Я почти не удивилась, когда назавтра моя радостная Тяпа с разгона запрыгнула на руки своей новой знакомой. Тяпа вообще выросла среди всеобщего обожания и наверно искренне уверена, что весь мир существует для её одной, что впрочем, не мешало никому и ничуть не уменьшало её очарования и любви к ней. Наташа, наверно как любая нормальная девочка её возраста с радостью тискала лижущуюся радостную мохнатую девчушку. Так мы с ней и стали встречаться и общаться. Сопровождающая девочку похожая на театральную афишу своим молчанием и монументальностью фройляйн Эльза, походкой и типажом вылитая Фрекен Бок из мультика, которую Наташа по привычке называла бонной на самом деле сменила бывшую французскую гувернантку, теперь девочка учила латынь и немецкий, который постигала в общении со своей воспитательницей, но во время прогулок воспитательница предпочитала молчать и не мешать кляйне медхен шпацирен бегать и развиваться. С живой и подвижной Наташей было даже интересно. И хоть мне приходилось довольно много ей рассказывать, но и она в своей болтовне рассказывала очень много интересного мне. Для меня словно открывался совершенно незнакомый мне мир детства в дворянской семье и вообще отношений в этом незнакомом мне довольно закрытом слое людей. Я же чаще рассказывала просто сведения, которые так или иначе почерпнула из своей прошлой жизни о природе Земли или истории и жизни разных народов. Ну, а кто бы ещё рассказал девочке про африканские племена, где красота женщины определяется длиной её шеи и для этого чуть не с рождения девочкам на шею надевают специальные обручи, которые постепенно вытягивают шею и каждый год добавляют новые к уже имеющимся. Так доходит до того, что у некоторых местных красавиц шея длиной больше пятнадцати дюймов. Я здесь уже так наловчилась оперировать местными мерами длины, что перевести вершки, локти, сажени или дюймы в привычные мне сантиметры или фунты и пуды с берковцами в килограммы, не проблема. Для местных эти меры естественны, они ими и думают, но с переводом и у меня неплохо получается. А про этих красавиц вспомнила по какой-то фотографии, как эти чернокожие девицы с множеством обручей на шеях позируют фотографу. Или про большую белую акулу, которая нападает на людей и бывает до десяти метров в длину. И что зубы и челюсти у неё так удивительно устроены, что она чуть ли не единственное животное в мире, способное откусывать от совершенно плоской поверхности. А когда оказалось, что здесь ещё кажется не перевели Киплинга, а может он ещё и не написал свои книжки, мы набрели на настоящий Клондайк возможных тем для разговоров. Сначала я рассказала как помнила историю Рики-Тики-Тави, потом ничуть не хуже пошёл Маугли, которого я не особенно переживая рассказывала по нашему мультфильму. А дальше был Малыш и Карлсон, немного адаптированный вариант каникул в Простоквашино. Вообще, оказалось, что вспоминать и рассказывать мне самой интересно не меньше, чем Наташе слушать. А ещё мы с ней без музыки разучивали и пели детские песенки. А я вспоминала, в основном из советских мультфильмов, до которых с детства была сама не своя. Да и песенки чудесные, у меня вообще очень большое подозрение, что в этом времени такого жанра "детские песни" не существует. И мы с Наташей с радостью звонко распевали "Облака — белокрылые лошадки...", "От улыбки станет всем светлей...", "Я на солнышке лежу...", из Бременских музыкантов и много других не из мультфильмов, но тоже замечательные вроде "Резинового ёжика" или "Заболела что ли Баба-Яга" и песенка Водяного. А ещё может совсем не детские, но которые Наташе понравились не меньше: "Ромашку",** Высоцкого "Песенка попугая", "В жёлтой жаркой Африке", "Почему аборигены съели Кука" и совершенно неожиданно очень понравившееся "Снег кружится, летает и тает"... Память у девочки совершенно не испорченная рекламой и прочим мусором, хороший слух, запоминает буквально с двух раз целиком и текст и мелодию. Так, что в дождливые дни я даже грустила, что не могу пойти на прогулку...
А потом в один из дней Наташа пришла на встречу и по её взбудораженному поведению я поняла, что сейчас будет что-то необычное. Едва поздоровавшись со мной и подхватив Тяпу на руки она протараторила, что "она сщас..." и усвистала взметнув юбки своего платья, чтобы буквально через минуту притащить за руку чуть упирающегося высокого офицера, и пока я пыталась сообразить как мне в такой ситуации себя вести, я поняла, что он смущён даже больше, чем я... Серьёзный мужчина моложе тридцати лет в форме, в которой я совершенно не разбираюсь, с некоторой уверенностью я бы сказала, что это не морской офицер и то, что это военная форма, а не чиновный мундир. Вообще, я хорошо разглядела только форму Суминского, но там настолько узнаваемая гусарская парадная форма, что просто вопросов не остаётся, а тут просто зелёная с погонами, в которых я как баран в ананасах, правда форму я разглядела позже, а вначале он был в непривычно длинной шинели красиво перетянутой ремнём, и судя по тому, как его левая рука всё время была прижата к ноге и словно нащупывала что-то, он привык ходить с саблей, которую левая рука придерживает, чтобы не болталась. Высокий, а может высокий для моего маленького роста, под метр восемьдесят, широкоплечий, в необычно маленькой фуражке и сапогах с простыми шпорами. Уже позже я разглядела, что у него светлые карие глаза, наверно именно такие называют "глаза цвета виски" располагающее правильное лицо и короткий ёжик каштановых волос. Наташа не очень страдающая строгим соблюдением этикета выпалила:
― Маша! Знакомься! Это самый лучший дядя на свете и любимый братик моей мамы Миша! Миша! А это самая лучшая и самая красивая... Она правда вдова, но она просто замечательная! Её Маша зовут! Вот! — И смутилась, видимо поняв, в какое неудобное положение она нас всех поставила.
― Сударыня! Простите мою племянницу! Имею честь представиться, капитан Коршунов Михаил Кириллович. А ещё я дядя этой очаровательной и не очень хорошо воспитанной девочки. — Резко качнул головой и прищёлкнул каблуками, звонко звякнули металлом шпоры. Не знаю, как вам, а у меня от такого вот поклона и звяка даже где-то внутри дрогнуло и отдалось теплом в животе. Но взяла себя в руки и представилась в ответ, одновременно протягивая руку для поцелуя.
― Очень приятно! Мария Ивановна Гуркина, вдова, в девичестве Рогальская, сударь.
― Бесконечно рад нашему знакомству. Я приехал в отпуск, а Наташа второй день мне только о вас и рассказывает, моя сестра, если бы не её положение, уже бы наверно ревновать начала. И я очень рад, что Наташа ни в чём не приукрасила, скорее поскромничала.
― Ну, вы чего? Маша! Дядя Миша! Пойдёмте гулять!...
Михаил подставил мне откинутый локоть, и я положила на его предплечье даже не ладонь, а только пальцы. Мы ещё не настолько знакомы и близки, чтобы я могла себе позволить брать его под руку, засовывая кисть изнутри под локоть, в нашем случае допустимо только едва опереться пальцами и не важно, он предложил руку, чтобы выйти из кареты или идти прогуливаясь. Всё-таки не зря меня мадемуазель школила. В результате всю эту прогулку меня и капитана развлекала безостановочно щебечущая и играющая с Тяпой Наташа. А меня почему-то периодически окатывали волны смущения, и я постоянно ловила себя на том, что у меня горят щёки и уши и я ещё больше смущалась, представив, как мою светлую кожу, заливает яркий румянец. Но при этом я видела, что суровый капитан смущается не меньше меня, а руку мою держит, как невесомую тонкую и хрупкую хрустальную вазу и кажется, даже дышит через раз. Словом, всю прогулку мы так оба и промолчали...
Назавтра я собиралась на прогулку разрываемая двумя совершенно противоположными и сильными чувствами, я одновременно хотела бежать в городской парк скорее, и при этом, чтобы с неба обрушился ливень, град, цунами, но только бы мне было не нужно никуда идти. Я очень хотела, и боялась этой прогулки. Вернее встречи с капитаном, который будет молча сопеть. И едва дыша изредка украдкой бросать на меня горячие взгляды, которые я чувствую, даже не видя их, и от которых меня охватывает смущение. Потом в какой-то момент меня словно накрыла какая-то волна полнейшего пофигизма и я быстро собралась и вышла из дома, чтобы сесть в коляску, которая довезёт меня до парка. Погулять по парку в длинном красивом платье — это ещё возможно, но не идти почти через весь город. На облучке привычно устроился Фёдор уже успевший как-то обжиться и влиться с налаженную жизнь дома Гуркиных.
К моей радости Наташа пришла с дядей. Она снова радостно занялась Тяпой, которой было совершенно плевать на мои переживания. А мы снова сидели молча, как я вдруг вспомнила, как подруга читала мне однажды поэму Кедрина "Зодчие" и как она меня тогда потрясла, что я немедленно нашла её и выучила, хотя поэма не очень большая и выучилась буквально за пару прочтений. В ней настолько чёткий связный последовательный сюжет, а слова простые и так подобраны, что запоминается почти сразу. Но, как мне кажется, главный секрет был в том, как подруга читала мне эту поэму. Вообще, я много раз слышала, как актёры читают-декламируют стихи, там иногда даже до подвываний доходит, а уж как стараются голосом, что чаще всего слушать их не хочется. Переигрывают, стараясь не столько донести сами стихи, сколько показать свои возможности диапазон голоса и спектр своих ужимок, а стихи... Да, при чём здесь какие-то стихи? Если творческий человек самовыражовывается... Подруга же читала мне не особенно напрягаясь и вообще полушёпотом и это было очень созвучно с концовкой, где "... И запретную песню, про страшную царскую милость, пели в тайных местах, по широкой Руси гусляры...". И получалось, что и мне подруга спела полушёпотом тайную песню, потому и тихонько. Я встряхнула волосами и сама не поняла, как успела подозвать Наташу и обняв её прижать, чтобы она слушала и не отвлекалась:
Как побил Государь Золотую орду под Казанью.
Указал на подворье своё приходить мастерам.
И велел Благодетель, гласит летописца сказанье,
В память оной победы, да выстроят каменный храм...
У меня получилось и слушали меня, замерев и, кажется, не дыша. И когда я закончила, у Наташи по лицу, как и у меня текли слёзы. Она прижалась ко мне, а я гладила её по худенькой спине...
― Маша! А почему он такой плохой и злой?
― Наташенька! Царь не плохой и не злой. Пойми, он — царь. Он даже думать должен не так, как простые люди.
― Почему! Не может быть так!
― Может! Наташенька. Вот представь, в городке вспыхнула стращная эпидемия, там много людей, молодых, старых, детей, взрослых, стариков, мужчин и женщин. И первое что прикажет любой правитель или даже просто начальник или умный врач, это окружить город и никого из него не выпускать, а если кто-нибудь попытается убежать, то солдаты, которым приказали окружить город будут должны стрелять и не важно, кто будет перед ними, даже если это будут женщины и дети...
― Как? Так нельзя!
― Наташенька! Так нужно. После того, как город окружили и надёжно изолировали, внутрь идут врачи, чтобы попробовать спасти, кого смогут, а все вокруг обязаны не допустить распространения эпидемии. Даже если все жители города умрут, это будет гораздо меньше зла, чем если эпидемия вырвется, и умрут жители сотен городов. И правитель должен отдавать такие приказы, это его право, но это и его долг и грех этот он должен взять на себя, освобождая от него тех, кому он приказал. Наверно самое большое горе страны, когда царь или правитель позволяет себе быть просто человеком...
На вопрос о том, кто это написал честно сказала, что Дмитрий Кедрин, а когда он жил или ещё только будет жить у мены ответа не было, ну, не себе же авторство присваивать...
А назавтра был ливень, и когда я стала наряжаться через день, Наденька хитро глянула и даже не спросила, а словно сама с собой проговорила:
― Ой! Влюбилась барыня наша...
И вместо того, чтобы как-то её одёрнуть или перевести в шутку, я поняла, что она абсолютно права и тихо поглаживая пытающуюся меня поторопить Тяпу, я села на кровать...
И меня уже совершенно не интересовало как сочетается с синим тёплым салопом моё тёмно-синее платье и какие перчатки лучше: чёрные кожаные или синие вязаные... Передо мной словно пропасть разверзлась! Как же я могла позволить себе так расслабиться, а ещё ведь рассуждала, что не имею права подводить детей Григория Мефодьевича, от которого не видела ничего плохого, а что у меня с ним не сложились отношения, ну, так получилось... Одно дело клиенты Татьяны, которые полностью отдают себе отчёт на ком женятся и делают это осознанно и даже желают такую как я. И совсем другое — Михаил, никаким боком не имеющий к этим проявлениям жизненных неожиданностей отношения. И стоило мне осознать и представить, как его такие милые глаза смотрят на меня даже не с ненавистью, а с презрением и отвращением, что вопрос встречаться или нет, больше не возникал. Пока я сидела и даже не думала, а просто впала в какое-то подобие ступора. Какое думать? Когда раздавленная настигшим меня пониманием я просто сидела, а думать... Думать в такой ситуации так больно, что делать этого не хочется...
Ближе к обеду зарядил дождь, и у меня даже возникла формальная причина, почему я не поехала гулять в городской парк. Я бездумно сняла с себя то, что могла снять сама, руки поднимались, как налитые свинцом. Я прекрасно понимала, что скоро мне всё равно придётся что-то делать, но сейчас у меня не было никаких сил думать об этом. К обеду меня пытались расшевелить мои девушки, а потом, наверно позвали, пришла Ольга и тоже стала меня тормошить. Что я делала до вечера не вспомню, даже под пытками, а утром... Ну, а что вы думали? Сбежала я... Послали Федю купить нам купе до Москвы и уже к обеду с Наденькой и Алёнкой грузились в поезд, Фёдора оставили здесь, решили, что он нам в Москве не понадобится.
В Москве временно разместились на приличном, на вид, постоялом дворе, а я одна решила попробовать найти Татьяну, мы ведь без предупреждения и кто знает, где носит эту деловую даму. Но Татьяна оказалась в салоне и в таком виде, что я её едва узнала. Мало того, что она была пьяна до крайнего предела, то есть она уже почти не соображала, меня она не узнала, да ей, кажется в её состоянии вообще было всё равно, кто вокруг неё, но это не мешало ей пытаться неверными руками наливать себе из пузатого графина красное вино или наливку, половину проливая прямо на скатерть и хлебать из стакана обливаясь и громко грюкая кадыком. Эта картинка почти выбила меня из колеи, ведь стоит добавить к этому то, как она при этом была одета. На ней был блестящий кожаный корсет или жилет, я не очень поняла, перетянутый широким ремнём с тяжёлой блестящей бляхой. Ниже широкие с оборками ярко красные панталоны с разрезом посредине, из которого высовывалась её опавшая колбаска. На ногах чулки подвязанные под коленом, правда один наверно сполз и был не виден из сапога, но второй красный оказался кокетливо подвязан широкой полосатой красно-чёрной лентой красивым бантом. На ногах надеты пиратские ботфорты с квадратными носами с опавшими ниже колен раструбами голенищ и металлическими пряжками на подъёме стопы. Но шокировали меня даже не эти грубые мужские сапоги, а их сорок-последний-растоптанный размер. Татьяна вообще крупная, но я как-то раньше не обращала внимания на размер её ножек. Сверху наряд продолжал мундир — китель тёмно-зелёного цвета с двумя рядами блестящих металлических пуговиц и здоровенными погонами с пышной золотой бахромой эполетов. На голове чудом не свалилась в цвет мундира треуголка украшенная пучком чёрных страусовых перьев и какой-то металлической кокардой. Из-под шляпы свисали сосульками слипшиеся кудельки её рыжих волос. А нанесённая на лицо краска размазалась, кажется чёрным были подведены глаза, а остатки ядовито-красной помады заляпали даже кожу щёк. Увидев такое в тёмном переулке можно было даже без дополнений лишиться сил к сопротивлению. Возможно, описанный наряд был не полон, потому, что вокруг валялись какие-то тряпки, но разбираться с этим не стали.
