Консерватория:музыка моей души

Мои размышления прервал любимый голос, отсвечивающий сапфировыми гранями:

— Пойдем, Талли. Нужно подобрать тебе инструмент, — произнес Даррак, снова перенося мое внимание на себя.

Я перевела взгляд на него, как будто любующегося мной, и внутри разлилась приятная сладкая истома, делающая все тело мягким и податливым. В глазах Даррака блеснула голубая вспышка, он подошел ко мне и протянул руку. Я ее приняла и уже хотела встать с банкетки, когда почувствовала резкий рывок и в мгновение ока оказалась в сильных надежных объятиях. Дар смотрел мне в глаза, не отрываясь, будто пил те чувства, что отражались в них.

Коснувшись указательным пальцем моего подбородка, он произнес:

— Я мог бы смотреть в твои глаза вечно.

Я ничего не ответила, легкие будто распирало от счастья. Я ведь и сама могла бы часами наблюдать за озерами расплавленного серебра в его глазах. Даррак резко выдохнул, сдержанно улыбнулся и снова произнес:

— Нам лучше пойти, Талли, и прямо сейчас, — в его голосе и взгляде промелькнуло обещание, от которого захотелось одновременно убежать и остаться. Но оставаться было нельзя, маэстро дал нам всего три дня на четыре произведения.

— Пойдем, — негромко ответила я, не разрывая зрительного контакта.

На мгновение мне показалось, что Дар меня не отпустит: ни из своих объятий, ни из этого зала. Но, помедлив несколько секунд, он все же дал мне свободу и, разжав руки, отступил на шаг.

Вместе мы отправились обзаводиться для меня инструментом. Дворец оказался вовсе не таким простым и очевидным, так что после пятого поворота и третьей лестницы я перестала следить за маршрутом. К тяжелой одностворчатой двери мы подошли не ранее чем через пятнадцать минут. Даррак громко и уверенно постучал и отошел. Дверь со скрипом отворилась, немного потеснив нас. За ней оказался маленький кругленький молодой и совершенно рыжий мужчина с лицом, густо усеянным веснушками. Осмотрев нас изучающим взглядом, он вопросил:

— Чем могу служить, господа? — его голос, мягкий, тихий, почти женский, отозвался фиолетовыми переливами полевого колокольчика.

— Доброго дня, мастер-кладовщик. Мы по поручению маэстро Диармэйда, за инструментом, — ответил ему Даррак.

— Проходите, — произнес мастер и открыл дверь пошире, после чего посторонился, пропуская нас.

Я зашла в помещение и осмотрелась. Оно было куда меньше кладовой мастера Имона, но тоже наполнено множеством музыкальных инструментов, от вида которых разбегались глаза.

Закрыв дверь, мастер прошел мимо нас к столу, повернулся и задал вопрос:

— Какой конкретно инструмент вас интересует? — добродушные васильковые нотки располагали к себе и вызывали улыбку.

— Псалтирь, — ответила я.

— На какой срок? — уточнил кладовщик.

— Я так полагаю на три недели? — обратилась я к Дару. Он кивнул и, снова повернувшись к мастеру, я уже куда уверенней озвучила. — На три недели.

Именно через этот срок заканчивалась наша практика во дворце. Мастер кивнул и, развернувшись, направился в дальний угол комнаты. Несмотря на обтекаемые размеры и довольно узкие проходы между стеллажами, ему удавалось двигаться с отработанной четкостью, не задевая ни единого предмета на своем пути. Вернулся он уже с нужным инструментом в руках. Положив тот на стол, достал журнал и вписал в очередную графу дату и инвентарный номер инструмента, после чего обратился к нам:

— На кого оформляем?

— На меня, — ответила я.

— Ваше имя? — задал он очередной вопрос.

— Таллия Хейс.

Мастер внес мое имя и попросил расписаться в графе получения, после чего хотел вручить инструмент, но Даррак перехватил псалтирь прямо из моих рук. Рыже-веснушчатый мужчина хмыкнул и пожелал нам всего доброго, прозрачно намекая, что дело выполнено и нам пора освободить помещение. Всю обратную дорогу Дар нес мой инструмент, а я не могла перестать улыбаться. Его внимание было таким приятным, что даже мысли воспротивиться не возникло. Мой Дар...

Вернувшись в малый зал с белым концертным роялем, он оставил меня подстраивать инструмент, а сам отправился за своей никельхарпой. Вернулся довольно быстро: я только-только успела подстроить незначительно расслабившиеся струны псалтири.

Выданный инструмент был хорош, но неожиданно для себя я почувствовала, что скучаю по своей консерваторской псалтири. Нет, в них не было особых различий, просто к своей я уже привыкла, как и к роялю-учителю, и старому черному лебедю до него. Ничего не могу поделать с собой. По какой-то необъяснимой причине, к инструментам я привязываюсь гораздо быстрей и охотней, чем к людям, еще с самого детства.

Никельхарпа Даррака настройки не требовала. Придвинувшись поближе ко мне, он занял стул, принесенный им же для маэстро Диармэйда, а я снова расположилась на банкетке. Оказалось, что оллам успел сходить в музыкальную библиотеку и принес партитуры для нашего ансамбля, так что белый рояль-гордец сегодня должен был послужить нам пюпитром. Я усмехнулась, представив, что мог бы сказать напыщенный инструмент о столь непочтительном своеволии, и погрузилась в чтение нот.

Как псалтирь, так и никельхарпа были народными инструментами и в классическом исполнении встречались чрезвычайно редко, но национальные песни и мелодии у Залдана были очень красивыми, так что выбирала я с энтузиазмом. Первым, на что наткнулся взгляд, был танец девушек в полнолунную ночь. Музыка традиционного народного танца. Очень красивого. Девушки вели его одни, двигаясь, словно лебеди: плавно, без остановок, будто паря над землей. А легкие платки, используемые в этом танце, только добавляли ему сказочности и загадочности. Полнолунная мелодия, же была каноном задумчивости, недосказанности и волшебства. Не раздумывая ни секунды, я указала на это произведение и вопросительно посмотрела на Даррака, взглядом прося разделить со мной чудесную мелодию. Дар кивнул, соглашаясь и поддерживая выбор.

Вступление было моим. Я не так давно стала овладевать искусством игры на псалтири, и не то, чтобы это было слишком сложно, напротив, инструмент был настолько доброжелательным, что играть на нем оказалось довольно легко. Но все равно в первый раз я выбрала темп, гораздо более медленный, чем значился в партитуре.

Мелодия окрашивается глубоким аметистовым цветом с вкраплениями глубинного синего оттенка и редкими всполохами нежно-розового. Она как будто рисует картину теплой летней ночи, освещенной полной луной, пронизывающей своими тонкими серебристыми лучами ночное марево. Небесные переливы псалтири, как никакие другие, вписываются в эту сцену, придавая оттенок прозрачности и легкости, словно музыка льется от самой луны, наполняя воздух волшебством.

Спустя десять тактов тихо, словно издали, раздается звучание никлехарпы, ненавязчивое, одновременно зовущее и поддерживающее. Постепенно ее партия становится громче, чтобы в итоге плотно сплестись с партией моей псалтири так, чтобы уже нельзя было различить, где начинаются ноты одной, а где заканчиваются другой.

Играть с Дарраком было непередаваемо приятно. Даже в периоды, когда его партия становилась ведущей, он чутко прислушивался к моей и, если было нужно подстраивался, задерживался или ускорялся. Я старалась отвечать тем же, но владение инструментом у оллама все же было на совершенно другом уровне.

Мелодия то лилась, то прерывалась, когда, заслушавшись, я переставала следить за бегущими бусинками нот, и приходилось возвращаться или начинать сначала. Дар не сердился. Он улыбался уголками губ и терпеливо подсказывал, где именно, моя воодушевленность прерывала нить черного жемчуга на белой бумаге. Вместе мы вновь соединяли ее, возвращая мелодии целостность звчания и характера.

Я чувствовала, как музыка зовет меня кружиться под призрачным светом луны, окутывает аметистовым туманом и шепчет-уговариват скорей присоединиться к ее собственному танцу. В народе ходило поверье, что мужчина, предназначенный женщине, не сможет оторвать взгляда от нее, танцующей под луной. Не знаю, правда ли, но после праздников, венчавшихся этим танцем, в деревнях обычно стихийно играли свадьбы. Я улыбалась. С одной стороны действительно хотелось поймать лунный свет в ладони и завладеть безраздельным вниманием моего мужчины, но какие-то струны внутри меня пели, что все внимание Дара и так принадлежит мне. Я улыбалась. Невероятно хотелось верить этим струнам, ведь мой взгляд теперь навсегда обречен искать его, где бы я ни находилась.

Мелодия заканчивалась на ноте недосказанности, она будто просто перешла из слышимого регистра в неуловимый и продолжала играть снова и снова, не имея конца. Девушки в эту самую ноту должны были бы застыть в танце так, будто еще он еще продолжается, словно еще секунда — и они снова поплывут легкой поступью по поляне, развевая платок в руке и повторяя его плавные движения, снова приковывая к себе внимание влюбленных глаз.

Мы повторяли эту простую в написании, но играющую невероятным множеством оттенков мелодию снова и снова. Пока мне уже не нужно было заглядывать в партитуру; пока нотная нить черного жемчуга не перестала рваться под моими пальцами; пока нехитрая, но такая искренняя и будто неземная мелодия не запомнилась мне до малейшей, самой бледной краски.

Но на этом работа была не закончена. Нет. Настоящая работа только начиналась. Убедившись, что свою партию я играю даже без нот, Даррак произнес:

— Молодец, Талли. А теперь давай попробуем наполнить эту мелодию эмоциями. Чтобы не она рассказывала нам, а мы могли рассказать о чем-то радостном с ее помощью.

Я кивнула и, настроившись, воскресила в памяти дрон диджериду, призывающий пустоту в мое сознание. Радость. Радость поведать не сложно. Тем более, что сейчас мне даже настраиваться особо не нужно. Посмотрев на Дара, я улыбнулась и снова коснулась струн подушечками пальцев.

Теперь оттенки навевала не сама мелодия. Теперь ими окрашивала пространство я сама. Я сплетала серебро лунного цвета, с аметистовым облаком, сама зажигала розоватые искорки и направляла их легким бесцветным ветерком в зал, представляя, что разделяю потоки на множество частей, которые, в нужный момент потянутся к сердцам будущих слушателей, поселяя в их сердцах радость, которая наполняет мое собственное.

Управлять ветром, напитанным мелодией и эмоциями, оказалось на удивление легко, и я понимала почему: Даррак. Помощь его мелодии была ненавязчивой, но ощутимой. Он пользовался теми же оттенками, раскрашивая пространство в те же цвета. Переплетаясь в единое целое с моими нотами, он помогал им играть ярче, наполняя эмоции большей глубиной. Я видела эти насыщенные краски в местах соприкосновения наших партий. Вернее, редкие моменты одиночества светлыми пятнами выделялись на сочном фоне общей музыки и общих чувств. Понимание, что без его поддержки мне было бы гораздо сложней, плескалось на дне сознания, а остальную его часть занимало наслаждение музыкой, в которой наши мелодии свивались, становясь единым цельным произведением и даря чувство небывалой наполненности.

После радости Даррак настоял на том, чтобы мы вместе раскрасили музыку поочередно в цвета смятения, тоски, печали и азарта. Самым труднвм оказалось наполнить лунную мелодию чувством злой ревности. В моем восприятии они были разными до несовместимости. У меня просто не получалось представить, как можно, слыша такую мелодию испытывать что-то негативное.

— Талли, — после очередной провальной попытки, обратился ко мне Дар. — Представь, что ты смотришь на любимого человека, двигающегося в этом танце, но оказываешься не единственной. А любимый человек отвечает на взгляды соперника, даже не оглядываясь в твою сторону. Предтавь, что все твои надежды на счастье рушатся, что твое сердце покрывается частыми мелкими трещинками от безразличия того, кого ты любишь всем сердцем. А другой, более счастливый, кидает на тебя ехидный торжествующий взгляд, — с каждой фразой его голос звучал все напряженней, будто эта картина сейчас стояла у него перед глазами.

Я судорожно сглотнула и легко задела первую струну. Теперь, представив подобную картину — Даррака, с нежностью смотрящего на другую, улыбающуюся мне с превосходством и презрением — я почувствовала внутри такой ураган, что спокойно играть становилось все трудней. Темп непроизвольно учащался, а вместо нежно-розовых искорок в аметистовом мареве я зажигала багряные, цвета венозной крови, которой сейчас обливалось мое сердце.

Доиграть до конца не получилось. Под наплывом эмоций я слишком сильно дернула очередную струну, та жалобно тренькнула, а я отдернула руки от псалтири. Тяжело дыша, я, извиняясь, провела по обиженному тонкому медному жгуту указательным пальцем. Тишина зала прерывалась только моим шумным дыханием. Как оказалось, Даррак оторвал смычок от струн секундой позже, чем я перестала играть. Отложив никельхарпу, он поймал мои дрожащие ладони, сжал их и, ухватив подбородок пальцами другой руки, заставил посмотреть на себя.

Вглядевшись в мои глаза, он не стал ничего спрашивать. Только сделал глубокий вдох, медленно, словно успокаивая самого себя, выдохнул и предложил:

— Давай перейдем к другому произведению?

Я кивнула. Сердце наполнила благодарность. Ему не понадобилось ни единого моего слова, чтобы правильно понять ситуацию. Рано. Рано мне еще играть такие эмоции. Вот так, сразу, негатив мне не дается. Лучше переходить к нему постепенно, хотя я бы вообще не хотела к нему переходить.

Остальные произведения я попросила выбрать Даррака. Все-таки маэстро Диармэйд и его работу как начинающего преподавателя будет оценивать.

Оллам спорить не стал и, пролистав сборник, отобрал еще три композиции: колыбельную, мелодию для танца-хоровода и балладу.

— Сегодня прогоним все три, чтобы ты не плавала в нотах, а завтра начнем добавлять эмоции, — произнес Дар, когда я ознакомилась с партитурой.

Я благодарно кивнула. Сегодня мне бы уже не удалось играть музыку души так, чтобы вызвать одобрение моего куратора, чересчур много эмоций было испытано и вложено, за слишком короткое время. Оставшуюся часть дня я наслаждалась красками других мелодий, не отдавая и капли себя, а только знакомясь с музыкальным рисунком произведений.

Двое следующих суток прошли, будто не прерываясь. С самого утра я погружалась в мир музыки вместе с Дарраком, выныривая только на время приемов пищи, за чем оллам бдительно следил. Спокойствия добавлял тот факт, что Грейнна нигде не было видно. Ни с подругой, ни с Даром я этой темы не поднимала, не желая напоминать о неприятных событиях. Подумав, что наверняка он просто отлеживается в своих комнатах, ожидая, когда сойдут синяки и отеки, я выкинула мысли о нем из головы. Такие, как он, не любят показываться на людях в недолжном или уязвимом виде.

Практика оказалась напряженной не только у меня, но и у всех консерваторских ребят. Вместе мы собирались только на обедах и ужинах, завтракали рано и у себя, а вечером, когда приходили в комнаты, сил хватало только на то, чтобы раздеться и доползти до постели. Но никто не жаловался. Ни у меня, ни у ребят и в мыслях не было, что мы едем сюда отдыхать и развлекаться. Мы все с самого начала понимали, что нас ждет здесь усиленная работа над собственным музыкальным даром. И каждый из нас старался изо всех сил, чтобы не вызвать разочарования маэстро Диармэйда, ведь тот, на кого оно направится, больше никогда не получит шанса учиться у первого оллама королевства.