Дверь открылась, как в фильме ужасов, с громким, протяжным скрипом. Послышалось характерное шорканье, перемежаемое сдавленным матом. Хозяин ногами нащупывал чёботы. Долгая, неясная тень выросла наконец на пороге и каркающий голос спросил:
— Кого там нелёгкая принесла?
— Собачку уйми, Фрол! — сварливо сказала бабушка Катя.
— Ходють и ходють... — колдун, не спеша, спустился с крыльца и двинулся в нашу сторону.
Был он в длиннополом плаще из брезента, накинутом прямо на голый торс, и застиранных солдатских подштанниках. Голову держал высоко. На стриженой под бокс голове задорно торчал суворовский хохолок.
— Ходють и ходють, — опять повторил он, выгребая на лунный свет.
Моп твою ять!!! — за малым, не произнёс я. Пимовна тоже опешила. Судорожно ухватилась за мою руку.
Это было действительно страшно. Наискось, через лицо Фрола, тянулся сабельный шрам. На высоком морщинистом лбу он будто бы выдавался наружу, двумя параллельными багровыми бороздами, а под правой глазницей смотрелся глубоким оврагом, со склонами, как у куриной гузки, кой-где поросшими редкой, седой щетиной. Сам глаз уцелел. Но, честное слово, лучше б он вытек!
Выглядело бы хоть немного по-человечески, если спрятать провал под черной повязкой. А так... яблоко, размером с добрую сливу, было покрыто слезящейся красно-розовой пленкой. Оно почему-то застряло на выкате из рассеченных ударом век. На лишенной узора некогда радужной оболочке красовалось бельмо. Оно казалось огромным зрачком, который смотрел вертикально вверх и пожирал свет.
Мне кажется, колдун просто прикалывался. Он жил как бирюк и имел в своей жизни единственное развлечение — распугивать незваных гостей. Здоровый глаз поблескивал озорно, губы кривились в насмешке. Фрол прекрасно осознавал своё безобразие, тот безотчетный ужас, который охватывает неподготовленного человека при единственном взгляде на эту его визитную карточку.
— Кого там нелёгкая принесла? — свирепо спросил он, являя свой образ поверх калитки.
— Собачку уйми! — теряя терпение повторила бабушка Катя.
— Ити его в кочерыгу, опять батарейка села! — преувеличенно громко сказал Фрол и выдернул за провод наушник. — Батарейка, говорю, села! Пойду, поменяю...
Он с шумом отпрянул, в три шорканья развернулся своим еще крепким телом и побрёл по направлению к хате.
— Фух, насилу за вами поспела! — сказала бабка Глафира, ставя на землю, укутанную в душегрейку, кастрюлю. — Видали красавца? Вот так вот, придуривается, издевается над людями. Теперь хоть заорись. Эй, старый пердун! Я ить, тоже сейчас уйду, до завтрева будешь нежрамши!
Брезентовый плащ вздрогнул.
— Ты что ль, Глах? — живо отозвался колдун. — А я и не вижу! Кто это там с мальцом?
— Что, сослепу не признал? Оно и немудрено! Это ж Катька малая, Пима Ляксеича дочь, невеста твоя...
Устройство кубанской хаты традиционно. Две комнаты — большая и маленькая. У богатого казака крыльцо выходит на улицу, у бедного — смотрит во двор. Захочешь, да не заблудишься. У Фрола русская печь. Она отнимает добрую четверть жилого пространства. Кругом сплошные углы. Зато и уборки в хате — баран чихнул. Да и не развернуться вдвоём. Пока бабка Глафира выгуливает мокрую тряпку и накрывает на стол, все лишние сидят возле крыльца. Стулья и табуретки временно вынесли, чтоб не мешали. Колдун прячет увечный глаз под бескозыркой с красным околышем. Он уже в шароварах со споротыми лампасами и чистой белой рубахе. Как услышал, что в гости явилась сама бабушка Катя, так и помчался в избу со словами "Ты уж, Глаха сама!".
Я хочу спросить у него насчёт крестов в палисаднике, но всё не могу встрять в разговор. Взрослым не до меня.
— Добрым был атаманом Пим Алексеевич, всё и про всех знал. Помню, в шестнадцатом, телушка у нас пропала. Веревку обрезали и с выпаса увели. Мне, аккурат, двенадцать годочков стукнуло, здоровый уже бугай. Да-а-а...
Задумавшись, Фрол теряет над собою контроль. Откинулся на решетчатую стенку перил, и смотрит в небесную бездну, обнажив кадыкастую шею. Под его босыми ногами, заходится счастьем пёс Кабыздох. Сунул нос в мохнатые лапы, зенки свои карие закатил и коротко постукивает куцым хвостом. Хозяин, наверное, для него не колдун и урод, а самый красивый и добрый на земле человек, хоть кормит его не он, а бабка Глафира. Я уже тоже привык и смотрю на лицо колдуна без прежнего содрогания.
— Да-а-а, — продолжает он. — Здоровый бугай! Выходит, что мой недосмотр. Ну, батька, покойник и говорит: "Ты Карту седлай, я Баяна, поехали к атаману, пусть разбирается" ...
Фрол рассказывает долго и нудно, перемежая повествование бесконечными "да-а-а". Всё для него важно: сколько у отца было строевых лошадей, а сколько рабочих, какую почём брали. Что за сбруя висела в сарае и на каком месте. Как будто бы, если что-то не вспомнит, украдёт из семьи. Бабушка Катя ловит каждое слово. Ей всё интересно. Это и её детство. Она ведь ещё не знает, что если вовремя помереть и тебе повезёт, то можно туда возвратиться.
— ...Тёмно уже. Пим Алексеевич повечерял, курил за двором. Нас, выслушал, в хату провёл. Отца усадил за стол, сказал, что надо мараковать. "А ты, — это он мне, — за невестой своей поухаживай. Что-то притихла. Не иначе, уже нашкодила", да-а-а...
Тихий, домашний смех брызжет из-под ресниц Пимовны. Да и по лицу колдуна как будто прошлись утюгом. Рубцы и морщины разгладились. Даже увечный глаз теперь отражает свет. Кажется, сердце его, нашло наконец точку опоры.
— Это я так смекаю, — пояснил Фрол, — Пим Алексеевич в уме перебирал, кто из его казаков способен пойти на татьбу. Ну, атаман, да-а-а...
— Неужели нашёл?! — удивляется бабушка Катя.
— А как не нашёл? — нашёл! Только по стопке они и успели поднять, слышу, отец кличет: "Ну-кось, наметом домой, лошадку какую смирную в бричку впряги, да дно не забудь притрусить старой соломой, чтобы в крови не испачкать. И — ко двору вдовы Василенчихи". Это у ёй, беглый солдат Проскурня угол снимал, — зачем-то уточнил Фрол.
— Тот самый? — вскинулась бабушка Катя.
— А какой же ещё? Других Поскурней в Ерёминской отродясь не бывало, да-а-а... Когда подъезжал к воротам, мясо ещё дымилось. Стреляли в той стороне. Для острастки стреляли, пожалели падлюку. Всеш-таки божья тварь. Ушёл паразит задами да огородами. Подался опять на ерманский фронт. И вплоть до восемнадцатого года, ни слуху об ём, ни духу. А уж когда к власти пришёл, он нам эту телушку кровью попомнил.
— Сидайте к столу, — сказала бабка Глафира, выплескивая грязную воду под толстое корневище дикого винограда. — Выпьем за встречу, да сбегаю, за шибеником своим присмотрю. — Она расправила мокрую тряпку и легким движением бросила под порог. — От горе мне, на старости лет! Ни книжки читать, ни уроки учить. Ночь-полночь, глаза вылупил — и забежал галасвета. Хуч кол ты ему на голове теши, не берется за вум. Ты бы сосед, повлиял на мальчонку, чай не чужой...
Фрол был мужиком зажиточным. На стене настоящий ковер, под потолком хрустальная люстра с основой из бронзы. В одном углу холодильник "Днепр", в другом — радиола "Весна". Даже кухонный стол был "покупным". Чтоб разместиться за ним вчетвером, пришлось бабке Глафире отодвигать его от стены.
— Кому борща? — зычно спросила она, перебирая пустые тарелки. — Теплынь на дворе, всё одно до завтрева пропадёт.
— Мне! — с готовностью пискнул я.
Вот сам не заметил, как стал фанатом этой еды. Как скажет лет через тридцать один малоизвестный поэт,
"Бледнеют перед ним супы и щи,
И борщ кубанский этого достоин.
Готовят по велению души
Его хозяйки, в праздничном настрое".
— Вот вумница! — вырвалось у бабки Глафиры.
Кроме меня, пол уполовника попросила налить бабушка Катя. А Фрола никто и не спрашивал. Ему нафигачили полную миску, как говорится, по умолчанию.
Я махал своей ложкой и думал: почему такой замечательный борщ обязательно должен пропасть при наличии холодильника?
Ведь "Днепр" очень надежная штука. У первой моей тещи на кухне стоял такой старичок. Уже дверь проржавела насквозь, а он всё морозил и останавливаться не собирался, а тут почти новый и не работает. Если змеевик не пробит, то причина неисправности может быть только одна — кугутская сущность местного населения. Скорее всего, в целях экономии электричества, Фрол отключал агрегат на зиму, хладагент сел, застоялся и без хорошей встряски, к жизни этот "Днепр" не вернёшь.
Колдун в три взмаха взломал сургуч, экономным движением вышиб пробку, разлил по граненым стаканчикам эксклюзивную водку. Я так не умею.
— Ну, с кем не чаял, за встречу!
Старушки выпили чинно, культурно, маленькими глотками. Когда надо, поморщились. Налегли на закуску.
— Бабушка Глаша, — сказал я, выждав момент, когда она собралась выйти из-за стола, — давайте, пока вы ещё здесь, холодильник починим?
— Тю на тебя! — отозвалась она.
— Напрасно ты так, — вступилась за меня бабушка Катя. — Толковый мальчонка и в этом деле он соображает. Деду сделал такую машину, что сама семена с веников очищает.
— Да ну! — Фрол уронил ложку и скептически посмотрел на меня единственным глазом. — Ну, раз он такой толковый, пусть тогда скажет, что там сломалось.
— Ничего не сломалось!
— А почему не работает?
— Потому, что вы его на зиму отключали.
— Отключал. Ну и что?
— А то. Охлаждающая жидкость из трубочек стекла в самый низ, и теперь холодильник работает вхолостую. Электричество жрёт, а не морозит.
— Тако-ое! — сказала бабка Глафира.
— Ты мать, погоди! — осадил ее Фрол. — Толковые вещи пацан говорит.
— Сашкой его зовут, — вставила слово Пимовна и легонько толкнула меня локтем. — Скажи им, что делать то нужно?
— Перевернуть кверху ногами. А потом поставить, как было.
— И всё-ё-ё? — изумленный колдун чуть ли ни выпрыгнул из-за стола. — Перевернуть я его и сам переверну. Ни хрен тяжесть.
Бабушки поспешили на помощь. Одна убрала хрустальную
вазу, другая — накрахмаленную салфетку.
Пару минут спустя, в комнате наступила мёртвая тишина. Взрослые с благоговением слушали, как тоненький ручеек журчит внутри холодильника.
Первой пробило Пимовну:
— Где у вас тут, отхожее место?
— Пойдем, покажу, — предложила бабка Глафира.
И пришлось нам с хозяином дома, по сермяжному прятаться за кустами. Крупные звезды усеяли окоём. Среди них, как секира на ратовище, плыл ведренный месяц. Голубоватое марево обрывалось над крышами хат и кронами тополей. Тонкая грань между земным и небесным, отсюда казалась ломаной линией, очерченной черным карандашом.
— Что там за агрегат ты сделал своему деду? — между делом, спросил Фрол. — Катерина проговорилась, что чуть ли ни сам веники очищает. Хитрая штука?
— Обычная насадка на двигатель, железный стакан с ребристой поверхностью. Семена с ним соприкасаются и отлетают.
— Да ну? — не поверил он. — Так сами и отлетают? Сверху наверное, нужно чем-нибудь придавить?
Я поперхнулся, закашлялся. Еле успел во время справиться с приступом внезапного смеха. Насколько живучи в каждом из нас стереотипы мышления!
— Слюна не в то горло попала, — спросил колдун, охаживая меня по спине заскорузлой ладонью, — или смешинка?
— И то, и другое, — виновато ответил я. — Не обижайтесь, дяденька Фрол, только все рассуждают так же как вы и тоже не верят в чистилку. Сосед наш, Иван Прокопьевич, лопатку из дерева упоминал. Я тоже о ней думал, пока первый раз не увидел её в действии.
— Не сам, значит, придумал?
— У людей подсмотрел.
— Ладно, пошли в хату. Чего уж там обижаться? Просто чудно. Никогда б не подумал, что такое возможно, а кто-то возьми да сделай! Мне что ль попробовать? Мотор в хозяйстве найдется, железного хлама навалом, есть кому подсказать...
Он, как и мой дед, называл мотором электродвигатель.
— Дяденька Фрол, — пытаясь поспеть за его широченным шагом, я озвучил свой давний вопрос — у вас в палисаднике кто похоронен?
— Люди, — нахмурился он.
— А почему не на кладбище?
— Долго тебе объяснять. Всё равно не поймёшь.
— Я постараюсь.
— Понимаешь, Сашок? Девяносто семь человек в одночасье покололи штыками, да саблями порубали. Шутка ли? — девяносто семь человек! У кого сбережения были, те своих родственников выкупили, да тут же похоронили. Остальные целых три дня на церковной площади провалялись. Ну, собаки да свиньи растаскали по закоулкам то, что смогли унести, закопали на чёрный день. До сих пор в огородах, кто кусок черепушки найдёт, кто руку, кто нижнюю челюсть. А куда это всё? Вот ко мне и несут. Я ведь там тоже лежал.
— Вы?!
— Ты Сашка, ненужных вопросов не задавай. Рано тебе ещё копаться в изнанке жизни. Это такие знания, что тебе не помогут, а навредят. Пойдём, пойдём! — Он обнял меня за плечо и не отпускал до самых дверей.
— Не журчить! — сказала бабка Глафира, как только мы переступили порог. — Что делать?
— Переворачивать и ставить на ножки, — скомандовал я и прикусил язык.
Фрол, кряхтя, сделал холодильнику оверкиль и вытер ладонью пот.
— Теперь можно включать.
— Не рано ли? — поосторожничал он. — Жидкость теперича вся наверху?
— В самый раз! Система лишнего не заморозит.
— Вот никуда не уйду, пока не увижу, чем дело закончится! — сказала бабка Глафира, усаживаясь за стол. Кому борща разогреть?
Допили бутылку. Закусили бутербродами с докторской колбасой. Специально для меня, в хозяйстве нашелся клубничный компот, плитка ванильного шоколада и леденцы "Монпансье" в квадратной жестяной банке. О холодильнике, казалось, забыли. А может и не казалось. В разговоре, чаще всего, вспоминали общих знакомых. Кто кого видел в последний раз, где и когда это было.
— Ладно, пойду. Засиделась. Уже и внучок, наверное, спит, а я тут всё лясы точу, — спохватилась соседка.
— Глянь там заодно агрегат — попросил её Фрол.
— Тю! А я и забыла, — бабка Глафира прошлепала мимо своих "чувяков", приоткрыла дверь холодильника. — Кажись, морозит!
— Так морозит, или кажись? — Хозяин выбрался из-за стола, попробовал пальцем тонюсенький слой инея и изумленно сказал. — Су-у-ка! С меня в прошлом годе, за такую же точно поломку, Васька бутылку взял!
— Ну, ради такого дела...
Пимовна водрузила на стол еще один "эксклюзив".
— Не, не! — замахала руками Глафира. — И не упрашивайте!
Пойду я. Вы, Кать, если что, приходите ко мне ночевать. Я вам в маленькой комнате постелю.
— Ушла, — констатировала бабушка Катя, прислушиваясь к шагам за окном. — А я ведь, Фрол, по делу к тебе.
— А иначе-то как? Возраст такой подошёл, что только по делу. Тем паче, в такую даль. Посмотрел я, Катюша мальчонку твово. Здоровенький он и с душой у него всё нормально. Только на водку жалостливо так смотрит. Как будто бы тоже хочет. Ну, это можно заговорить. А так, ежели не сопьётся, хороший человек вырастет.
— Сашка! — прикрикнула Пимовна, — вот я тебя жигукой по сраке!
— Ну, ну, не строжи! С душой, говорю, всё нормально, только болить она у него. Как у взрослого человека болить.
