Обещай мне вернуться

— Что-о?! — охнула Майка. — Какой столбняк? Так ведь ни капельки не похоже! Столбняк начинается со спазма жевательных мышц! Это во всех учебниках...

Он остановился, ссутулился, будто стал меньше ростом. Повернулся к Майке. Других людей горе старит, а Митькино лицо становилось совсем ребяческим. Обиженным, как у малыша, которому пообещали игрушку и обманули.

— Микробы, Май, читать не умеют. Спазмы, да. Только не жевательных мышц, а глотательных. И затянувшийся инкубационный период... Чёрт его знает. Вообще-то прогноз при таком течении благоприятный. Ступай на пост.

Майка решила больше его не теребить. "Потом спрошу... А если я там буду дежурить? Может... чего-нибудь наколдую. Вдруг я и это умею? Вот здорово будет: никто не сумел, а я — сумела!"

Следующие несколько дней девушка будто бы случайно крутилась возле дверей изолятора. Но ее внутрь никто не звал, а сама она соваться побоялась: туда даже врачи входили на цыпочках и еще в коридоре понижали голос. Митя становился всё мрачнее, и Майка не решалась к нему приставать со своими дурацкими просьбами о "колдовстве". Да и, по правде говоря, не знала сама, сумеет ли помочь.

Однажды, придя сменять Клаву, она обнаружила, что одеяло с двери сняли. В палате шла уборка. Майка, уже предчувствуя неладное и боясь услышать ответ, спросила:

— А танкист тот... столбнячный... Выздоровел, что ли?

— Куда там выздоровел! Отмучился, бедолага. Пойду я, кудлатка. Тошно мне...

Майка машинально доработала смену и сразу же побежала к поварихе.

— Теть Тася... Ну по-че-му?! Я же делала! Я же могла! А меня не взяли! По-че-му-у-у-у? — стоном вырвалось у Майки.

— Э, кудлатка ... — пожевала губами тетя Тася. — Боль прогонять да сон приманивать — это одно дело. Со смертью воевать — на то, милая, совсе-ем другое уменье нужно... А мертвых воскрешать один только господь бог и умел. Да-а-а... Така, знать, его доля. Что ж поделать — на всё воля божья.

Майка безнадежно всхлипывала. Ни в какую "божью волю" она не верила, и слова эти ее ничуть не утешали.

Тетя Тася поднялась, вынула откуда-то графинчик, аккуратно обтерла его чистой тряпочкой и плеснула в две маленькие стопочки желтовато-коричневую жидкость. Майка недоверчиво понюхала. Пахло спиртом и какой-то лекарственной травой.

— Звали-то его как? — вздохнула тетя Тася, вновь опускаясь на табуретку.

— Сергеем.

Старушка сложила сухие руки и подняла кверху припухшие от недосыпа глаза.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Сергия, и прости ему прегрешения вольные и невольные, и даруй ему царствие небесное. Аминь.

Она широко перекрестилась и залпом опрокинула свою стопочку.

— Пей, кудлатка. Ничего. Тебе нынче можно.

Здравствуй, Женя!

Мы стоим в маленьком городке. Вся жизнь здесь сосредоточена возле станции. Тут и кинотеатр, и Дом культуры, и толкучка. Уже совсем тепло, цветут вишни и сливы. Нас с Настенышем местные тетушки угощали черносливом. Здесь, на юге, совсем другие сливы. Крупные и сладкие. Вкусно — невероятно!

Мы с Настенышем недавно хохотали до упаду. Приходим мы с ней на толкучку — поглядеть, что почем. Слышим - фотограф к себе народ зазывает:

"Я приехал из Америки на зеленом велике!

Велик сломался - я тут остался!

Подходи, народ, сниматься!"

Настеныш меня за руку тянет:

- Майка, давай посмотрим!

Подходим. Стоит мужичок, перед ним — три плаката, на фанеру наклеенных: самолет с двумя лётчиками, танкист высунулся из люка и рукой машет и капитан на мостике стоит. Вместо лиц — дырки. Сунешь голову - и пожалуйста: хочешь — будешь моряком, а хочешь - летчиком. Настеныш на меня смотрит умоляюще и канючит:

— Ма-а-ай...

А мне и самой интересно! Решили в самолете сфотографироваться. Спросили, почем. Оказалось — всего ничего: по два рубля за карточку. Продуктами тоже можно. Сторговались. В очереди — одни мальчишки. Мы в хвост пристроились. И вдруг видим - бабка какая-то к самолету без очереди лезет! Всех локтями распихала — дескать, она тут всегда была, только отошла на минутку. Вот нахалка! Пацаны заорали, засвистели, я думала, разорвут старуху. Да только фотограф, похоже, тертый калач был. Взял он бабулю под локоток, развернул и ласково так ей говорит:

— Что, мамаша, на небеса торопишься?

Пацаны хохочут, бабка плюется, ругается, но все ж таки идет и становится в хвост.

Посылаю тебе карточку. Это мы с Настенышем возвращаемся с боевого задания.

Обнимаю тебя и жду.

Твой цыпленок.

Дорогой мой цыпленок!

Спасибо тебе за карточку. Я ее теперь всегда при себе ношу. Ты серьезная вышла, а подружка твоя — малявка малявкой. Как таких только на работу в госпиталь принимают! Ребятам карточку показал — все за животики держались. Заяц ухохатывался:

- У нас, - говорит, - в аэроклубе точь-в-точь такой плакат висел!

А ребята ему:

- Эх, сглупил ты, Косой, не догадался дырку провертеть! Сейчас бы небось уже миллионами ворочал!

— В Германии

Наступил март 1945 года. Госпиталь проехал Польшу и остановился в Восточной Пруссии, в небольшом, но даже для военного времени уютном провинциальном немецком городке, который война словно бы пожалела: он сдался без единого выстрела. Фронт снова отодвинулся дальше к Берлину, но регулярно проходящие колонны пехоты и танков вместе с ночными отзвуками канонады неизменно возвращали в суровую реальность. Нельзя было сказать, что городок вымер. Нет, он жил, но какой-то особой, прифронтовой жизнью. Раздавленный танком цветник спокойно уживался с чистыми тротуарами и аккуратно выбеленными на метр от земли деревьями. Немногочисленные оставшиеся жители боязливо прятались в своих домах, с опаской поглядывая на улицу.

Майке понравилось здесь. Городок был красивый, маленький, аккуратный и пестрый, как будто в сказках Гофмана. Разноцветные домики, булыжная мостовая, цветы на окошках и в палисадниках. Когда-то папа на Новый год подарил ей старинную книжку. Тяжелый коленкоровый переплет, золоченый обрез, толстые глянцевые страницы цвета слоновой кости. Каждая иллюстрация прикрыта папиросной бумагой. Приподнимаешь — и картинка делается ярче, словно приглашает войти. Маленькой Майке ужасно хотелось попасть в сказку и погулять по пряничному городку.

. "Вот и попала, — подумалось ей. — Только сказка невеселая получается".

Под общежитие отвели какой-то старинный, но отнюдь не заброшенный дворянский особняк. Хозяева покидали его так поспешно, что один санитар даже клялся, будто своими глазами видел еще дымящиеся курительные трубки и нетронутый ужин в столовой. Майка поверила — почему бы и нет? Ведь Истратов рассказывал ей, что фрицы оставили в блиндаже горячий кофе.

— Графчик так лихо драпанул, что не успел вывезти награбленное у простых людей, — сказала комсорг Любаша.

Наводить порядок и размещаться приходилось одновременно. В первый день все мыли и скребли будущее жилье. Девчонки то и дело находили что-то интересное, оставшееся от прежних хозяев. Майка обнаружила под лестницей дамскую шляпу со страусиным пером и немедленно ее нацепила.

— У-у-у-у! Я страшная-ужасная буржуйка!

— И ничуть не похожа!

— Ой, Майка, я тоже хочу!

— И я! И я!

— Дай померить!

По очереди шляпу перемерили все.

Майка командовала:

— Не так! Набок сдвинь! А то перо на глаза свалится! И поля загни! Во! Теперь правильно! Сделай загадочное лицо! Загадочное, а не надутое!

Девчата покатывались со смеху. Майка скорчила плаксивую гримаску, села на пол, поставила перед собой шляпу и затянула:

— Пода-айте злой фашистской буржуйке на пропитание! Слуги разбежались, а я сама ничего-ничегошеньки делать не умею!

— Да пСлно тебе, — урезонивала Любаша. — В самодеятельности лучше выступи.

Подруга отдала ей шляпу и пригладила пятерней растрепанные кудряшки.

— И как они каждый день в таком ходили?!

— Ой, девочки, девочки! А что я нашла! — запищала Настеныш. — А что у меня есть! Ни в жисть не догадаетесь!

— Покажи! — первой подлетела Майка.

Настеныш разжала кулачок. На ладошке сверкал и переливался на солнце крохотный граненый пузырек с золотой крышечкой. На этикетке красовалась золотая вязь: "Parfum. Paris".

— Гляди-ка, — одеколон! Таакой духовитый! И написано — Па-риж.

— Не одеколон, а духи! — снисходительно поправила Майка. — Французские! Правильно читается "Пари". Ух ты, а там еще на донышке осталось!

— Да там и на один разочек не хватит!

— Как это не хватит?! Ты что, мыться духами собралась? Их же совсем чуточку надо! А поворотись-ка, доню!

Девушка капнула из пузырька на мизинец, мазнула Настеныша за ушами и по воротнику гимнастерки.

— Ой, и меня, Майка, и меня!

— А как кончатся — можно спирту туда налить, и опять пахнуть будет! Правда, девочки? Дадут нам в аптеке капельку-то?

— Может, и дадут, — задумчиво проговорила Любаша. — Слышь, Майка, надуши меня тоже!

Ничего себе! Где-то медведь в лесу сдох, не иначе....

Вечером ужинали в огромной буржуйской столовой за тяжелым дубовым столом. Никогда, наверное, на него не ставили оловянных мисок и эмалированных кружек. Всё первое отделение благоухало французскими духами. Митька повел длинным носом и прищелкнул языком.

— Ох! Ну прямо цветник! Клумба!

— Весна, — заулыбался строгий замполит. — Вот и девчата наши расцвели и запахли!

— Чур, по газонам не ходить! — не полезла за словом в карман Милочка, рассмешив всех.

Из писем

Здравствуй, дорогой цыпленок!

У меня все хорошо. Летаем, бьем фашистских гадов. Фриц теперь совсем трусливый пошел, в бой ввязываться не любит, чуть что - сразу наутек. Стало быть, крепко мы врагу шею намылили. Вот война кончится — возьму тебя с собой в небо, как обещал.

Мы сейчас в бывшем женском монастыре стоим. Здоровенный, каменный, старинный. Стены толстые - что твоя крепость, хоть оборону держи. Живем в кельях по двое — по трое. Сейчас насмешу тебя: потеха у нас была. Заяц, ведомый мой, нашел в подвале запасы вина - небось монашки от скуки прикладывались потихоньку. Вечером собрались мы в бывшей трапезной, где столовая у нас, распили: хорошее вино, вкусное. Развеселились, Заяц меня подначивает:

-Не пей много, Жека - привидение увидишь! Их в монастырских подвалах знаешь сколько бродит!

— Сам не пей, а то, чего доброго, монашка примерещится!

Шутки шутками, улеглись мы спать, а ночью чертовщина какая-то началась. То послышатся чьи-то легкие шаги, то что-то загремит, потом прибежал со двора боец и закричал:

— Тревога! Посторонние на территории части! Тревога!

Тут шум поднялся, караул в ружье подняли. Мы тоже все проснулись, думаем, что за дела? А часовой знай твердит, что кто-то длиннополый по двору мелькал.

Мы чуть со смеху не лопнули. Вот, один уже до привидений допился! Но тревога есть тревога. Выскочили во двор — нет никого, тишина. Легли снова, только глаза закрыли - опять какие-то скрипы, кто-то ходит...

Утром, чуть свет, злые, невыспавшиеся, поднялись и обшарили этот монастырь сверху донизу, даже на чердак заглянули. Там какая-то чепуха церковная, шкафы, ряса поповская вроде, вышитая вся, а в самом углу — черные шторы. Гляжу — огонек между ними мерцает. Подошел потихоньку, шторы раздвинул, а там три старухи-монашки дрожат. Мы - хохотать! Вот тебе и привидения! Кое-как объяснились. Как фрицы драпанули, они с ними не пошли. Привыкли, видать. Днем тихо отсиживались, а ночью решили свои спрятанные припасы достать. Они ж тут все ходы-выходы знают.

Жалко нам их стало. Старые, в чем только душа держится. Тощие - краше в гроб кладут. Поделились с ними едой малость. Так они крупу да лук взяли, а тушенку — ни-ни. Одна бабка то за крест схватится, то на небо укажет. Нельзя, дескать, боженька не велит. Вот темные люди! Да что с них взять? Божьи коровки! Им на троих двести лет в обед. Вот такая история. Обнимаю тебя крепко. Жди.

Женя".

Над письмом хохотали всей комнатой. Отсмеявшись, Майка задумчиво спросила:

— Девочки, а вот, правда, интересно. Если отсталым каким боженька мяса есть не велит — как они в окопах-то выкручиваются? Неужели на одной пшенке сидят? А, девочки?

— Да как же — на одной пшенке, держи карман! — фыркнула Милочка. — Небось голод не тетка, как брюхо подведет — слопают тушенку как миленькие, да еще и добавки попросят!

— Верно говоришь, — поддержала Любаша.— Поголодает немного да и забудет про своего боженьку.

Но Майке этого объяснения было мало.

— А вот татары вообще свинину не едят. А если тушенка только свиная? Голодать будет, а свинины в рот не возьмет?

— Слопает что дают как миленький! — настаивала Мила.

— А если он упрямый? Тогда что?

— К замполиту отправят, что!

— Да обманщики эти попы! — вмешалась комсорг. — Вот у нас в Лапшиновке перед войной учитель попа знатно срезал! Бабка одна дочку замуж выдавала. Свадьбу сыграла чин по чину, всех уважаемых людей в гости позвала: попа, агронома да учителя. Попа с учителем рядом посадили, потчуют, как полагается. Ну, гости сидят, выпивают, молодых поздравляют. А учитель-то попу знай подливает. Вот как поп набрался, учитель его и спрашивает так с подковыркой: "Отец, а что это ты в постный день водочкой балуешься? А скоромное почему кушаешь? Тебе ж вроде нельзя?" Поп и говорит:

"Люблю, грешный человек, вкусно покушать, и выпить тоже люблю. Ничего, бог милостив, он простит". А учитель ему: "Слышь, батюшка, а ты в бога-то веруешь?"

А поп уж порядком захмелел.

Учитель ему: "Так как, батюшка? Веруешь?" А пьяненький поп: "Да так, — отвечает, — не очень!" Потеха, а, девчата?

-Так, не очень! — Майка взахлеб расхохоталась. — Ой, не могу!

— Слышь, кудлатка, а ты у Мити спроси! — подначила Клава. — Им, евреям, тоже свинину нельзя.

— Да он же атеист! Он всё ест! Сало тоже!

— А ты спроси, язык не отвалится. Потом нам расскажешь.

Митя выслушал серьезно, смеяться не стал.

— Кто как. Вот у меня на летучке был санитар-татарин, Сулиев его фамилия. Я, честно сказать, сало наворачивал за милую душу, особенно под водочку, а он, если свинина была, так на голой пшенке и сидел. Упрямый был, шайтан его забодай! В тамбур выйдет, коврик расстелет и бормочет что-то по своему — значит, с аллахом разговаривает.

— А коврик он специально с собой возил? Или тряпку какую расстелет — и молится? — полюбопытствовала Майка.

— Возил. Красивый такой коврик, зеленый, цветами расшитый. Уж и к начальству вызывали богомольца нашего, и на общем собрании песочили, и объясняли, что аллах его под крышей не увидит, — без толку. Глаза в пол и молчит. Замполит даже откуда-то выкопал, что для воинов и путешественников ограничения необязательны, — тому хоть бы что, свинины в рот не берет. И как пятница — опять за свое. Однако санитар был хороший. Молитвы молитвами, а вагон блестит, больные обихожены, никакой проверяющий бы не нашел, к чему прицепиться.