Человек, которого нет

М. сказала потом, что у него было дебиловатое лицо и пустые круглые глаза, настоящие "зенки". Лицо человека, готового радостно подчиняться.

— Помнишь Урфина Джюса и его деревянных солдат?

— Да, у меня был в детстве диафильм... А мне знаешь, что напоминает? В "Обитаемом острове", когда они пролетают над излучающими башнями — вот Гай Гаал... Вот так же. Я на все готов, только не понимаю, что от меня нужно...

— Мы полчаса работали очень интенсивно.

— Полчаса? Я не заметил.

— Такого лица я у тебя не видела никогда, — серьезно сказала М.

Они немного отдохнули. Лу валялся на диване и смеялся, радуясь, что ему смешно, ему страшно — и это лучше, чем вообще никакое ничего.

— Мне теперь не никак, мне как-то, даже если страшно... Я чувствую сильное облегчение от этого. Хотя бы страшно!

И думал: это химия. Это его реакции на химию.

— Отдохнули и хватит, — сказала М. — Продолжать готов?

И они продолжили работать.

У Лу падала голова, валилась назад, на спинку дивана, и он не мог ее удержать. Попросил подушку под затылок, чтобы не терять взглядом "отвертку".

— Попробуй посмотреть это, как кино, со стороны.

Лу попробовал. Вжался в спинку дивана, отвернулся.

— Я не могу сказать, что вижу. Не могу словами. Легче это показать, — сказал он, ежась и пряча руки.

— Не говори. Продолжай смотреть.

Он смотрел.

Потом он так и не смог записать это от первого лица, как обычно. Вот как это отмечено в его отчете:

"М. предложила не говорить, а продолжать смотреть на это.

Я запишу, что я видел. Это очень маленький кусочек видимого —

(Трудно записать. Попробую в третьем лице.)

Он лежит. Рука, развернутая вверх. Трубка, перетянута рука. Как будто вокруг все такое... лабораторное? И я не вижу, но знаю про шприц (почти невозможно было записать.) Смотреть на это невыносимо.

Не ощущается как страх, ощущается как невозможность и невыносимость смотреть.

В перерывах между работой сидел, засунув руки за спину так, что потом не смог повторить эту позу. Руки так не растут. Прятал внутреннюю поверхность локтевого сгиба. Так далеко, как только мог засунуть за спину, и прижав спиной к спинке дивана.

Невыносимость. Ужас.

И — как вообще возможно этому противостоять. Это опустошающее никакое ничего и дебиловатая готовность. Единственное, что оставляло возможность дышать: что при всей готовности ответить — отвечать было нечего.

Много горя о себе и невыносимость".

Записки сумасшедшего: Жизнерадостный дебил

Неожиданный подарок — из черного ящика выпала еще одна деталька.

Кажется, мы обнаружили следы отличного механизма защиты информации, который, похоже, включался сам — возможно, в ответ на химию.

Может быть, я действительно имел шансы победить.

Если "улитка" рассчитана на то, чтобы быть распакованной при наличии "ключа", то есть — у своих, то это может позволить получить информацию о способах обработки, практикуемых противником. Это ценно.

То, как я веду себя в этой сессии, с какой готовностью и усердием воспроизвожу пережитое, наводит на определенные размышления в связи с этим предположением.

Неокончательный диагноз: Разве так бывает?

Кроме ужаса, отчаяния, боли, бессилия и других чувств, естественных для человека в огромной беде, главным переживанием его в течение всего процесса исследования является огромное удивление, изумление. Он долго сопротивлялся, но теперь уже не может не верить открывающимся воспоминаниям — и все еще каждый раз удивляется: да как же это возможно?

Выписки:

"Институт западного полушария по сотрудничеству в сфере безопасности" (WHISC — Western Hemisphere Institute for Security Cooperation), ранее — Школа Америк (SOA, School of the Americas) — специализированное военно-учебное заведение, основанное в 1946 году. Содержится за счёт правительства США. В настоящее время находится в Коламбус (Джорджия). В годы "холодной войны" готовила кадры для антикоммунистических режимов, включая диктаторские.

...

"Стандартизация вооружения и организации военного обучения в западном полушарии под единым руководством США" были предусмотрены в послании к конгрессу президента США Трумэна "Межамериканское военное сотрудничество" от 6 мая 1946 года.

В том же 1946 году, после начала "холодной войны", в зоне Панамского канала, на территории американской военной базы Форт-Амадор был создан "Латиноамериканский тренировочный центр" (англ. Latin American Training Center — U.S. Ground Forces).

В течение 1949 года центр был расширен, перемещен на территорию американской военной базы Форт-Гулик и получил новое наименование (U.S. Army Caribbean Training Center).

В 1963 году центр получил новое название — "Школа Америк" (U.S. Army School of the Americas).

По состоянию на 31 декабря 1980 года, в "Школе Америк" было подготовлено 38 854 военнослужащих, полицейских и сотрудников органов безопасности.

В 1980-х учебные планы Школы Америк включали обучение пыткам.

В 1984 году центр был перемещён на американскую военную базу Форт-Беннинг.

Неокончательный диагноз: Из лета в осень

В самом конце августа вместе с партнером они отправились в небольшой отпуск, второй за это лето. Лу хотел непременно навестить отца, живущего в небольшом селе в причерноморской степи. Добирались с приключениями, хлопотными, но неопасными; в гостях отдыхали: мылись в бане, ели южную сельскую еду, гуляли по степи, ездили на лиман ловить бычка, к морю — купаться в еще теплой воде.

Сейчас и не вспомнить, с чего Лу вдруг вспомнил про тот случай, давно, года четыре назад, когда его накрыло гневом и ненавистью при мысли о Школе Америк. Конечно, он время от времени мысленно возвращался к их работе с М. Слишком многое было еще неясно, и это заставляло снова и снова протягивать ниточки между сессиями и флэшбэками, побуждало перечитывать отчеты и находить связи, которые становятся заметны только со временем, по мере накопления нового материала.

Вспомнил и про эти записи, про то, как провел тогда весь день в гневе, как за гневом обнаружил горе и страх. Подумал о том, как складываются детальки паззла, как в разных, отстоящих друг от друга на целые месяцы, сессиях появляются фрагменты одного эпизода, как собираются в единую картину. Задался вопросом, не могут ли те чрезвычайно сильные эмоции иметь отношение к делу, быть такими же деталями паззла... Может быть, просто тогда, четыре года назад, не к чему было их приложить?

И еще пару дней ходил с тихим вопросом: умер он в Чили или все-таки его вывезли туда, в Школу Америк? И ничего особенного, спокойно, с некоторой тяжестью, но ровно об этом задумывался. Логично было бы предположить, что увезли: там и специалисты, и материальная база, там все есть для работы, особенно если надолго. Это всё фон, общеизвестные факты.

На третий день они с другом лежали на матрасах на полу в отведенной для них комнате, пережидая дневное солнце, оба читали что-то каждый в своем планшете, собирались позже пойти еще погулять, полюбоваться степным закатом.

Лу снова вертел в голове тот же вопрос, точно так же спокойно, теоретически, отстраненно. Подумал про Школу, про территорию, где она находилась, походя назвал внутри себя: зона Панамского канала.

Тут-то его и скрутило, ровно на этих словах. Он успел отложить в сторону планшет, подтянуть к себе плед, свернуться в комок — задержал дыхание, пока обустраивался, поэтому успел. Сделал все тихо, ровно и неторопливо. Насколько хватило задержать дыхание. Потом вдохнул и просто провалился.

Друг заметил не сразу. Эй, эй, ты чего? Ну-ка... За плечо потряс, обнял. Привык уже за год к таким штукам.

Лу попытался ему рассказать — но говорить об этом, называть, было почти непреодолимо трудно. В доме отца — ни поорать, ни прорыдаться. Еле справился, медленно, по одному выдавливая слова, а ведь и сказать-то не много нужно было, только место назвать, только сказать, что его увезли туда. И то еле-еле.

Отдышался потом, сказал: похоже, и в самом деле — увезли.

Они гуляли по степи, ездили в Николаев и Одессу, ходили в музеи и подолгу смотрели на море, они гуляли по винограднику, Лу осторожно наблюдал, с какой уверенной нежностью его друг поправляет лозу, срезает грозди. Щурился, хмурился, отрицательно качал головой.

Когда вернулись домой, Лу возобновил сессии с М.

В эту осень ему выпало Рождество без праздника, открытие собственной тогдашней близорукости (и с астигматизмом еще), внезапное воспоминание о доме в окружении виноградников — и прогулках там, и снова момент ареста, и внезапно выпрыгнувшее осознание, что в основе его отваги и стойкости — желание получить одобрение отца, вот это был прорыв так прорыв! Фрейд бы плакал...

Пытаясь найти следы Хорхе, что-то о нем, если не конкретно, то хотя бы получить представление о том, как он жил, чем занимался, как разворачивались события на флоте, Лу обнаружил книгу чилийского историка Хорхе Магасича о военных моряках, пытавшихся предотвратить государственный переворот: "Те, кто сказал "Нет" (Los que dijeron no: historia del movimiento de los marinos antigolpistas de 1973). Прочитав предисловие, с изумлением обнаружил, что его представление о событиях 1973-го до сих пор весьма поверхностны и неточны, немедленно заказал книгу в издательстве (LOM, Santiago de Chile) и спустя пару недель получил два довольно увесистых тома. Его партнер только начал учить испанский, поэтому Лу, пролистав книгу и убедившись, что она полна полезных и подробных сведений, взялся за перевод.

Тем временем из плена забвения вырвался праворульный мусоровоз, и с ним — ярость и отчаяние осуществленной мести, которая не может утешить, и безнадежность, и неисцелимое горе, снова, снова.

А за ним опять поджидал страх.

Харонавтика: "Это я"

Сессия N29, 26 октября 2013

Хотел снова об учебе и подготовке. Почти одновременно с появлением мусоровоза у него появился еще один коротеньки обрывок памяти в предсонье: те же трубочки и иглы, которых он обычно так пугается — но почему-то картина была вполне мирной, и с человеком, который ему всю эту адскую сбрую прилаживал, он спокойно и деловито разговаривал, они что-то уточняли, чуть ли не — удобно ли ему так лежать. И потом этот человек отошел в сторону и стал делать пометки в какой-то большой тетради. И Лу все больше склонялся к мысли, что это что-то действительно мирное, что это часть подготовки, скорее всего. И ему было интересно узнать, так ли это. Ну, и чтобы подробностей побольше, это уж как всегда.

Но почему-то, садясь на диван в кабинете М., он вспомнил неприятный момент.

Каждый раз, когда он пытается вспомнить, представить себе себя — из себя, изнутри, увидеть и почувствовать свое тело, он видит одно и то же.

— Это очень короткий момент, но если честно — я не могу в нем задержаться; если совсем честно — даже и не пытаюсь. Я выпрыгиваю из него, зажмурившись, полный страха и стыда.

Было очень, очень трудно начать говорить об этом, потому что он понимал уже: заговорил об этом, значит, они пойдут туда. Просто потому что надо пойти туда, раз он об этом заговорил.

Он стал объяснять М., как страшно и стыдно пытаться описывать и называть то, что он видит. Сжался, обхватив себя руками — и буквально свернулся вокруг своих рук. Набирался сил, чтобы рассказать ей.

Рассказать, что каждый раз, как пытается вспомнить себя, свое ощущение себя, тела, движений, своей материальности, телесности, плоти — он видит себя, верхнюю часть тела, грудь, плечи и руки, рубашки на нем нет, его крепко держат за руки и тащат туда, где — он не видит это ясно, но знает, что там есть какая-то штука, на которую его положат и зафиксируют, чтобы можно было... работать.

Сказать это прямо было невозможно. Он стал говорить: знает ли она такие штуки, на которых можно так зафиксировать человека, чтобы можно было...

Чтобы можно было пытать, хотел сказать он, и почти собрался с духом, почти уже мог сказать, но в этот момент М. предложила туда пойти. Лу согласился, но боялся, что М. подумает, что он не решился бы сказать.

Он смотрел на "отвертку" и говорил, что он может сказать, вот почти уже сказал...

И оказался в том самом моменте, и сначала тело немного расслабилось, но почти сразу стало невыносимо туда смотреть. Он сильнее сжал руки вокруг себя — теперь уже для того, чтобы удержать их на месте, чтобы не закрыть ими лицо, глаза. Чтобы продолжать смотреть туда.

И в паузе, пока переводил дух, он сказал об этом М., и она предложила: сделай то, что хотелось, закрой лицо...

Он отказался. Но потом согнулся, так что локти опустились на диван между колен, и уткнулся лицом в ладони, и, наверное, плакал, но плакал без слез, одним лицом и дыханием. Может быть, еще плечами, как вздрагивают, когда рыдают. Он вспомнил, как оплакивал себя во второй сессии — это было очень похоже. Естественным казалось воспринять это оплакивание сегодня как продолжение того плача.

И вдруг он решил, что всё на этом — и выпрямился.

М. спросила, что он чувствует. Он чувствовал, что не чувствует своих чувств. Они есть — судя по тому, что происходило только что с телом, и он знал, что они не прекратились, но он их не чувствовал.

Он чувствовал отдельность. Отделенность от себя. Он был где-то рядом. Не там, где он — большая часть его, включая тело, — был полностью в их руках и совершенно беззащитен и бессилен. Он был в стороне, он был недосягаем. Он сказал М.:

— Я уже отдал себя.

"Меня уже не будет, теперь надо только ждать, когда это закончится, то, что я отдал, уже не будет моим, это уже конец. Но надо переждать, пока они наиграются", — так он понимал это. Вспомнил слова из "Сокровища": "Пусть они занимаются властью, а ты займись собой". Это было то самое. Это было, как сбросить тулуп, убегая от стаи — пусть дерут. Только этим "тулупом" была большая часть его, а то, что он оставил себе — оно и было тем самым "сокровищем".

Надо просто ждать.

В этом ожидании не было мыслей, чувств, движения.

Оно было тяжелое, вязкое, похожее на глину.

Слева Лу увидел их, возившихся, наклонившись, над его телом: с этой стороны вроде бы двое, но не разобрать, сколько всего их там было. Он видел, но не хотел на это смотреть, и видел нечетко: согнутые спины в темном. Его это не касалось.

Так продолжалось некоторое время: качающийся синий огонек в колпачке ручки, плывущий сквозь кадры жестокого кино. Потом он смог пошевелиться, появились мысли, и Лу понял, что не мог все время оставаться в этом состоянии, время от времени им удавалось добраться до него, и ему было очень жалко себя — отсюда туда. Но кроме того изнутри поднимался покой.

Лу сказал, что очень долго страдал от того, что вспоминает только страх и бессилие, и это страшно и унизительно, и трудно верить, что он все-таки победил, а ведь в той же второй сессии было такое отчетливое чувство готовности, что да, они могут сделать со мной все, что захотят, но они не получат от меня то, что я не хочу им отдать, ту информацию, которая им нужна. "Я готов и способен, мне есть, что им противопоставить". И вот — несколько месяцев он находит там только страх и ужас, только горе и беззащитность. Это страшно. И унизительно.