Если быть честным, его неприязнь к ней проистекала гораздо меньше из религиозных принципов, чем из угрозы, которую она представляла. Лично Сувилу на самом деле было все равно, кто управляет Храмом. Что касается его, то это было Божье дело, и Бог в конце концов все уладит, если Ему это не понравится. В то же время, однако, одной из обязанностей Матери-Церкви было следить за тем, чтобы люди вели себя прилично. И когда люди вели себя прилично, не было таких вещей, как войны и насилие. И когда не было таких вещей, как войны и насилие, простые банкиры могли заниматься честной, прибыльной торговлей, не беспокоясь о том, что сумасшедшие с обеих сторон собираются разрушить, сжечь дотла или взорвать в следующий раз.
Сувил считал себя таким же чарисийцем, как и любой другой мужчина, но он прожил здесь, в Сиддар-Сити, почти тридцать лет. Он был частью города, известным человеком с контактами на самом высоком правительственном уровне, которого уважали и к которому прислушивались во всем деловом сообществе, а не только в чарисийском квартале. Или, по крайней мере, был им сейчас. Однако никто не мог сказать, как долго это будет продолжаться, и виноваты были такие маньяки, как Стейнейр и "император" Кэйлеб.
Помни, что целители твердят тебе о твоем характере, Тобис, — напомнил он себе. — Последнее, что тебе нужно, — доводить себя до апоплексического припадка из-за вещей, с которыми ты все равно ничего не можешь поделать.
Он глубоко вдохнул, задержал дыхание, а затем медленно выдохнул. Его жена Жэндра научила его этой технике, и она действительно работала. Во всяком случае, иногда.
К счастью, это было одно из "иногда", и он почувствовал, что его гнев утих. Коллега по бизнесу мимоходом кивнул ему, и он сумел кивнуть в ответ с искренней улыбкой. Затем принял кубок вина от одного из слуг Парсан и сделал глоток.
По крайней мере, вкус этой женщины в вине так же хорош, как и в музыке, — мрачно подумал он. — Это уже кое-что, если я все равно застряну здесь на всю ночь.
Он сделал еще глоток и начал пробираться сквозь толпу в поисках своей жены.
* * *
— Добрый вечер, Эйва, — произнес тихий голос, и Эйва Парсан повернулась, чтобы улыбнуться седовласому мужчине, который сегодня вечером не был одет в сутану.
— И вам тоже добрый вечер, Жэйсин, — сказала она, тактично избегая каких-либо фамилий или церковных титулов. — Вы знаете, что сенешаль и его жена оба присутствуют сегодня вечером, не так ли? — добавила она, поддразнивая.
— Уверяю вас, я буду держаться подальше от лорда Дариуса, — ответил он с улыбкой. — Хотя, согласно моим источникам, он, вероятно, сам будет довольно далеко отходить от своего пути, чтобы не замечать меня. Могу я спросить, прошли ли ваши... переговоры с ним успешно?
— О, уверена, что и республика, и я будем зарабатывать много денег, Жэйсин, — заверила она его. — И в такое время литейным заводам Хареймана действительно не повредит получить небольшое вливание капитала.
— Небольшое? — он поднял брови в вежливом недоверии, и она рассмеялась.
— Возможно, не так уж мало в масштабах отдельных людей, — признала она, — но все же относительно мало в масштабах целых царств. Действительно, — ее улыбка слегка померкла, — достаточно мало, и я надеюсь на отличный шанс, что ни глаза, ни уши Клинтана не поймут, что это вообще было сделано. По крайней мере, на какое-то время.
Жэйсин Канир кивнул, хотя в его глазах была тревога. Инвестиции "мадам Парсан" были далеко не такими урезанными и сухими, как она предпочитала подавать их, и она играла в более опасную игру, чем была готова признать. Он был менее уверен, чем она, что инквизиция не пронюхает о "частных инвестициях", которые составили покупку нескольких тысяч нарезных мушкетов со штыками. Более того, он был более чем напуган тем, что именно она намеревалась с ними сделать, как только они у нее появятся.
Возможно, это и к лучшему, что она не просветила тебя по этому конкретному вопросу, — сухо сказал он себе. — Ты бы, наверное, волновался еще больше, если бы знал, что она собиралась с ними делать!
— Вы ясно дали понять своим "особым гостям", что здесь есть определенная степень риска, не так ли? — спросил он теперь, меняя тему.
— Конечно, же, Жэйсин, — она улыбнулась и нежно коснулась его щеки. — Я восхищаюсь и уважаю вас, мой друг, но не собираюсь бросать ягнят на съедение ящерам без должного рассмотрения. Я очень осторожна в отношении того, к кому я обращаюсь с вашим приглашением, и после первоначального флирта — у меня возникнет соблазн сказать "соблазнение", если это не будет слишком похоже на плохую шутку, учитывая мое предыдущее призвание — я очень осторожно предупреждаю их об опасностях. И именно поэтому я посылаю их вам только по одному или по два за раз. Мы не можем избежать того, чтобы вы и я узнали, кто они такие, но мы можем, по крайней мере, защитить их личности от кого-либо еще.
— Простите меня. — Он улыбнулся в ответ и слегка накрыл левой рукой пальцы на щеке. — Иногда я забываю, как долго вы занимаетесь подобными вещами. Мне следовало бы знать лучше, чем пытаться учить такую мастерицу своему искусству.
— Мастерица своего дела? — Она покачала головой, в глазах заплясали огоньки. — И как же далеко я зашла, чтобы избежать каких-либо двусмысленностей!
— Моя дорогая, знаю, что для вас забавно пытаться, но вы действительно не собираетесь шокировать меня или оскорбить, бросая мне в лицо свое прошлое, — отметил он.
— Я знаю. Но вы правы, это действительно забавляет меня. И это, вероятно, тоже говорит обо мне что-то печальное. — Она покачала головой, все еще улыбаясь. — Вы знаете, мое первоначальное участие в такого рода вещах было тем, что вы могли бы назвать реакцией против высшего духовенства. Никак не могу забыть, что, хотя вы и не похожи на подавляющее большинство ваших духовных собратьев, вы архиепископ. Думаю, именно поэтому я чувствую такое непреодолимое желание продолжать попытки.
— Пока это вас забавляет, — сказал он, затем оглядел помещение. — Не для того, чтобы сменить тему — хотя на самом деле именно поэтому я это и делаю — кто этот юноша с Шаргэйти?
Она повернулась, чтобы проследить за направлением его взгляда.
— Который из них? Младший из двоих — Бирк Рейман. Он внук Клейтана Реймана, и я сильно подозреваю, что он питает реформистские мысли. На самом деле, я не уверена, что он был бы рад остановиться на мышлении в стиле Церкви Чариса, если бы у него был выбор, хотя он слишком проницателен и слишком хорошо информирован, чтобы выйти и сказать что-то подобное. Парень с ним — Рейф Алейксин. Он примерно на десять лет старше молодого Реймана и уроженец Сиддармарка. Я встречалась с его отцом. У семьи есть деньги, и думаю, что они действительно предпочли бы сидеть в стороне, но не уверена насчет Рейфа. Еще нет. — Она задумчиво нахмурилась. — Думаю, что там есть некоторый потенциал, но, учитывая его семейные связи, я особенно осторожно отношусь к его изучению. — Она пожала плечами. — В то же время, он действительно довольно хороший поэт, и сделать его более или менее постоянным участником моих вечеринок будет своего рода социальным переворотом.
— Тебе действительно это нравится, не так ли? — спросил он. Она оглянулась на него, и он пожал плечами. — Я имею в виду все это. Интриги, перехитрить своих врагов, подавить зло, танцевать на острие меча — не только все это, но и вечеринки и веселье тоже. Ты ведь понимаешь, не так ли?
— Конечно, нравится, Жэйсин! — казалось, ее удивил этот вопрос. — Именно это я и делаю. О, — ее глаза посуровели, хотя улыбка не дрогнула, — ни на секунду не думайте, что я не собираюсь танцевать в крови этой свиньи Клинтана в тот день, когда Кэйлеб и Шарлиэн отрубят ему голову. И вздернут остальных членов храмовой четверки, и весь проклятый викариат — то, что от него осталось, — если уж на то пошло. Никогда не недооценивайте эту мою сторону, Жэйсин, иначе вам может быть больно. Но остальное? — твердость исчезла, и ее глаза снова заплясали. — Самая грандиозная игра в мире, мой друг! Кроме этого, все остальное было бы лишь наполовину живым.
Он пристально посмотрел на нее мгновение, затем покачал головой, и она рассмеялась.
— А теперь отправляйтесь в частный салон, Жэйсин, — сказала она ему. — Ваша первая встреча должна начаться примерно через десять минут. А тем временем, — она ослепительно улыбнулась, — мне нужно поговорить с сенешалем.
.II.
Тюремные галеры, и
корабль "Чихиро", 50, залив Горэт, королевство Долар
— Как он сегодня утром, Нейклос? — спросил сэр Гвилим Мэнтир, поворачиваясь спиной к панораме залива Горэт.
— Не так хорошо, как притворяется, сэр, — ответил Нейклос Валейн.
Худощавый, щеголеватый камердинер присоединился к адмиралу у поручней бака и мягко пригладил усы, тоже глядя на залив. Небо над головой представляло собой голубую чашу, усеянную белыми облачками, и свежий ветерок — прохладный, но без горького укуса только что прошедшей зимы — дул по палубе. Виверны и морские птицы летали на ветру, их крики и свист были слабыми, а трехфутовые волны слегка качали палубу под ногами, когда якорь корабля держал его нос по ветру.
Не то чтобы устаревшая крытая прибрежная галера больше не была кораблем, — размышлял Мэнтир, — снова глядя через залив на ненавистный вид высоких каменных стен города Горэт. За последние семь месяцев у него было слишком много возможностей осмотреть эти стены. Он провел бесконечные часы, представляя, насколько уязвимыми они будут для современной артиллерии... и сожалея о том, что у него никогда не будет возможности увидеть, как эту уязвимость продемонстрируют.
Он отвернулся от знакомого лавового потока гнева от этой мысли, хотя созерцание его оставшейся "команды" вряд ли было более привлекательным. Ливис Гардинир, граф Тирск, сделал все возможное для своих пленников — честно говоря, больше, чем ожидал Мэнтир, после жестких условий, которые тогдашний наследный принц Кэйлеб наложил на него после битвы при Крэг-Рич, — но он столкнулся с определенными ограничениями. Самым большим было то, что он казался единственным доларским аристократом, обладающим чем-то отдаленно напоминающим чувство чести. Остальных слишком занимала ненависть ко всем чарисийцам за сокрушительное унижение в битвах при Рок-Пойнте и Крэг-Рич. Либо так, либо они были слишком завзятыми приверженцами Храма, подхалимами инквизиции — или и то, и другое — чтобы беспокоиться о таких мелочах, как надлежащее обращение со сдавшимися с почетом военнопленными.
Мэнтир знал, что его собственное чувство неудачи и беспомощности, когда он размышлял о вероятном будущем солдат и офицеров, которыми он командовал, только усугубляло его горечь. Но когда он оглядел ветхие заплесневелые галеры, которые были превращены в тюремные корпуса для размещения его персонала, когда он подумал о том, как неохотно удовлетворялись их потребности, насколько скудными были их пайки, как мало заботился орден Паскуале даже о его раненых и больных, было трудно чувствовать что-либо, кроме горечи.
Особенно когда ты знаешь, что все, кто стоит между твоими людьми и инквизицией, — Тирск и — кто бы в это поверил? — "вспомогательный епископ-шулерит", — подумал он.
Он был не единственным чарисийцем, которого отравляла горечь, — напомнил он себе. Он и его оставшиеся в живых офицеры делали все возможное, чтобы поддерживать боевой дух, но это было трудно. Чарисийские моряки, по большому счету, были далеко не глупы, и даже самый молодой оставшийся в живых корабельный юнга мог понять, что происходит. Запертые в унылом, сыром, бесплодном однообразии своих плавучих тюрем изо дня в день; лишенные права даже отправлять письма домой, чтобы сообщить своим семьям, что они все еще живы (по крайней мере, пока); плохо питающиеся; без физических упражнений; без имея теплой одежды на зиму, которая была бы очень холодной для любого, а тем более для мужчин с их субтропической родины, едва ли было удивительно, когда даже чарисийцам было трудно притворяться друг перед другом, что они не могли видеть, что надвигается.
Это одна из причин, по которой у нас так много болезней в командах, — с горечью сказал себе Мэнтир. — Не считая множества других причин. Кроме Тирска и епископа Мейка, никому из этих людей нет никакого дела до того, подпадают ли еретики-чарисийцы под действие закона Паскуале или нет. Черт возьми, большинство из них, вероятно, считают, что "еретики" не имеют никакого права беспокоиться о приказах Паскуале! В любом случае, черт возьми, они не утруждают себя обеспечением надлежащей диеты, предписанной его законом. Неудивительно, что мы действительно наблюдаем цингу среди людей! И когда вы включаете эту так называемую еду в условия жизни — такие, какие они есть, — и в отчаяние, это чудо, что еще не все больны!
Мышцы его челюсти болели, и он насильно заставил себя разжать их. Ни один из их капелланов не выжил в финальной битве, что, вероятно, было к лучшему, поскольку инквизиция наверняка потребовала бы (и получила) любых еретических священников, попавших в их руки. Мэнтиру нравилось думать, что, по крайней мере, некоторые из духовенства Долара были бы заинтересованы в удовлетворении духовных потребностей его людей, но им это запретили Уилсин Лейнир, епископ-исполнитель Горэта, и Абсалан Хармич, его интендант. Если верить слухам, епископ Стейфан Мейк, специальный интендант военно-морского флота Долара, пытался отменить это постановление, но, если он и пытался, ему это не удалось. Епископ-исполнитель Уилсин был готов предоставить доступ к духовенству чарисийцам, которые были готовы отречься — и признать — свою ересь и богохульные обряды, в которых они участвовали в поклонении Шан-вей, но это было все, на что он был готов пойти.
Что, поскольку у нас не было никаких "богохульных обрядов" или "поклонения" Шан-вей, любому из них было бы немного трудно сделать честно. И все мы знаем из того, что случилось с теми бедными жертвами, которыми завладела инквизиция после резни в Фирейде, как Клинтан использовал бы любые "признания" против Чариса. Не говоря уже о том факте, что "признание" любой подобной вещи привело бы к тому, что тот, кто "признался", автоматически подвергся бы Наказанию Шулера. И только пускающий слюни идиот поверит, что кто-то вроде Клинтана рано или поздно не решится применить его, независимо от того, что вначале может пообещать Лейнир.
Несмотря на это, некоторые из его людей — несколько, не более пары дюжин — "отреклись" от своей ереси и были "приняты обратно в лоно Матери-Церкви"... по крайней мере, пока. Во всяком случае, так говорили их собратьям. У Мэнтира были сомнения относительно того, как долго это продлится, и постоянство остальных его людей перед лицом того, что, как они все знали, ожидало их в конечном итоге, было одним из его немногих источников утешения за последние месяцы.
Но даже это утешение было подпорчено горечью, и у всех всегда присутствовало отчаяние. В сочетании со всеми этими другими факторами это снизило способность и готовность людей противостоять болезням, и, по его последним оценкам, по меньшей мере, треть оставшегося персонала в настоящее время болела. В зимние месяцы, в некотором смысле, было хуже, но недоедание и лишения тогда еще не ослабили их сопротивляемость. Теперь, когда наступили более мягкие весенние температуры, список больных должен был сокращаться; вместо этого он рос, и каждую пятидневку они теряли трех или четырех человек.
