Не могла я просто. Жизнь прожить понадобилось, все потерять, умереть, чтобы гнев во мне проснулся, черный, безжалостный. Чтобы я научилась за своих до самой смерти стоять.
Чтобы два и два сложила.
Марина?
Да, скорее всего, она меня и сберегла в тот раз. Для своих целей, но сберегла. А потом кто-то Бориса убил. И ничего она не успела со мной сделать. Все Любаве досталось.
Осталось выяснить — кто убивал? Кто успел, и кто моего ребенка нерожденного в могилу свел, кто потом Федору другую девку подсунул, кто нас всех, ровно марионеток, за ниточки дергал? КТО?!
И ни на шаг я от Бори не отойду, и ни ногой из палат царских, покамест во всем не разберусь не найду злодея, не вырву ему горло.
Никому я своих любимых не отдам! Не дам в обиду!!!
Больше та история не повторится! Уже не повторяется!
* * *
— Государь, дозволишь?
— Дозволяю. Что случилось, Макарий?
— Царица сегодня уезжает. То есть... бывшая царица Марина.
Борис поморщился.
— От меня ты что услышать хочешь?
— Ничего, государь. Она просит с тобой последний раз увидеться и проститься.
Борис подумал минуту.
— Где она сейчас?
— В покоях своих.
— Когда уезжать она должна?
— Да хоть и прямо сейчас, государь. Все готово, возок ждет.
— Хорошо, Макарий. Сходи к ней, да скажи, чтобы сюда проводили. Не ко мне, пусть подождет... в синей палате, а я туда подойду.
— Хорошо, государь.
Макарий еще подумал, что от греха подальше, прикажет царице руки-ноги связать. Кто ее знает, что она сделать пожелает?
А Борис о другом подумал.
Устя.
Пробудилась ли она? Позвать ее надобно.
И Марине отказать не по-людски получается, это ж как последняя просьба.
И говорить с ведьмой... да хуже того, с нелюдью без волхвы рядом? Другого дурака себе поищите! А этот наговорился уж! По горло нахлебался разговорами!
* * *
Когда за стенкой ровно мышь зацарапалась, Аксинья взвизгнула.
— Ой, мамочки! Крыса, что ль?
Устя поняла сразу.
— Асенька, ты на поварню сходи, попроси кота принести? Может, дадут ненадолго? Пусть посидит тут, авось, и изловит кого?
Аксинья закивала, и вниз умчалась, а Устя к стене шагнула.
Панель отодвинулась, Борис вылез.
— Уффф... хорошо, что поняла ты, Устёна. Как спалось?
— Отлично. А ты поздорову ли, Боря?
— И я хорошо. Марина уезжает, да умоляет меня напоследок о свидании.
Была б Устя собакой — у нее бы шерсть дыбом встала.
Ламия?
Умоляет?
Ох неспроста такое происходит!
— Ты...
— Сможешь со мной пойти?
Устя тут же успокоилась, воздух выдохнула.
— Куда?
— В Синюю палату. Я могу туда войти, а ты за ширмой постоять, меня поддержать. Я не трус, но ведь не человек это, и что она сделать может, мне неведомо. Помоги, пожалуйста.
Устя кивнула. Отлично она Бориса понимала, хоть и не трус он, да и не о страхе речь, о разумной осторожности. Кто ж на медведя с голыми руками пойдет? Рогатина потребна! А на ведьму только волхвы, против силы только другой силой.
— Конечно, Боря! — и уже искренне, от всей души. — Как хорошо, что ты пришел!
Борис ей даже залюбовался.
Губы розовые улыбаются, глаза серые сияют... ради одной этой улыбки прийти стоило. И... признания?
Она волновалась?
Он ей не безразличен?
Как это приятно слышать!
* * *
Стоило Марине в палату войти, она тут же носом повела, поморщилась, словно от дурного запаха. И сейчас, когда спали чары, когда не притворялась она, Борису намного виднее было.
Действительно — не человек. И грация другая, идет, ровно змея ползет, легко, стремительно... и все одно — не человек!
И улыбка эта... так и кажется, что за алыми губами клыки сейчас блеснут.
— Боишься меня, Бореюшка? Не хочешь со мной наедине остаться?
— Не хочу. И боюсь, — Борис и отрицать не стал, чего душой кривить, в глаза лгать. — дураком надо быть, тебя не бояться.
Марина улыбнулась, польщенная.
— Я тебе вреда не причиню. Разве плохо нам вместе было?
— Кому из нас? Тебе-то хорошо было... и со мной, и с другими.
— Ревнуешь?
— Когда любят — ревнуют, а я теперь брезгую только. Чего ты от меня хотела?
Марина в бывшего супруга вгляделась, поморщилась еще раз. Волхва рядом, кандалы кожу сковали, стянули, нарочно Макарий их выбрал такие, али нет, но они из холодного железа, и силе ее предел положили. И поводок ее порвался, и чары спали. Даже сними она кандалы, все одно Бориса наново приворожить не получится.
И... правду он говорит. Ни гнева не осталось, ни ярости, только пепел серый. И... волхва проклятая тоже рядом. Не выйдет ни порчу наслать, ни слово злое кинуть, не поддастся Борис. Будь она проклята, Устинья эта... мерзавка! Не даст она ему ничего плохого сделать!
Марина б попробовала, затем и приходила напоследок, да теперь не получится.
— Неужто меня в тот монастырь отсылать надобно? Неуж получше ничего не нашлось?
— Как не найтись? Болотная площадь тебя в любую секунду примет. Хочешь?
Марина глазами сверкнула.
— Бореюшка, я еще раз тебя попросить хочу...
Борис только головой качнул.
— Когда это все — стража!
Долго ждать не пришлось. Мигом влетели, рядом с Мариной встали.
— В возок ее. И в монастырь.
— Будь ты проклят! — сказала, как прошипела, и сама пошла, только кандалы звякнули.
Дверь захлопнулась, Борис к стене подошёл, за панель потайную прошел.
— Устёна...
И упал на колени.
Сил не осталось. Никаких.
Любил он Марину! Любил когда-то... это уж потом его колдовством окоротили. А до того — любил.
Устя над ним наклонилась, к себе прижала, защищая, по голове гладила, шептала что-то ласковое.
И потихоньку уходила боль, разжимались злые когти.
Может, и не все так плохо-то?
Устёна... родная моя...
* * *
На клочья б негодную ламию разорвала! И каждый клочок еще пополам порвала!
Когда такое видишь, когда рядом с тобой от боли корчится сильный мужчина, когда его в дугу гнет не от физической боли — душевной, а ты и помочь ему не в состоянии...
Устя любимого мужчину обнимала, шептала глупости разные, и кажется, легче ему становилось.
Наконец Борис в себя пришел, выдохнул, на ноги поднялся.
— Прости...
Устя ему рот ладошкой закрыла.
— Не смей! Каждому опора надобна, а не пустота за спиной. У тебя я есть. Что бы ни было — встану, в любой беде ты меня позвать можешь! Только не передумай!
И почувствовала, как ее ладошки касается ласковый поцелуй.
Боря ее руку взял, ладошку дыханием согрел, губами прикоснулся.
— Устёна... родная моя...
Мир бы за эти слова отдала.
Жизнь и душу.
И отдала ведь... и не жалко теперь! Век бы стояла так-то... чудом государю на шею не кинулась.
Боренька.... Любимый.
Вроде бы и ничего не сказано, а две души ближе друг к другу стали.
* * *
По коридору Устя не шла — летела на крыльях.
И мир прекрасен, и жизнь чудесная... могла она и потайным ходом вернуться, да лучше не рисковать. Аксинья за кошаком пошла, вот вернулась она, а тут Устя из потайного хода появляется. Нет, ни к чему.
А вот ежели Устя просто вернется... допустим, позвал ее кто, или узнать что захотела...
Вот и ко времени пришлось, боярыня Степанида на дороге попалась, Устя шаг вперед сделала, путь ей загородила.
— Боярыня, дозволь узнать?
Степанида Пронская на нее посмотрела вначале без особой приязни, потом уж смягчилась. Когда б не Устя, было б сейчас две мертвых боярышни, а то и три.
Скандал бы поднялся великий, а виноват кто? А тот, кто себя защитить не сможет, и она, боярыня Пронская, в том числе. Стала б ее царица выгораживать?
Да кто ж знает?
А вот обвинить боярыню могли, еще как могли!
Недосмотрела! Ее попечению вверены невесты царевичевы, а ежели одна из них собралась других потравить... да и исполнила свое намерение? Понятно, она и виновата, мерзавка эта, Мышкина, но и еще кого найти можно. Выходило так что Устя ее от беды спасла. Потому боярыня головой тряхнула, ругаться не стала.
— Что тебе, боярышня?
— Не до рукоделья сегодня всем. А и сидеть просто так не привычно мне. Ежели дозволишь кружево мое забрать, я б пока у себя поработала?
Просьба несложной оказалась. И вреда в ней боярыня не увидела.
— Слугам скажу, принесут. Не самой же тебе козлы таскать.
— Благодарствую, боярыня, — Устинья поклонилась. Не низко, а так, чуточку, чтобы уважение показать, а себя не унизить.
— И.... и я тебе благодарна, боярышня. Хорошо, что вовремя ты все увидела.
— Я няньку выхаживала, и лекарства ей давала, и навидалась, и у лекаря спрашивала. А бешеница — она и яд, и лекарство, важно только количество.
— Вот как.
— Да. Я ее и ранее видела, вот и сообразила. Повезло просто.
— Очень нам повезло, — согласилась боярыня. — А вот Мышкину, либо, казнят теперь.
— Поделом будет. Она о чужих жизнях не подумала, вот и о ней думать не надобно.
Боярыня Пронская прищурилась внимательно.
— Не жалко тебе ее, боярышня?
— А должна я пожалеть? — Устя удивилась даже.
Пожалеть?
Дрянь, которая никого не пожалела? Ладно бы Устю одну — она же считай, всех приговорила. Всех, кто заливное решил бы взять! Ту же Пронскую, тех же слуг, которые могут доесть чего со стола господского... ей никого жалко не было, а Устя о ней поплакать должна?
Почему?
— Женщина прощать должна. Так Господь велел.
На это Устя ответ знала.
— Ты, боярыня, к священнику сходи, он и скажет, что такое прощение. Это когда на Страшном Суде спросят тебя, простила ли ты человека, а ты скажешь, что зла не держишь. Тогда простила. А здесь и сейчас, при жизни... я Вивею прощу, а наказание пусть она по закону понесет.
— Ишь ты...
— Прости, боярыня, а только убийца — это как волк, человеческой крови отведавший. Людоед. Он не остановится, а я жить хочу.
— Может, и так.
Устя руками развела.
— Так можно мне кружево, боярыня?
— Да, конечно, распоряжусь я сейчас.
Устя боярыне вслед посмотрела.
Понятно, женщине слабой надобно быть, прощать всех, молиться, только вот не сможет она. Уже не сумеет никогда.
Под сердцем, не причиняя боли, но и не давая надолго забыть о себе, горел черный огонек.
* * *
— Илюшенька... кажись, непраздна я.
— Машенька?!
Илья на жену посмотрел. Та кивнула стеснительно. Должны были женские дни у нее начаться, а вот уж пятый день не начинались.
Она и пошла к Агафье Пантелеевне.
Маша, правду сказать, эту старушку побаивалась, слишком уж та умна, хитра, и вообще — непонятная. Но Устя ей доверяла, а Марьюшка Устинье верила.
Устя Машеньке вреда не делала, ну и прабабка не сделает. Наверное.
Да не так и много ей надобно.
Но прабабка и слова сказать не дала, как увидела, сама подошла, за запястья взяла, пульс прощупала.
— Будешь у меня с этого дня печенку кушать. Много. И травы заварю, пить будешь. Ты еще не оправилась от Варенькиных родов, а ребеночка вы уже сделали.
— Правда?
— Илюшку обрадуй, вот кто запрыгает от счастья.
Маша и сама словно по облакам летела.
Илюша!
Беременность!
Первый раз она и не поняла, что это такое, не почувствовала. Не ощущала толком, как это — когда ребенок двигается, не осознала счастья. Да и как тут поймешь что, когда тебя родные то пилят, то осуждают, то попросту ругают сутки напролет. Чудом еще Варюшку не скинула.
И после родов ей с малышкой разлучиться пришлось.
Любила она дочку? Да, любила, а все ж понимала, что иначе быть должно. Когда ребенок ожидаемый, заранее всеми любимый, и она не жертва загнанная, а мама на сносях, радость семьи...
Это совсем другое, Илья это и подтвердил.
Подхватил, закружил на руках, потом опомнился, к себе прижал. А на пол не спустил, так и держал осторожно, ровно стеклянную.
— Правда?
— Прабабушка Агафья подтвердила.
— Машенька... радость-то какая! Ребенок! Наш!!!
И такое у Ильи счастливое лицо было...
— Я тебе десять детей рожу, Илюшенька! Мальчиков!
— Хоть одного, хоть десять, лишь бы с вами все хорошо было, — мигом молодой отец забеспокоился. — Прабабушка что сказала?
— Что травы пить надо будет, она мне скажет какие, и научит, и присмотрит.
— Вот, значит будешь!
— Буду, конечно. Я тоже здорового ребенка хочу, Илюшенька. Нашего... — и такое счастье Маша от следующих слов мужа почувствовала, что чуть сердце не разорвалось, не вмещая его.
— Варюшка тоже наша.
— Хорошо! Еще одного хочу. И тоже нашего, — Маша улыбнулась хитро, ровно лисичка, и с благодарностью про Устю подумала.
Когда б не золовка, не было б у Маши такого счастья.
А сейчас оно есть.
Громадное, искристое, золотистое, словно воздух им пронизан...
Ее семья.
Самое лучшее в мире счастье.
* * *
— Устенька!
Федор словно из-под пола вынырнул, Устя и дернуться не успела, схватил ее ручищами своими, обнял, притянул.
— Устя, Устенька, с ума схожу, жить без тебя не могу!!!
И что с ним делать?
Кричать, чтобы отпустил? Так ведь не услышит, не отпустит.
Устя смирилась просто. Пережидала, пока ее прижимали, крутили, покрывали поцелуями лицо... вытереться бы. Неприятно! Вроде и не слюнявые губы у него, а просто — противно.
Никуда не делись ненависть и отвращение. Никуда.
Минут через десять прошел у Федора первый порыв, да боярышне от того не стало легче, царевич Устю на руки подхватил, прижал покрепче.
— Не отпущу! Не могу!
— Неприлично это. Люди смотрят.
Не смотрел никто, окромя Михайлы. Тот вход в коридор собой закрывал, и в упор глядел, и глаза у него были... голодные.
И жестокие.
Не дождешься пощады, не умолишь, не допросишься, видела она уже у него такой взгляд, тогда, перед смертью своей. Кого сейчас он приговорил? А Федор о своем булькает, ровно индюк какой!
— Устиньюшка, хочешь — сейчас к Патриарху пойдем? Обвенчает он нас, не денется никуда! Макарий маме родственник!
Устя ногой топнула.
— На чужом горе свадьбу играть?! Царица Марина в монастырь уехала, матушка твоя болеет, меня чуть не отравили вчера, а ты о свадьбе, царевич?! Да как язык у тебя повернулся?!
Федор и не смутился даже
— Давно пора брату было эту стерву отослать. Туда ей и дорога.
— Боярышням плохо до сей поры...
— Да и пусть их! Меньше дурочек в палатах бегать будет! Устенька, хоть слово скажи — не молчи!
— Царевич... не могу я так! Не могу!!!
Федор и так едва сдерживался. А услышав от Устиньи умоляющий голос, и вовсе контроль над собой потерял. Сгреб девушку, к себе прижал, в губы розовые поцелуем жадным впился. Принялся глаза ее целовать, щеки, шею...
Не сразу и понял, что тело Устиньи в его руках потяжелело, вниз потянуло.
Устя сознание потеряла.
Федор и не удержал бы ее, Михайла подхватил, помог.
— В комнату ее надобно отнести, царевич.
Федор глазами сверкнул, но надобно ведь. Чай, боярышня, не девка дворовая.
