Ормонд Володимирович. Однако поклясться могу, что тайн ваших личных, каковы бы они ни были, допрос касательства иметь не будет. Да и присутствовать на нем, окромя меня, будет лишь Артемида Псиносфеновна.
— А вопросы согласовать перед допросом можно? — прищурился я начальство. — Ну раз уж “лишь службы касаемые”, да и прочее, — уточнил я.
— Можно, леший с вами, — махнул на меня клешнёй злонравный Добродум.
— И не говорите, Добродум Аполлонович, — покивал я.
И повлекло меня начальство злобное в логовище своё из казематов. Усадило в логовище, призвало Артемиду Псиносфеновну, с которой я с искренней приязнью раскланялся, да препараты злонравные к себе служителем злодейским призвало. После чего Добродум и вправду изволил со мной согласование учинить, на что я, признаться, не рассчитывал, а тернился в дань природе своей. Наконец, вопросы составлены были, Леший в плоть мою беззащитную иголкой болючей зелье злодейское из собственных клешней вогнал.
— Ормонд Володимирович, — изрекла Артемида, за спину кресла заходя и пальцы прохладные мне на виски кладя. — Расслабьтесь и лекарству не противьтесь. Вам не враги тут, ежели вы Полису не предатель, а друзья. Худого же с вами не стрясётся, — напевно продолжила она.
