Хотя... что я еще о нем знаю?
Ничего, если разобраться.
Он обещал помочь, но есть ли смысл верить подобному обещанию? И я не хочу смотреть на него, поэтому разглядываю старосту, жену старосты — женщину дородную и неповоротливую. Старших сыновей, жен... детей, которые держались поодаль, но все же жадно прислушивались к взрослым разговорам.
После ужина топили баню, на березовых легких дровах, с вениками, которые старшая невестка разделяла на женские и мужские. Сама же и запаривала, поглядывая на меня искоса, с осуждением.
Ну да и плевать. Баня вот получилась хорошей, горячей. Я лежала на полке, позволяя жару вытапливать грязь из тела, долго лежала, до головокружения и трепыхающегося сердца, которое вовсе не успокоилось от ледяного купания.
Принесли и мыло, и полотенца, и даже белую длинную рубаху, коротковатую для меня.
Ощущение чистоты пьянило. Или не оно, но хлебный горький квас?
Главное, что мысли невеселые ушли, и стало хорошо. Просто хорошо. Я легла на лавку, собираясь передохнуть, и придремала. Сквозь сон слышала, что меня поднимают, несут, укладывают на что-то мягкое, но колючее, и укрывают.
— Родничок, — Оден рядом, и сейчас, в полусне, я могу его обнять. А он шепчет. — Даже не думай от меня сбежать.
Оден уходит еще до рассвета, оставив, правда, не плащ, но тяжелый тулуп, под которым тепло, и я просыпаюсь. Лежу, слушаю, как шелестят в стогу мыши — у них свежее гнездо в надежном месте, куда не заглядывает кошка. Где-то рядом тяжко вздыхает корова, у которой за ночь прибыло молока...
...покой.
Благодать. Но жажда ее разрушает, и я выбираюсь во двор, к колодцу, к горькой воде, забору и кошке на нем. Она, устроившись на столбике, принялась умываться, стало быть, к гостям.
Надо бы спросить у хозяев, где моя одежда, а то в этой рубашке до середины голени я чувствую себя голой.
— Ты альва? — из колючих кустов крыжовника высовывается вихрастая мальчишечья голова. — Взаправду?
— Наполовину.
— А он — собака? Хочешь? — мне протягивают горсть зеленых ягод, кислых, но все равно вкусных.
Помнится, и сама я чужие сады навещать любила.
— Пес, но так лучше не говорить.
Мальчишка выбрался из кустарника и задал вопрос, ответа на который я и сама не знала:
— А почему вы вместе?
— Так получилось...
Вдруг громко забрехали собаки, впрочем, заткнулись тут же, а мой случайный знакомец дернул за рукав:
— Прячься!
— От кого?
Ответить не успел: на пустую улицу вылетели всадники. С гиканьем, свистом, с хлыстом, что вспарывал воздух, подгоняя лошадей, и без того ошалевших. И те хрипели, били копытами, подымая облачка пыли, а я думала, что бежать — поздно.
Первый из кавалькады, на вороном кишанском жеребце, влетел во двор.
— Эй, хозяева! — его голос мог бы и покойника поднять. Но пес, молодой, породистый, счел, что этого мало. Сунув пальцы в рот, он свистнул да так, что уши заложило.
И жеребец попятился, пошел боком, но был остановлен крепкой рукой.
А всадник заметил меня.
Как-то вот неуютно сразу стало. Пес ухмыльнулся и перекинул хлыст из руки в руку, и длинный измочаленный конец его упал в песок.
— Надо же...
Хлыст шелохнулся и бросился к ногам, не пытаясь ударить, пугая.
Я не побежала.
И псу это не понравилось. Он тронул коня, заставляя подойти ближе... тесня меня к стене дома. А когда отступать мне стало некуда, резко дернул поводья, поднимая жеребца на дыбы. Передо мной мелькнуло вороное брюхо с полосой перевязи, тонкие ноги и круглые копыта с полумесяцами подков. А над самым ухом щелкнул хлыст.
— И как это понимать? — сначала я даже не узнала голос.
Оден.
Он вовремя.
Еще немного и я бы побежала, то-то было бы радости устроить травлю.
Конь опустился на все четыре ноги, и хлыст выпал из руки всадника.
— Эйо, иди сюда.
С превеликим удовольствием.
— Ты цела?
Я кивнула, но Оден не поверил. Он привлек меня к себе и обнюхал, выискивая, должно быть, запах крови. Не ранена. А слабость — это от страха пройдет.
Уже проходит.
— Переоденься, — Оден посторонился, пропуская меня в дом. — И соберись. Мы уезжаем.
Одежду мне вернули, выстиранную настолько, насколько это было возможно, еще влажную, но это мелочи. А рубашку зашили. Я одевалась так поспешно, как могла.
— Имя?
Дверь оставили приоткрытой. Люди были любопытны, я тоже.
— Трайс, господин. Это... это была просто шутка, господин.
Интересно, как далеко она могла зайти? Отчего-то мне и знать-то ответа на этот вопрос не хотелось. Руки дрожали. И ноги. Я села на лавку, пытаясь успокоить себя же: у пса не было причины убивать меня.
А страх... страх это мелочи.
— Ты командуешь?
— Нет, господин.
— Кто?
Оден не повышает голоса, но в этом нет надобности: его слушают.
— Я, господин. Тарум, хожу под гербом Серого Свинца.
— Почему не остановил?
— Так... молодой же, господин. Горячий. Он не хотел дурного. Шутил просто...
— И давно у вас здесь приняты подобные шутки?
Тарум забормотал что-то, явно оправдываясь. Скорее всего он проклинал и того парня на вороном, и собственную невезучесть, и меня заодно... дальше слушать я не стала. Вышла на крыльцо.
Уступили нам того самого кишана, вспененного, нервного, с изодранными боками. Хозяину его достался старостин толстый мерин непонятного окрасу, к седлу явно непривычный. И Оден, глянув на коня, бросил:
— Загонишь — выплатишь в тройном размере.
Никто не осмелился спорить.
Я же провела по мокрой шее жеребца, уговаривая его, что вреда не причиню. И конь поверил. Успокоился, потянулся даже, касаясь теплыми губами ладони, словно извинялся за то, что пугал.
На коня я не злилась.
Не на коня.
Оден с легкостью поднял меня в седло и, подобрав поводья, сам взлетел.
— Все хорошо, родничок?
Не уверена.
Конь идет мягко, Оден держит крепко и еще руку поглаживает, успокаивая.
— Все хорошо. Скоро мы будем дома.
Мы? Он — вероятно, а вот что касается меня...
— Верь мне, пожалуйста.
— Верю, — я опираюсь на него.
Верю. Что мне еще остается делать?
Разве что разглядывать дорогу, пыльную и широкую, которая раскаталась желтой тесьмой по зеленому полотнищу луга. Видны за дымкой поля, совсем уж вдалеке река поблескивает, мутная, как рыбий глаз. Машут крыльями мельницы, пережевывая остатки прошлогоднего зерна: совсем скоро потянутся к ним возы, спеша привезти молодое золото, и будут бросать его в поистершиеся зубы жерновов, заставляя воду ли, ветер ли, но работать.
— Оден, почему они тебя слушают?
Я спрашиваю тихо, но он слышит. И понимает истинную суть моего вопроса. Что будет, если эта пятерка поймет, что Оден — слаб?
Он сильнее любого человека, но... в нем ведь не осталось живого железа.
— Они знают, что я... не совсем здоров. Такое не скроешь, — он цокает языком, поторапливая жеребца, и тот отзывается охотно. — Но я — это не только я. Это еще и род Красного Золота. И Великие дома. И Король. В этом суть, Эйо. Неповиновение мне — это почти то же самое, что неповиновение Королю.
Оден замолчал, но ненадолго.
— Кто-то другой из Высших может оспорить мое решение. Или бросить вызов. Но до подобного доходит редко, всегда проще решить проблему мирным путем.
— То есть ты можешь приказать любому?
— Почти, — он улыбается, мне не надо смотреть на его лицо, чтобы понять — улыбается. — Но есть некоторые правила... скажем так, младшие дома трогать не принято. К примеру, я не буду наказывать того щенка и его командира, который виноват куда больше. Я изложу ситуацию их вожаку, и уже он примет решение. Если же я вмешаюсь напрямую, это подорвет его авторитет. Так не принято поступать.
У стаи своя иерархия.
— Эйо, — Оден перестал улыбаться. — Я прошу тебя относиться ко мне с должным почтением.
— Это как?
Отвечать не спешит, и перехватывает покрепче, боится, что с коня спрыгну от избытка почтительности?
— Не спорь. И даже возражать не пытайся. И уж тем более не называй меня собакой. Ни глупой, ни бестолковой, никакой.
Надо же, не знала, что это его настолько задевает.
— Не задевает, — он наклоняется к самому ухо. — Мне нравится, но... другие не поймут. Сочтут оскорблением. И то, что я его позволяю, будет воспринято как слабость. Или ненормальность.
Мысли Оден не читает, скорее уж, слишком они очевидны.
— Когда мы наедине — делай, что хочешь. А в обществе я должен вести себя по правилам.
И я в рамки этих правил, надо полагать, не вписываюсь.
— Конечно. Я постараюсь.
А что мне еще остается?
Глава 27. Неожиданные пробуждения
Сон снился до того странный и яркий, что пробуждение Виттара не обрадовало. Да и было оно каким-то... неправильным. Голова раскалывалась, под веки точно песка насыпали, и еще солнце прямо в глаза светило. Виттар пытался отвернуться, но это простейшее движение принесло такую вспышку боли, что он застонал.
Да что с ним такое?
Левый глаз получилось приоткрыть.
Комната. Его, Виттара, комната.
Определенно.
Окно, откуда солнце слепит. Высоко как-то... нет, с окном все в порядке, просто Виттар на полу. Почему? Ковер продран... пух повсюду. И во рту тоже. Попробовал сплюнуть, но не вышло, только закашлялся.
Щепки. Ошметки ткани... зеленой... портьеры? Осколки какие-то...
На живот перевернулся с трудом и несколько секунд просто лежал, упираясь лбом в паркет. По паркету змеилась трещина.
Что вчера произошло?
Разговор с Королем. Бал. Дебютантки... еще девица считала шаги... Сверр из Лунного Железа. Экипаж... и запах тот странный, от которого повело. А дальше — сон. Яркий, красочный и совершенно безумный. Или не сон?
Виттар снял с губ белую пушинку.
Не сон.
Бред наяву, рожденный сладким дымом.
Тора!
Она лежала рядом, укутавшись в пыльный бархат портьеры, и нежная ручка выглядывала из прорехи. Узкое запястье, лодочка-ладошка. И пух на волосах мазками белой краски.
Та, внешняя боль, отступила перед пониманием: убил.
В беспамятстве, в бреду, потеряв контроль над собой.
Вернулся домой, Тора его встретила, как встречала всегда, а он взял и... и вряд ли быстро. В воспоминаниях он был псом.
И то, что делал...
...насколько можно верить безумным снам?
Почему не убежала? Не спряталась? Слишком верила? Или пыталась, но он нашел? Дверь в комнату выломана... пробовала запереться?
Виттар дотянулся до руки, коснулся пальцев, которые дрогнули. Жива?
— Тише, девочка моя, — если жива, то есть шанс спасти.
Теплая. Горячая даже. И дышит.
Врач нужен... и перенести, не надо ей на полу лежать. А прикасаться страшно.
Виттар давно уже не ощущал себя настолько растерянным.
— Скоро доктор придет...
Придет и поможет.
Спасет.
Исправит хотя бы то, что исправить можно.
— Потерпи...
Виттар поднял ее вместе со шторой, которая потянулась следом, не то шлейф, не то узкий павлиний хвост. На лицо Торы он старался не смотреть.
И все же взглянул.
Чистое. И нежное. И словно спит, но если бы спала, то проснулась бы. А значит, все серьезно... она Виттара возненавидит. Уже ненавидит, но лишь бы жила.
А доктор ждал внизу, и ожидание явно затянулось. Он был недоволен, этот человек в черном костюме с белым воротничком. Виттару случалось встречаться с ним прежде, человек был опытен и хорошо известен, но вот имя его напрочь из головы вылетело.
— Помилуйте! — воскликнул доктор, подымаясь. — Я третий час жду! У меня есть и другие пациенты...
— Вам компенсируют, — Виттар облизал губы. — Идемте.
Тора не шелохнулась.
Но она дышала. И сердце билось ровно. И запаха крови, который должен был бы присутствовать, Виттар не ощущал.
Врач, подхватив саквояж, направился к лестнице. На лице его явно читалось недовольство, что Виттаром, что ситуацией в целом, однако у человека хватало ума помалкивать.
Слухи пойдут...
...не только слухи.
Плевать.
В гостевой спальне, маленькой, но чистой, пахло свежей сиренью. Лиловые, белые, багряные грозди клонились под тяжестью цветов. Пузатая ваза стояла на столике у окна, и само оно, приоткрытое, впускало ветер и солнечный свет.
Парусами разворачивались занавески.
И зеркало в серебряной тонкой раме отразило Виттара, нелепого, голого, облепленного пухом и пылью. Он был бы смешон, если бы не был столь страшен. Отвернувшись от зеркала, Виттар уложил свою ношу на кровать и коснулся-таки темных волос, снимая пушинку.
Сзади раздалось вежливое покашливание.
— Если вы хотите, чтобы я помог, то будьте добры подпустить меня к пациентке, — доктор надел очки. Узкая дужка оседлала мясистый нос, а стеклышки заслонили глаза человека. — А вам, пожалуй, лучше выйти.
Оставить его наедине с Торой?
— Послушайте, — он поставил кофр на столик, рядом с сиренью. — Ваше нынешнее состояние также требует врачебной помощи, хотя вряд ли вы это признаете. Но вы перевозбуждены. И никому не станет легче, если вы потеряете контроль и убьете меня.
Он вытащил из кофра полотняные перчатки и длинную слуховую трубку.
— А поскольку так уж вышло, что жизнь моя мне дорога, — продолжил доктор меланхолическим тоном, — то в вашем присутствии я к пациентке не притронусь. Соблаговолите покинуть комнату.
Из собственного дома Виттара еще не выставляли.
Он убьет этого человека позже.
За дверью, которую Виттар прикрыл осторожно, опасаясь громким звуком помешать врачу, ждал Крайт. Он подал влажное полотенце и халат.
— Почему не разбудил?
— Я... — мальчишка упорно отводил взгляд, и руку левую как-то неловко к боку прижимал, — пытался. Трижды. Вы... не хотели просыпаться.
Виттар не помнил.
Но Крайт не врет и значит, действительно пытался.
— Что с рукой? Куда влез?
Крайт покраснел.
— Вы... очень не хотели просыпаться.
И тотчас, словно оправдываясь, поспешил сказать:
— Ничего страшного. Растяжение. Доктор наложил повязку и... завтра уже пройдет.
На полотенце захотелось удавиться, Виттар даже прикинул, выдержат ли его балясины. Но идея была мимолетной, трусливой.
— Рассказывай.
Полотенце отправилось на перила, эти хотя бы целыми были. А те, которые на первом этаже, менять придется... и паркет тоже. Сиальские вазы двухсотлетней давности, из маминого приданого, Виттар вряд ли найдет.
Но к предвечной жиле вазы.
Значит, вчера в дом он вошел еще человеком. А потом? Виттар помнит вспышку ярости, но не ее причину. И Крайт утверждает, что ничего не делал.
Сидели.
Обсуждали магию альвов... его девочка много читала и память у нее хорошая. Она, конечно, не все понимает, но знает больше Крайта... а потом появился Виттар и сразу перекинулся.
Вспышкой яркой воспоминание — двое склонились над столом, и головы касаются друг друга.
Ярость.
Желание убить.
А Тора не побоялась встать между ним и Крайтом, храбрая маленькая девочка... и перекинулась. Она говорила, что перекидываться не может, но это был единственный шанс уцелеть.
