Другим поводом для опасений были для меня народное недовольство и беспорядки на селе, сожжённые усадьбы, нападения etc. Мои гимназические товарищи довольно живо обсуждали всё это — и, что самое поразительное, не осуждали бунтовщиков. При этом никто из них не относился к низшим классам. Думаю, в них жили обиды предков, поколениями не допускавшихся в высшее общество, куда они так страстно стремились. Я же, несмотря на полнейшую свою оторванность от жизни, прекрасно понимал: для крестьянина разница между потомственным дворянином из крепостников и моей матерью не существует вовсе. Я пытался говорить об этом с матерью, но та с поразительной убеждённостью сказала, что в первую голову нужно опасаться городской черни. Возможно, в этом сказалось её происхождение. Не знаю уж, оказалась ли она в итоге права и выгадала ли что на этом. Думаю, что нет: катастрофа оказалась настолько всеобъемлющей, что житейская мудрость против неё была бессильна. Бывают случаи, когда спасает только бегство. Зная свою мать, я уверен, что она не использовала бы это средство, даже если бы имела такую возможность.
Впрочем, в ту пору рука Истории ещё не вывела на трёхцветном флаге своё роковое "мене, текел, фарес". Наша деревенская жизнь, вопреки всем опасением, текла благополучно и мирно. Несколько раз наезжали "гитаторы" от каких-то организаций, но успеха не имел из них никто. Селяне всех слушали, но всерьёз, кажется, не принимали. Возросшие государственные тяготы переносились небезропотно, но с понятием о неизбежности таковых. Единственное, чего боялись, так это новых наборов в войска. И то сказать: страх это был больше бабий. Мужики же откуда-то слыхали, что в войсках кормят хорошо, лечат знающие фельдшеры, а тяжёлой работы даже меньше, чем у себя дома в поле. Что касается ранений и смерти, они смотрели на это как на дело Божие. Пожалуй, больше всего их пугал сухой закон, соблюдавшийся в войсках весьма строго. В Чурилово с этим было много проще. Кто победнее, перегонял бражку прадедовскими ещё приёмами, для крепости разводя селитрой. Более зажиточные обращались к доктору Речникову, который снимал дачу возле Новой Топи. У доктора всегда находилось на чём "настоять траву лечебную" или "приготовить компресс". Готовил он всё сам, имея большой опыт — и, видимо, недурно. Говорю "видимо", ибо тогда я не употреблял ничего крепче кирпичного чая.
Если говорить о социальном вопросе, то с нами держались без дерзости и даже предупредительно. Возможную причину я узнал гораздо позже, от того же Речникова, с которым мне довелось встретиться в 1930 году в Монтрё. По его словам, селяне подозревали в нас немецких шпионов, или, по крайности, "немцев". На мой вопрос, чего же они не подняли нас на вилы, Речников ответил в том смысле, что после февраля и ареста Царя наши хлеборобы уверились, что войну Россия теперь непременно проиграет и придётся жить при Вильгельме. На нас надеялись, что мы замолвим перед немцами словечко. Я не поверил, но Речников утверждал категорически, что не последние люди на селе, ходившие к нему за "компрессом", вели разговоры про то, когда же придут немцы и какой будет при них порядок. Причин возводить напраслину на бывших односельчан у врача не было никаких.
Сейчас, по прошествии полувека, я могу сказать так: не следует требовать от низших классов большего, чем то вынуждает простая экономическая необходимость. Более того: разжигание в низах общества патриотических настроений мне представляется чем-то вроде укола морфия, дающего лишь иллюзию силы и энергии. Что бы там не говорили, а в простом человеке патриотизм редко поднимается до ясного и твёрдого принципа. Он остаётся лишь чувством, причём чувством не высшего разбора. К тому же даже самые сильные чувства не живут долго. Чем выше вздымается пламя, тем быстрее оно сникает. Именно это и произошло в России: первый подъём очень быстро сменился ропотом, а потом и бунтом. Впрочем, некоторые другие народы в аналогичных обстоятельствах проявили ещё меньше стойкости.
Вернёмся, однако, в Чурилово. Что ещё бросалось в глаза, так это возрастающее небрежение порядком и гигиеной. К примеру: сельские хозяева перестали подновлять заборы и смотреть за чистотой вокруг домов. Думаю, в этом проявился древний, монгольских времён инстинкт: в ожидании набега припрятывать всё ценное и выглядеть как возможно более жалко, чтобы набегающие не взяли лишнего.
Что до нас, то дачная жизнь всерьёз омрачалась двумя лишь бедами: имя им комары и дороговизна. Не знаю почему, но тем летом комары прямо неистовствовали. Наверное, где-нибудь заболотилось, а из-за занятости начальства — и описанных выше настроений — общественных работ не делалось никаких. Кровососы множились и свирепствовали, так что на ночь приходилось ставить в открытые окна рамы с натянутой марлей, иначе сон превращался в пытку. По поводу цен: и так вздувшиеся из-за войны, они возрастали каждую неделю. К тому же селяне не доверяли купюрам и предпочитали расплату монетой, которая вся давно пропала из обращения. Я был очень рад, когда случайно нашёл сокровище — спрятанную в самодельном тайнике глиняную копилку, доверху набитую медяками. Видимо, их собирала наша бедная Анечка до того, как совсем слегла. Её накопления ушли на мои мелкие радости, такие, как туесок с земляникой или крынка молока. Надо сказать, в то лето я молоком только и питался, как пресловутый дон Педро Гомец. К молоку прилагались белый хлеб, мёд, квас, всякая снедь вроде мочёных яблок и груш, а также репа, которую я предпочитал есть сырую.
Столь странная диета была связана с двумя обстоятельствами: следованием учению Льва Толстого и надеждой избавиться от мучивших меня запоров. Видимо, то была плата за увлечение сластями. Конечно, я мог бы обратиться к тому же Речникову, а лучше — к хорошему петроградскому специалисту. Но это означало рассказать о своём недуге домашним, а если бы мне удалось тайком собрать денег на визит — то хотя бы врачу, незнакомому человеку. А вдруг ему заблагорассудится потребовать от меня согласия на обследование anus"а? Это было совершенно немыслимо: пожалуй, я предпочёл бы немедленную отправку на фронт. Невероятно постыдной и унизительной казалась мне и процедура промывания: я бы скорее умер, чем позволил бы кому либо, в том числе себе, применить резиновую грушу. — Когда я впоследствии узнал, что практически все мои сверстницы были вооружены этими produits d'hygiène personnelle и пользовались им перед каждым выходом в свет, то был совершенно ошарашен.
Диета отчасти помогала, хотя и стоила мне периодических болей в животе и некоторых других неприятностей. Я стойко переносил всё это, считая телесные неудобства платой за удержание respect m de soi-même.
Всё это может показаться смешным. Но прошу припомнить: мне в ту пору было шестнадцать лет и я совсем не знал жизни. Более того: я жизни боялся, боялся её грубости, но ещё более того — её засасывающей трясины, власти привычных форм. Внутренняя жизнь в ту пору решительно брала во мне верх над внешней. Я чувствовал себя полным бродильных соков, и боялся случайно расплескать хоть каплю.
Теми же причинами был вызван и мой тогдашний "эстетизм". Я сделал своим девизом известное стихотворение Брюсова, весьма многим навредившее. Сейчас я могу лишь удивляться, как столичная (а хотя бы и московская) публика не увидела в Брюсове всего лишь ушлого торговца залежалым товаром. Я это могу объяснить только успехом у женщин: содержательницы литературных салонов не только не навесили замок на уста новоявленного Папагено, но и замкнули рты всем тем, кто уже распознал в этом "теурге", "маге" и "безумце" обыкновенного шарлатана, только и умеющего, что малевать яркие лубки на потребу самому низменному, самому неразвитому вкусу. Но мне — в сущности, маленькому дикарю, несмотря на всю начитанность — эти лубки казались новыми мирами. Я как бы пребывал под некими чарами. Я валялся на кровати и читал всё подряд, избегая лишь скучной классики и маминых газет. Впрочем, последние разжигали моё любопытство, но я твёрдо решил отвергнуть сиюминутное. В этом я видел необходимое и достаточное условие того, чтобы вырасти в артиста.
Слово "артист" было для меня именем идеала, как высшего, так и жизненного. Я был твёрдо уверен, что моя стезя ведёт меня к les Beaux-Arts. Более того, я столь остро ощущал, что рождён для "звуков сладких и молитв", что не обращал внимания на отсутствие каких-либо задатков для практических занятий искусствами. Кропотливый труд, овладение мастерством, ремесленная выучка — всё это с успехом заменяло мне распалённое воображение.
Моей мечтой было величие, столь любимое застенчивым юношам. Я буквально грезил наяву "о доблестях, о подвигах, о славе". В сочетании с "эстетизмом" это рождало причудливые плоды.
Чаще всего я представлял себя великим живописцем. Иногда на прогулке меня охватывало "вдохновение" — то есть мысль о том, какую картину я мог бы написать, чтобы потрясти чувства миллионов. Я придерживался теории "шедевра" — то есть полагал, что достаточно представить публике одно-единственное произведение, отправляющее в knockout всё, что было до него: камень из пращи Давида, убивающий Голиафа старой культуры. Теорию эту изобрёл я сам, начитавшись декадентов, и считал её абсолютно гениальной, что как бы подтверждало мою гениальность и во всём остальном. Я часами бродил по мокрым тропкам, распаляясь от фантастических образов. Я воображал себе какие-то немыслимые, невозможные триумфы. В умоисступлении созерцал я бесконечные галереи, заполненных неземной красоты полотнами, высшими проявлениями человеческого гения — которые все вели бы к моему шедевру, единственному и неповторимому, венчающему и отменяющему всё прежнее искусство, самый образ красоты. — Конечно же, это был автопортрет! — Иногда я видел своё имя над портиками огромных музеев, выложенное чистейшим золотом и драгоценными камнями. Я представлял себе площади, полные поклонников, рукоплескающих мне и поющих гимны в мою честь. — Припоминаю, что среди этих толп я не видел — то есть не желал видеть — ни единой шляпки с цветком или платка. О нет, мне являлись в мечтах целые поля треуголок, сияющее золото киверов, матросские береты, ермолки и канотье, колониальные пробковые шлемы, тюрбаны, папахи, древние боливары, русские пёстрые треухи и картузы. И наконец, мне являлась вершина великолепия — мягкая фетровая шляпа, как у Серёжи. — Признаться, и сейчас такая шляпа (разумеется, на достойной её голове) может меня взволновать. Умение носить фетровую шляпу для меня — pons asinorum: мужчина, лишённый этого дара, вряд ли имеет шанс на моё внимание.
Но вернёмся в те времена, когда я грезил сутки напролёт. У меня доставало наивности или бестактности, чтобы изводить разговорами на интересующую меня тему всех, кто готов был одолжить мне уши. Первой моей жертвой была моя кроткая, деликатная мать. В конце концов она решила, что я снова заболел, и позвала Речникова. Доктор, не чинясь, приехал к обеденному часу, отведал нашей стряпни и немного поговорил с матерью наедине. На том всё и завершилась. Во всяком случае, никаких попыток вставить мне в рот ложку — чего я боялся с самого раннего детства — он не делал, и вообще не удостоил меня врачебным вниманием. Не знаю почему, но мне это показалось обидным. Я пошёл к себе и там в течении часа пытался изобразить угольным карандашом нечто вроде шаржа на Речникова. То, что получилось, было не лишено портретного сходства — доктор был бородат и к тому же плешив, а такие детали схватывает даже самый скромный дар — и выглядело чрезвычайно безобразно. Я окончательно уверился в своих способностях и даже стал задумываться о воплощении их в реальность. — То есть о приобретении учебника рисования.
Всё это прошло благодаря невольной, хотя и искренней, помощи тёти Агаты. Эта добрая женщина в очередной свой приезд подарила мне мольберт и краски. После этого интерес к живописи у меня сразу пропал: мольберт был неудобен, возня с картоном и холстом отнимала время, а краски своим запахом и консистенцией напоминали голубиный помёт. После некоторых раздумий я решил не бросать живопись вовсе, но заняться ей как-нибудь потом.
В начале июня я увлёкся идеей закаляться и делать гимнастику по английской системе. В отличие от мечтаний о художничестве, в этом не было ничего невозможного и даже трудного для меня. В отличие от многих моих сверстников-тенишевцев, "юношей архивных" с рожденья, я был живым, развитым мальчиком с хорошими физическими данным. Однако знания о упражнениях были у меня самые туманные. Так что я начал с ежеутреннего купания в Шуйке. Более того, я повадился ходить к Казановскому плёсу, где били холодные ключи. От этого у меня выскочили чирьи по пояснице. До последнего я скрывал их от всех, и даже продолжал ходить на речку. Разумеется, фурункулы разнесло. Так что, не в силах терпеть, я всё-таки сдался Речникову. — К его чести, он проявил деликатность и не злоупотребил своими врачебными правами.
Остаток месяца я провалялся в постели, намазанный ихтиоловой мазью и обмотанный длиннейшими бинтами, как египетская мумия. Все эти дни я читал, глотая книгу за книгой, чтобы отвлечься от своего положения. Читал я то, что привезли в сундуках: Гамсуна, Пшибышевского, какие-то журналы из "новых". Последние дни я убил на перечитывание Леонида Андреева, которого я в ту пору боготворил и ставил даже выше Горького.
Встал я с этого одра мучений с твёрдым намерением влюбиться — и непременно несчастливо.
Разумеется, происхождение этой идеи было тоже литературным. Уже не помню где, но я прочёл рассказ о плодовитом литераторе, из-за врождённой болезни не покидавшем своей комнаты. Он изучил мир по энциклопедиям и научным изданиям, и писал романы, пользующиеся спросом. Единственное, чего не удавалось ему, так это слова и дела любви. Как утверждалось в рассказе, это необходимо пережить самому, чтобы составить себе верное понятие. В другом месте я прочёл, что несчастные влюблённые склонны к творчеству: они постоянно пишут стихи, письма возлюбленной, рисуют её портреты etc. Я решил, что это единственный способ разбудить дремлющие во мне способности, а также познать мир чувств.
Разумно было бы отложить влюблённость до возвращения в Петроград: там у меня был большой выбор. Но я не хотел ждать, а местный набор приличных барышень был невелик. В конце концов я остановился на Аиде Шниперсон, единственной дочери адвоката Шниперсона. С ним наша семья состояла в отношениях ровных, хотя и не тесных. Аида иногда появлялась у нас. Это была тихая, скромная девушка, рано созревшая — и, кажется, стыдившаяся этого. У неё были чёрные кудри и огромные карие глаза. Кроме того, я о ней почти ничего не знал. Я легкомысленно решил, что этого достаточно, чтобы влюбиться.
Как ни странно, но некоторых успехов я добился, хотя и не сразу. Помогла случайность: мать, беспокоящаяся о моём состоянии, настояла на том, чтобы я начал пить крепкий бульон. Это простое блюдо оказало на меня двойное действие, телесное и духовное: у меня наконец-то заработал желудок, а мысли об Идочке стали даваться с меньшими усилиями. Тогда я полностью отринул учение Льва Толстого и согласился есть варёное мясо. Желудок вовсе перестал меня беспокоить, зато образ Иды стал почти желанен.
