Когда я присмотрелся повнимательнее, то увидел, что лачуги были сделаны из керамики и металла, потрепанным листам которого придали форму: материал, очевидно, срезали с автомобильных кузовов. Их "окна" тоже выпирали; это были ветровые стекла или боковые стеклопакеты. Одна женщина на своем переднем дворе молола что-то вроде кукурузы в металлической миске, которая, очевидно, когда-то была колпаком колеса. Мимо пробежала группа детей, играя с чем-то вроде тележки, которая передвигалась на "колесах", сделанных из нарезанных кусочков выхлопного коллектора.
Здания были построены почти полностью из обломков разбитых автомобилей.
Пока мы ехали, трущобы придвинулись ближе к краю дороги. Некоторые из лачуг превратились в магазины и киоски с открытыми фасадами. Я мог видеть ряды бутылок и готовящуюся еду, мясо, поворачивающееся на вертелах. Несколько детей все еще показывали нам средний палец, когда мы проходили мимо, но здесь их вытеснили взрослые. Продавцы кричали на нас и протягивали образцы своих товаров — кусочки неопознанного мяса на палочках. Насколько я мог судить, они были представителями всех рас, настоящий плавильный котел. И многие из этих людей были молоды, это поразило меня только сейчас; там было много подростков, отроковиц, молодых взрослых. По сравнению с античной тишиной традиционного города, это было похоже на то, что нас везут по огромной детской.
В безопасной изоляции в нашем стеклянном коконе мы не могли ни потрогать, ни понюхать ничего такого. Даже голоса были приглушенными. Это казалось ненастоящим, как будто для нас устроили виртуальный кинотеатр.
— Не бойся, — сказала Роза. — Многие из них знают меня. В любом случае, в наши дни наблюдение здесь довольно хорошее.
— Я не боюсь. Может быть, слегка.
— Возможно, ты пробыл в Севилье недостаточно долго. Даже меня иногда беспокоит здешняя давка. Бегающие вокруг дети... Ах. Мы почти добрались до центра.
Мы перевалили через невысокий хребет и начали спускаться в широкую-преширокую долину. С этой высоты я мог видеть, как трущобы раскинулись вокруг меня на километры, грубые лачуги устилали землю ковром. Отдельными струйками поднимался дым от пожаров или сжигания метана. Однако тут и там я видел несколько зданий получше, бетонные блоки, торчащие среди развалин лачуг. Возможно, это были клиники, школы, полицейские участки, учреждения социального обеспечения. А над головой летали беспилотники, похожие на сверкающих насекомых, парящих над этой равниной мусора. Я почувствовал себя увереннее от этих признаков правительства. Наверное, я действительно не слишком храбрый.
Наша дорога пролегала через все это, следуя своей собственной мертвой прямой линии, как римская дорога, проходящая через средневековый беспорядок. Но примерно в километре впереди нас дорога уперлась в тупик. Из равнины выступал горный хребет, обрывая дорогу и преграждая нам путь, простираясь влево и вправо, насколько я мог видеть. Он блестел и искрился, как будто земля была покрыта битым стеклом.
Роза наблюдала за моей реакцией. — Это Риф, — сказала она. Она наклонилась вперед и постучала по ветровому стеклу капсулы. — Думаю, что в этом драндулете есть кое-какие средства визуализации... — Диск экрана показал нам увеличенное изображение того, что лежало впереди.
Я увидел, что Риф вовсе не был естественным. Он был создан человеком. Это была гора автомобилей.
Машины громоздились друг на друга, придавленные друг к другу, сверкая осколками разбитого ветрового стекла и безвкусной краской, все это было покрыто налетом оранжевой ржавчины: машин было так много, что их невозможно было сосчитать. Это было похоже на огромную кучу мертвых жуков. И когда я научился управлять системой визуализации нашей капсулы и, подобно богу, обратил свой взор, я увидел людей, ползающих, копающих, карабкающихся, работающих на Рифе, куда бы я ни посмотрел.
Капсула остановилась. Ее блистер раскрылся, и Риф набросился на меня. Внезапно капсула наполнилась шумом голосов. Вы могли слышать отдельные крики совсем рядом, а за ними — скопление голосов, похожее на крики чаек, а затем более громкий рев, похожий на разбивающиеся волны, звук миллионов голосов, сливающихся в один.
Затем были запахи. Пахло дорогой. Я почувствовал запах смолы, асфальта, резины и угарного газа, и еще более резкую вонь, которая могла исходить от горящих где-то шин. Меня сразу затошнило, но я постарался скрыть это.
Роза с удовольствием понюхала эту ядовитую смесь. — Ах, блаженство. Когда-то весь мир так пах, машиной. Несколько часов этого тебе не повредят. — Она наблюдала за мной. — Я знаю, все это несколько ошеломляет.
Мне было неуютно находиться под покровительством согбенной старухи, которой было около девяноста. Я настаивал: — Я в порядке.
— Просто помни, у меня есть маски. — Она вылезла из машины, и у меня не было выбора, кроме как последовать за ней.
Вдали от шикарного дорожного покрытия земля была просто грунтовой. Но она слегка прогнулась, когда я ступил на нее, и от моих ног разбежались жуки, пауки и даже несколько коричневокожих грызунов. И земля была теплой, очень теплой под моими ногами. Я понял, что стою на корке огромной навозной кучи. Было крайне неудобно ходить по этой мягкой, влажной, теплой поверхности.
Теперь, когда мы вышли из машины, некоторые из этих продавцов столпились вплотную, крича, соревнуясь за наше внимание. Большинство из них несли палочки и шампуры с кусочками жареного мяса. Мне не хотелось думать о том, откуда взялось это мясо, но его запах был не таким отвратительным, как общая вонь старых автомобилей. Здесь я был выше почти всех, даже взрослых. Люди были одеты в лохмотья, но выглядели достаточно здоровыми, упитанными. Но толпа людей принесла с собой вторичный запах пота и тела, который окутал меня. Я слышал, что крики некоторых продавцов были приветствиями моей тете. — Мама Роза! — Она ответила на гортанном испанском; я подумал, есть ли в этом месте свой диалект.
И над этим скопищем человеческой деятельности возвышался Риф. Здесь мы были только у его подножия, и составлявшие его автомобили, раздавленные, искореженные и ободранные, были вдавлены в грязь, но его обочина возвышалась горой над всеми нами.
Роза оглянулась на меня, ухмыльнулась и протолкалась дальше в толпу. Была опасность, что я потеряю ее даже в этой маленькой толпе. Я поспешил сквозь пот и взмахи палочек с мясом.
Мы подошли к своего рода лестнице, вырубленной, как ни странно, в нагромождении мертвых машин. Роза начала подниматься. Я пытался копировать быстрые шаги Розы, но осторожно наступал на сплющенные крылья, двери и капоты и хрустел по налету битого стекла.
Над моей головой послышалось уверенное карканье. Вереница больших, черных, мощных на вид птиц с молчаливой угрозой смотрела вниз на мой медленный труд.
— Вороны, — сказала Роза. — Они здесь опасны. Взрослого они чаще всего оставляют в покое, но если видят ребенка, то иногда пытаются его отбить. Они летят тебе на голову. Пасут тебя.
— Никогда не слышал, чтобы вороны вели себя подобным образом.
— Это новый пейзаж, Майкл, — сказала Роза. — Ты адаптируешься или умрешь. Приглядывай за птицами.
— О, так и сделаю.
Примерно в сотне шагов над землей мы оказались в чем-то вроде пещеры, огороженной обломками автомобиля и вырубленной в крутом склоне рифа. Там были стулья, столы и грубо вырубленный дверной проем, ведущий в другие помещения внутри.
Роза вошла в пещеру и с облегчением опустилась на стул. Я последовал ее примеру. Мои ноги затекли от подъема; я подумал, что Роза справилась на удивление хорошо.
Даже стулья здесь были старыми автомобильными сиденьями, густо залатанными клейкой лентой.
Из задних комнат суетливо выбежала женщина. Она была одета в древний бесформенный халат, и была здоровой и полной, хотя ее лицо было в разводах грязи. Увидев Розу, она немедленно засуетилась вокруг нее. — Мама Роза! Мама Роза! — Они обменялись несколькими словами, а затем женщина удалилась в свою заднюю комнату, чтобы тут же вернуться с подносом, уставленным стаканами и бутылкой.
Наливая, Роза сказала мне: — Я взяла на себя смелость сделать заказ заранее. Блюдо дня, так сказать. Вода местного производства, но не волнуйся, она чистая; за этим следят искусственные насекомые. — Она подняла стакан. — Смотри, она даже искрится.
— Роза, я в это не верю. Это ресторан?
— Не думаю, что я бы дала ему такое грандиозное описание. Но тут подают хорошую еду. Лучшую на рифе!..
В ожидании, когда принесут еду, я нервничал, Роза была в предвкушении, и мы говорили о Рифе и его странной истории.
В конце 2020-х годов, когда американцы закончили свою долгую любовную связь с автомобилем, испанцы последовали их примеру.
В те дни, предшествовавшие Управлению, Севилья уже столкнулась с мусорным кризисом и выбросила миллионы тонн мусора на обширные переполненные свалки. Так что для жителей Севильи было только одно логичное место, где можно было избавиться от своих внезапно ставших бесполезными автомобилей, и это было в дурно пахнущем, кишащем крысами мусорном городе прямо за горизонтом. Демпинг прижился, и вскоре города в остальной Испании стали платить Севилье за то, чтобы она тоже вывозила их отходы. — Ранний пример договоренностей об экологических кредитах, — сухо сказала Роза.
В конце концов, отходы автомобильной промышленности современной страны стекли сюда, собранные механическими мускулами шлифовальных машин, экскаваторов и дробилок в эту огромную гряду мертвых автомобилей. И все это время вокруг нее продолжал накапливаться мусор.
— Так родился Риф. Люди уже были здесь, копались в мусоре, пытаясь заработать этим на жизнь. Но затем начался поток вновь прибывших. В 2020-х годах Южная Испания была широко открыта для беженцев, особенно из Африки. В Гибралтарском проливе вам нужно пересечь всего несколько километров воды...
Последние дни перед Управлением были временем растущей паники, чувства беспомощности по мере того, как проблемы выходили из-под контроля. Среди наихудших было распространение инфекционных заболеваний из тропиков, таких как лихорадка денге, энцефалит и желтая лихорадка. Дядя Джордж обычно говорил, что это должно было случиться. Мы были тропическими животными, сказал он, которые нашли способ жить за пределами тех мест, где эволюционировали, вплоть до полюсов, поэтому неудивительно, что болезни, которые эволюционировали вместе с нами, в конечном итоге должны были последовать за нами. Он был прав. По мере того, как в мире становилось теплее и комары и клещи смогли выжить в более высоких широтах, болезни распространились за пределы их традиционных ареалов, вытесняя перед собой человеческие популяции.
Потоки беженцев хлынули в Испанию и направились в города юга в поисках работы, поддержки. — И, конечно, беженцы принесли с собой болезни, от которых они пытались спастись, — мрачно сказала Роза. — Власти не могли не пустить этих зараженных чумой нежелательных лиц в страну. Но они могли не пустить их в города.
В районе Севильи беженцы собрались здесь, на Рифе, потому что в иссушенной сельской местности им некуда было пойти, нигде им не были рады. Они спали в тепле огромных гниющих куч мусора и начали зарываться в него вместе с крысами, чайками, воронами и жуками — целым сообществом падальщиков, которые добрались туда раньше них.
— И, конечно же, падальщики начали поедать других падальщиков, — сказала Роза. — Вскоре установилась своего рода пищевая цепочка.
— С людьми наверху?
— Не обязательно, — сказала Роза. — Вспомни ворон.
Они выжили, или некоторые из них. В такой ситуации люди размножались молодыми и рано умирали. Вскоре вокруг бегали дети, целые поколения, которые не знали ничего, кроме этого мусорного мира.
Но город, несмотря ни на что, продолжал сбрасывать сюда свой мусор. Это было огромным отрицанием реальности, что жители все еще процветающего города, такого как Севилья, могли просто игнорировать гигантские кучи гнили, которые они продолжали создавать, и несчастных людей, которые теперь там жили. И это был не единственный город с мусорными свалками на планете; были и другие рядом с Лагосом и Манилой, Пекином и Владивостоком — даже несколько, к моему удивлению, как сказала мне Роза, в США.
Роза была одной из первых местных священников, попытавшихся установить контакт с обитателями Рифа. — В те дни это было похоже на круг ада, — сказала она. — Там были голод и болезни, и не было правительства, никакого контроля, никакой полиции. Полиция и армия просто огородили это место и оставили тех, кто находился внутри периметра, пожирать самих себя и гнить. Итак, преступность была в изобилии. Плохие парни из Севильи использовали это место как склад человеческой плоти, чтобы делать с ней все, что им заблагорассудится — иногда даже просто потренироваться в стрельбе по мишеням. Представь себе это.
Все изменилось в конце 2030-х годов, когда начали поступать деньги от Управления. Внезапно люди обнаружили, что у них все-таки есть совесть.
Севилья обратила внимание на огромный волдырь у своего порога. Но те первые благодетели, последовавшие по стопам Розы и других, обнаружили, что их усилия не приветствуются. — Риф стал домом, — сказала Роза, — образом жизни. — После этого власти применили более тонкий подход. Полиция работала более тщательно, чтобы укрепить свое присутствие, а деньги от Управления использовались для создания базовой инфраструктуры для людей, школ, больниц и тому подобного.
— Но местная экономика осталась прежней, — сказала Роза почти с гордостью. — И экология. Люди живут за счет мусора — и не только за счет поджаривания крыс на гриле.
Она сказала, что на Рифе появились генетически модифицированные бактерии. Насекомые, которые могли питаться нефтью, пробирались сквозь содержимое протекающих блоков двигателей и топливных баков в насыпи подо мной, расщепляя отработанное масло и бензин на более полезные углеводороды и другие химические вещества. Другие насекомые пожирали полиуретановые пластики и другие "не поддающиеся биологическому разложению" компоненты автомобильных корпусов. По ее словам, можно было бы добывать даже водород. У основания рифа, на выходе из систем дренажных труб, по которым собиралось все это возвращенное сокровище, были установлены установки коллекторов. — Все это очень современно, тебе не кажется? Мы живем в эпоху маржи, когда можно зарабатывать деньги на переработке мусора более богатых времен.
Поскольку население Испании продолжало стремительно сокращаться, был очевидный мотив открыть это сообщество: семьи Рифа были необычайно плодовитыми для того времени, и вокруг бегало много детей, которых можно было бы с пользой использовать для поддержания жизнедеятельности страны.
К настоящему времени, по словам Розы, Риф был интегрирован в испанское общество. У него даже были почтовые индексы. После обширной программы получения гражданства некоторые дети Рифа выросли и стали юристами, врачами, инженерами и политиками. Многие уехали жить и работать в более благополучные районы страны или даже за границу — но не все; некоторые остались работать в странном сообществе, которое их воспитало.
