Рейтар

— Пойдем, старший?

— Ты иди, я тут посижу.

Не хотелось пока спать, да и надо бы подумать спокойно над тем, как нам дальше быть, так что пусть идет.

Помощник мой ушел, а я себе палил из кувшина остатки вина, смешав его с холодной водой, откинулся спиной на стену и задумался. Днем ничего еще, а к вечеру картинки прошлой жизни все чаще в голову приходят. Степь, жена во дворе, купающая младшего в большом корыте, сын, гоняющий кругами молодую лошадку, дочь, помогающая матери. И река, текущая сквозь луга, у которой они меня ждут.

Стоит ли месть того, чтобы они ждали меня? Нет, самоубийство грех, но бойцу такой грех обойти не трудно. Начни меньше беречься да злее в драку лезь — вот и без всякого греха твой жизненный путь закончился. Только где он закончится? Встречу я их или нет? Если да, то и... но клятва на мне, кровавая клятва. Я сам себе руку резал над могилой во рву и сам слова произносил. Кто меня от нее освободит? Думаю, что и Брат с Сестрой не смогли бы тяжесть кровавой клятвы снять.

Поэтому надо жить. И надо идти к цели. Страшна была смерть моей семьи, но еще страшнее то, что погибли они со всем народом. И осталось нас, вольных, мало, а мести на уцелевших легло много. Как такую тяжесть тащить? И как бросить, когда больше некому? Мы же последние из народа. Я — последний. И Барат — последний. И те ничтожные десятки вольных, которые как-то прибиваются к армиям Вайма и Дикого Барона — они тоже последние. Совсем. Был народ, и не стало. И никогда уже не будет. Если и даст потомство кто-то из уцелевших, все равно это уже не вольные будут, а кто-то другой.

Велик соблазн прекратить это все и прямо сейчас, не дрогнет рука, и сердце не дрогнет, с радостью бы смерть принял — но нельзя. Нельзя.

Сначала я даже не понял, что сосед мой по столу, тот самый монах, что книгу читал, ко мне обращается. Наклонился, переспросил:

— Простите, преподобный брат, не расслышал вас.

— Я спрашивал, могу ли я помочь? — с легкой улыбкой спросил он.

Только сейчас разглядел у него на плече балахона вышитый простой серой нитью знак Реки Времен. Вот так, из Ордена Реки монах, вот с кем судьба меня здесь свела.

— Не думаю, преподобный брат, что помочь сможете.

— Разговор и понимание — уже помощь, — все так же неуловимо улыбнулся он. — Вы же, уважаемый, из вольных будете, правильно я вижу?

— Правильно, — чуть помолчав, ответил я.

Не хотелось мне разговора, но и грубостью отвечать тоже не хотелось. Располагал этот монах как-то к себе.

— Думаю, и семья... была? — осторожно спросил он.

Я опять помолчал, думая о том, следует ли отвечать, и опять ответил:

— Была, преподобный брат.

— У меня вот тоже была... братия, — неожиданно сказал он. — В баронстве Свирре, что здесь через границу, рядом. Был монастырь, была жизнь в нем. Кормились от трудов своих, берегли то, что вокруг нас, молились о милости всем, живущим в этом времени и в этом мире. А потом пришли люди, которым хотелось забрать землю. Земля могла давать деньги, а деньги они любили, — монах прикрыл глаза, словно вызывая воспоминания, потом продолжил: — И убили всех братьев. Прикрывшись для своей совести, если она у них была, словами о том, что там, где правит их вера, не может быть места другой. Хотя мы веры одной, на самом деле, — усмехнулся он.

Вот как. Как огнем лицо опалило. Хорошо, что темно здесь, да и не смотрит собеседник сейчас на меня, а то и не знаю даже, что делать бы стал.

— А меня в те дни с поручением в Римм послали, в нашу орденскую обитель, какая там в горах. Так и выжил, не разделил судьбу, спасли меня силы небесные. А для чего — и сам не знаю, — он протянул руку за уже остывшим чайником, налил снова кружку до верха. — Разве узнал, что новая власть такого рвения не одобрила, повесили всех, кто братию убивал. Но не думаю, что для этого я выжил.

— А для чего, преподобный брат?

— Может ли мне быть это ведомо? — усмехнулся он. — Могу лишь предполагать. И делать то, что сочту правильным, как совесть подскажет.

— И что подсказала?

— Основать новую обитель хочу. Уже здесь, в Улле. Трое братьев из риммского монастыря присоединиться готовы, так и заложим. В горах, у Хрустальной речки, знаете где такая?

— Нет, я здесь недавно и ненадолго, — покачал я головой.

— Хорошее место, словно благословенное от создания. Покой и свет — это про него. Речка звенит, трава как изумруд, над рекой деревья стоят, ей кланяются, — он посмотрел на стену у меня за спиной, словно ожидая того, что на ней проступит картина, им описанная. — Там и начнем все заново. Насколько нам хватит отпущенного времени. Пока Река Времен не понесет нас дальше, как сорванные ветром сухие листья с деревьев.

— Куда понесет?

— В новые миры. В новые жизни. Мир — бесконечное колесо, вращающееся вокруг божественного начала, и ни один путь не охватит все миры и все времена. Малые пути наши заканчиваются, иногда в глубокой старости, а иногда и раньше, подчас страшно и несправедливо, но Большой Путь..., — монах посмотрел мне в глаза, — Большой Путь может длиться вечно, если ты не прервешь его сам, подлостью ли, злобой ли, бесчестьем. В это мы верим и верой в это живем.

Я долил из без того разбавленное вино водой, пригубил из глиняного стакана, не перебивая монаха. Видно было, что он пока еще не все сказал.

— Они... те люди, что убили братьев, не успели разорить монастырь, — снова заговорил он. — не стали его разорять. Зачем им? И я зашел в свою келью, забрал пожитки. — монах развязал горловину вещевого мешка, тощего и маленького, лежавшего рядом с ним на лавке, вытащил оттуда маленькую блестящую вещицу. — Вот это со мной с детства, удивительно, что до сих пор она не сломалась.

Положив вещицу на ладонь, он показал ее мне. Оказалось, что это маленькая пружинная музыкальная шкатулка, из тех, что на ярмарках продавали. Такие женихи, выбрав любимую мелодию, любили дарить невестам.

Когда монах начал крутить крошечную ручку завода, я заметил, что пальцы у него мелко дрожали. Затрещала пружинка внутри крошечной коробочки, а затем монах выложил ее на стол между нами. Тонкие стальные пластинки, задевая за маленькие пеньки, побежали по медленно вращающемуся кругу, зазвучала, просто и как-то наивно, несложная мелодия.

— Приходилось слышать? — спросил монах, глядя на шкатулку.

— Что-то знакомое, — прислушавшись, сказал я. — Как будто даже в детстве слышал, да вот вспомнить не получается.

— Мне это звук Хрустальной речки на перекатах напоминает, — сказал он. — В том месте, где мы обитель новую заложим. А песенка сама... не знаю, пели ли ее в ваших краях...

Река звенит, река журчит

Вода что твой хрусталь

Она кораблик слабый мчит

В неведомую даль

Нырнет в пещеру под горой -

Страшнее места нет

Там толща тьмы над головой

И вынесет на свет

В теснинах скал зажмет поток

И нет пути назад

Быстрее бег и вот прыжок -

Летим мы в водопад

А дальше снова темнота

И снова солнца свет

Несет река сквозь времена

Конца и края нет

— Там было больше куплетов, я помню. Не помню куплетов, но..., — запутался я.

— Я тоже, — улыбнулся монах. — Но когда мне совсем плохо, я напеваю про себя то, что помню. Вроде бы и детская песенка, неуклюжая и немного нескладная, но... она почему-то помогает мне выжить. Просто потому, что напоминает о том, что река течет далеко-далеко, и не раз еще пронесет и сквозь тьму, и сквозь свет, и сбросит в водопад, и даст отдохнуть на тихом плесе.

— И куда принесет? — спросил я, вдруг ощутив, как неожиданно сел мой голос.

— Туда, куда ты заслужил, я думаю. Река помнит все, потому что все, что ты бросаешь в нее, в ней так и остается, так и несет это течением рядом с тобой. И добро, и зло, и честное, и подлое. И место, куда тебе прибьет течением... я думаю, что это будет награда. Или кара.

Пружинка музыкальной шкатулки докрутила свой завод и мелодия смолкла. Вокруг было непривычно тихо. Я оглянулся, и увидел, что двое подвыпивших приказчиков смотрят на нее молча, не отрывая взгляда.

Глава

Первый колокол во дворе постоялого дора прозвучал в шесть утра, и сразу же началась суета. Торговый люд встает рано, ленивому купцу кроме убытка жизнь ничего не дарит. Слышно было, как выводят лошадей из конюшен, как запрягают телеги. Мы с Баратом выскочили во двор, поприседали, поотжимались от пыльного камня, которым мощен двор, потом нашли прибитую между столбами трубу, на которой удалось еще и подтянуть себя, сколько получилось. Затем, толкаясь с другими постояльцами, помылись у колодца ледяной водой.

— А завтракать не будем? — забеспокоился Барат, когда мы уже выводили лошадей из конюшни, одарив мелкой монетой местного конюха.

— Возле базара будем Злого ждать, там наверняка найдется чем перекусить.

Выехали мы с постоялого двора рановато, поэтому и вели всю дорогу лошадей неторопливым шагом. Хотя пересечь пришлось половину города, все равно рано добрались. Зато вышло так, что я Барата не обманул — прямо у самых ворот рынка чем только не кормили. Остановились мы у прилавка, за которым маленький суетливый мужик с рыжей бородой ловко вылавливал из кипящего масла воздушные мучные колобки, бросал их в маленькие корзинки, сколько покупатель скажет, посыпал белоснежной сахарной пудрой через маленькое сито и быстро принимал деньги, не забывая напоминать:

— Корзинки возвращайте или покупайте!

Предпочитали возвращать, забирая залог, но мы купили, перебравшись с ними поближе к другому прилавку, где разливали горячий чай с лимоном и медом. Все вместе как полноценный завтрак получилось, ну и место было удобное для наблюдения за площадью.

Народу здесь было уже много, причем сейчас самая суета царила — в ворота закатывались телеги с товаром, причем на въезде их целая очередь собралась, шумели зазывалы, неподалеку стучали молотки — плотники сколачивали небольшой павильон, сразу обтягивая его яркой тканью — новое торговое место для кого-то строили.

Злой появился минут через двадцать, когда мы успели и чай допить, и пончики доесть, и даже остатки сахарной пудры с пальцев смыть, по очереди отойдя от лошадей к колодцу, который заметили неподалеку. Приехал он верхом, один, поискал нас взглядом, потом кивнул, увидев, как я помахал ему рукой. И показал на проулок на противоположной стороне площади, мол, туда нам надо.

Мы вскарабкались в седла и медленно повели лошадей, пересекая поток телег. Злой дождался нас и не утруждая себя какими-нибудь приветствиями, сказал:

— За мной давайте, ждать нас должны.

Узкий переулок у этого базара был точно таким же, как и переулки у базара северного — слева и справа ворота лабазных дворов, мастерские, скобяные лавки и все такое прочее. Остановились мы скоро, у лавки с вывеской "Ножи, топоры, прочий инструмент. Продаем, чиним и точим".

— Сюда нам, — сказал он, спрыгивая с седла.

Я последовал его примеру, накинув поводья своего мерина на балку короткой коновязи поблизости. Барату же сказал:

— Приглядывай.

— Хорошо, старший, — кивнул он.

Злой толкнул тяжелую деревянную дверь и первым шагнул в полумрак, пахнущий металлом, маслом и чем-то еще, чем обычно в подобных местах и пахнет. За прилавком стоял рослый и широкий мужик с могучими ручищами, ногой толкавший педаль точильного станка и время от времени прикладывавший к вращающемуся кругу небольшой топор. На нас он посмотрел без особого интереса и без всякого дружелюбия.

— От повара Нила за заказом, пять ножей должно быть готово, — сказал Злой.

Мужик за точильным станком чуток нахмурился, вглядываясь в нас, потом кивнул на дверь у себя за спиной, пробасив:

— Должно быть готово давно, там спросите.

Мы обошли прилавок, Злой дважды по три раза стукнул в низку дверь. Я оглянулся — мужик на нас внимания уже не обращал. Под прилавком у него лежало ружье-насос вроде того, какое я тогда ночью во время нападения на постоялый двор подобрал. Страшная штука в такой тесноте.

Из-за двери что-то ответили, Злой толкнул створку и мы оказались в следующей комнате, на удивление просторной и тоже полутемной. Обстановка в ней была тоже неожиданно приличной — низкий столик с несколькими кувшинами на нем, блюда с фруктами, мягкие кресла не из дешевых. В одном из таких кресел, спиной к единственному окошку, сидел невысокий, немолодой человек с лицом церковного служки, постным и равнодушным. Редкие седоватые волосы, чуть обвисшие щеки, мешки под глазами — вид нездоровый вообще-то.

— Злой, — ухмыльнулся "служка", обнажив в улыбке желтые зубы. — Давно не виделись, давно.

— Так все поводов не было, твое воровское величество, — осклабился и Злой, протягивая руку. — Товарищ мой хороший, Арвин, — указал он на меня. — А это один из трех властителей Босяцкой Долины, Хек Заточка, без ведома которого ни единого мешка контрабанды на этом базаре продать нельзя.

— Мог бы поскромничать, но не стану, — сказал Хек, протягивая мне руку. — Так оно и есть, тут мой присмотр везде.

169