Капитан Магу-3

Кормили в этой тюрьме дважды в день. Не сказать, чтобы сытно и вкусно, но вполне терпимо и от голода не помрешь. Створка для подачи пищи располагалась низко, можно было увидеть только руки тех, кто приносил еду, наливал воду и забирал посуду. По звуку открывающихся кормушек Алекс вычислил, что в этом коридоре обитаемы еще четыре камеры, но все контакты с другими с их обитателями были напрочь исключены. И никаких прогулок во дворе.

Дни неторопливо протекали за днями, складывались в недели, недели в месяцы... О "полковнике Барти", казалось все забыли. Алекс научился ценить маленькие радости тюремного узника, вносящие хоть какое-то разнообразие в каждодневную рутину. Вот зажужжала проснувшаяся после зимней спячки муха. Большая, зеленая, на воле она бы стала надоедливой помехой, а здесь — развлечением. А сегодня дежурил простуженный надзиратель и узник развлекался тем, что пытался определить его местоположение по частому кашлю. Тем не менее, безделье и одиночество, день за днем, душевно выматывали и утомляли. К концу второго месяца он уже начал мечтать о том, чтобы его вывели из этого гнетущего места хоть куда-нибудь. И однажды дождался.

По каменным плитам коридора застучало сразу несколько подкованных каблуков, надзиратели так не ходят. Шестое чувство подсказало, что в этот раз пришли именно за ним, и не ошиблось. Снаружи лязгнул массивный засов, противно проскрипели дверные петли.

— Руки!

Ставший почти привычным щелчок замка кандалов.

— Пшел!

Толчком Алексу придали ускорение вдоль тюремного коридора. В конвое все так же аж четверо жандармов при саблях и револьверах, как будто у него еще оставались силы для попытки бегства. Путь по коридорам и галереям тюремного замка был недолог, минуты три спустя, заключенный и конвоиры оказались в небольшом полутемном зале. Тусклый дневной свет проникал внутрь сквозь узкие зарешеченные окна, дневному светилу помогала пара канделябров с дрянного качества, воняющими и коптящими свечами.

Здесь их уже ждали. За стоявшим на возвышении массивным столом, в таких же тяжелых на вид креслах, сидели три имперских офицера — толстый, еще толще и худой. Ниже за маленьким столиком пристроился какой-то клерк. И Мартош-крыса, тоже был здесь, как оказалось позже, в качестве переводчика. Алекса поставили прямо перед столом, офицеры оторвали свои задницы от кресел, и самый толстый начал что-то зачитывать с листа бумаги. Имперец пытался придать своему голосу некую торжественность, но из-за плохого освещения часто сбивался.

Алекс даже не сразу догадался, что ему зачитывают приговор. Значит, суда не будет. Точнее, он уже был. Заочный. "А ты что хотел? Публичного процесса с прокурором, адвокатом и присяжными заседателями? Не в твоем случае. Узнать бы поскорее к чему приговорили, хотя и так понятно". А толстый все бубнил и бубнил, и прерывать его бесполезно, он должен дочитать приговор до конца, а все остальные будут его слушать, даже ни слова не понимая на угорском.

Наконец, толстый офицер закончил, кивнул Мартошу и тот начал переводить, читая с того же листа. Его Алекс решился прервать, благо, официальная часть уже завершилась.

— Если можно, короче. Что там в конце?

— Расстрел.

Коротко и ясно. Как офицера, пусть и отставного, его расстреляют, а не повесят, как обыкновенного бандита. Алекс постарался преодолеть внезапно начавшееся головокружение и принять свою участь достойно, как и полагается руоссийскому офицеру.

— Когда приговор будет приведен в исполнение?

— Дня через два-три. Его еще должен утвердить окружной начальник.

С этим все ясно, осталось уточнить последний момент.

— Мне полагается исполнение последнего желания?

Мартош скорчил удивленную гримасу.

— А что вы хотите?

— Я бы хотел командовать собственным расстрелом.

Гримаса подполковника стала еще более удивленной.

— Что?! Вы, молодой человек, романов рыцарских в детстве перечитали?

— А хоть бы и так! Вам-то что?!

— Солдаты кроме угорского, другого языка не знают, они ваших команд просто не поймут!

— Двух дней мне вполне хватит, чтобы выучить нужные команды на угорском.

— Хорошо, — сдался Мартош, — я спрошу у господина председателя.

Просьба Алекса вызвала короткую, но весьма бурную дискуссию у судей. Больше всех почему-то кипятился худой, размахивал руками и отрицательно тряс головой. Однако самый толстый с его мнением не согласился, а просто толстый худого не поддержал.

— Господин председатель не возражает, нужные команды я вам напишу, хотя вашим выбором, признаться, удивлен, — не удержался от комментария подполковник.

— А вы думали я жратвы из ресторана потребую? Или гулящую девку на ночь?!

За всей этой словесной перепалкой на задний план отошла сама суть приговора, Алексу даже стало немного легче, он почти справился с собственной слабостью и еще много чего хотел им сказать, но тут дружно судьи повернулись и направились к выходу. Конвойные жандармы вновь обступили Алекса и повели его в обратном направлении.

Едва он оказался в камере, как на него вновь навалилась черная тоска и отчаяние. Алекс не помнил, как с него сняли кандалы, как захлопнулась дверь, и лязгнул засов. Очнулся он лежащий на жесткой тюремной койке. Погибнуть даже не в бою, а у расстрельной стенки... Хотелось завыть в голос, но во рту все намертво пересохло, а дотянуться до кувшина с водой не было ни сил, ни желания. Так он и пролежал неподвижно до самого ужина.

На ужин вместе с едой ему передали клочок бумаги. Три коротких слова на угорском были написаны руоссийскими буквами. Без перевода было понятно "Товсь! Цельсь! Пли!". И его жизнь будет оборвана. С трудом он запихнул в себя пресную перловку. Ему нужны сила, много силы. Не для побега, отсюда не сбежишь, просто нельзя выказать слабость. Пусть помнят, сволочи, как умер полковник Барти, еще легенды будут слагать.

Весь следующий день Алекс учил нужные команды, а вечером понял, что не помнит ни слова. На мозг непрерывно давило тягостное ожидание. Он уже начал жалеть, что не потребовал себе ящик водки, так хоть можно было бы забыться, напившись вусмерть. Впрочем, водки бы все равно не дали, она в Угории стоит недешево. А кто будет тратить деньги на приговоренного к смерти арестанта? Нет, он все сделал правильно.

Утром третьего дня ожидание стало невыносимым. Слух обострился неимоверно, по еле слышным шаркающим шагам надзирателя Алекс с уверенностью мог определить, около какой из камер тот находится. Но ждал и боялся он совсем других шагов, четких, уверенных, цокающих по камню стальными подковками, а они так и не прозвучали. Дважды приносили еду и воду, все как обычно.

К концу четвертого дня он устал ждать, а за ним не пришли ни на пятый день, ни на шестой, ни даже на седьмой. Видимо, произошел какой-то сбой в бюрократической машине угорского военного ведомства. На восьмой день наступила апатия, Алекс лег на нары и не встал с них, даже когда ему принесли ужин. Когда он на следующий день отказался от завтрака — забеспокоилось тюремное начальство, приговоренный мог и не дожить до казни. Его пытались кормить насильно, и это помогло, в офицере проснулся дух протеста, и он отказался от пищи уже сознательно. Он сжимал челюсти, отворачивался, плевался, но из этой схватки вышел победителем. Жаль, триумфов насладиться не удалось. После полудня десятого дня по тюремному коридору загрохотало множество жандармских сапог.

Преодолев накатившуюся слабость, Алекс поднялся с койки, одернул свой потрепанный мундир и встал напротив двери, хотя до последнего наделся на то, что жандармы пройдут мимо. Не прошли. Лязг запора, скрип петель.

— Руки!

Ставший привычным щелчок кандалов. И тут вдруг Алекс понял, почему его всегда из камеры выводят сразу четверо жандармов — его боятся. Его, маленького, ослабевшего от раны и не окрепшего на тюремных харчах, боятся настолько, что за безоружным и закованным в кандалы узником присылают четверых до зубов вооруженных здоровяков. Подбородок невольно дернулся вверх, а на душе стало легко, ушли все сомнения и слабости. Один из жандармов уловил перемены в настроении приговоренного к смерти арестанта, и рука его невольно дернулась к кобуре, остальные тоже напряглись. Заметив это, Алекс криво усмехнулся и сам сделал шаг к выходу. Его не остановили.

За весь короткий путь к нему ни разу не прикоснулись, будто он был чумной, только указывали, куда следует повернуть. И путь этот закончился не в тюремном дворе, а перед одной из дверей. Судя по отсутствию снаружи запора, "глазка" и "кормушки" это была не камера. Один жандармов открыл дверь, жестом указал внутрь, а едва Алекс шагнул за порог, как дверь за ним захлопнулась. Внутри царил полумрак, а потому, узник не сразу узнал уже бывшего в помещении человека. Когда же узнал, не смог удержать удивленного возгласа.

— Какого черта, Манский?!

Проигнорировав восклицание Алекса, секретный агент сделал пару шагов вперед, ухватился за сковывающие руки кандалы и начал тыкать в них ключом, пытаясь попасть в замочную скважину.

— Прошу вас — тише! У нас очень мало времени.

Кандалы, лязгнув напоследок, упали на пол. Туда же, комната была абсолютно лишена какой-либо мебели, Жорж вывалил из мешка кучу одежды.

— Переодевайтесь! Быстро!

Непослушными пальцами Алекс начал выковыривать пуговицы из петель.

— Это побег?

— Не совсем. "Полковника Барти" через четверть часа расстреляют, а нас к тому времени здесь быть не должно.

— А кого тогда расстреляют?

Офицер застыл в неснятом до конца мундире.

— Умоляю вас — быстрее!

Убедившись, что его подопечный продолжил поспешно избавляться от верхней одежды, Жорж соизволил пояснить сложившуюся ситуацию.

— Мало ли в Угории приговоренных к смертной казни преступников? Вот одного из них сегодня и казнят, предварительно переодев в ваш мундир. Нам же надлежит как можно скорее покинуть пределы империи.

У Алекса возникла заминка с сапогами.

— А если он кричать начнет, что он — не полковник Барти?

— Быстрее, за нами сейчас придут. А на счет криков... Да кто его слушать будет? Глаза завяжут, рот заткнут, к столбу привяжут, чтобы не сомлел, никто ничего и не заметит, а кто заметит — тот промолчит.

Магу избавился от своих форменных брюк и начал натягивать принесенные агентом.

— А те, кто поведет приговоренного во двор, раньше меня никогда не видели?

— Наконец-то вы начали соображать, — обрадовался тайный агент. — Поймите, "полковник Барти" сейчас никому не нужен, для всех будет лучше, если он умрет. Иногда мертвый герой куда лучше живого.

Натянув нелепый черный лапсердак, Алекс взялся за свои сапоги, так как никакой иной обуви Манский не принес.

— Но как удалось добиться моего освобождения? Всех денег моего отца для этого не хватило бы для этого! Да и ваше присутствие здесь говорит, о том, что задействованы персоны повыше. Или вы сейчас на вольных хлебах?

Жорж торопливо нахлобучил на Алекса широкополую шляпу.

— Да на службе я, на службе. А что касается персон, то это не моего ума дело, я только исполняю. Все, ни слова больше, за нами пришли.

На пороге появился угорский офицер в черном мундире тюремного ведомства с узкими серебряными погонами на плечах. Бегло оглядел обоих, молча кивнул и сделал знак следовать за собой. Манский придерживал Алекса за руку, а тот машинально передвигал внезапно одеревеневшие ноги, обливаясь холодным потом. Сейчас, когда жизнь и свобода оказались буквально в нескольких десятках шагов, он испытывал чувство близкое к панике, ведь расстояние это было перегорожено несколькими дверьми и решетками. И почти у каждой имелся бдительный страж. А вдруг его кто-нибудь из них узнает?

Однако опасения его оказались напрасными. Похоже, чин у шедшего впереди тюремщика был немалый, если стражники столь торопливо отпирали и распахивали перед ним все двери, а затем вытягивались в струнку, даже и не думая интересоваться личностью его спутников. Последняя калитка в замковых воротах, позади лязгает запор, нос втягивает воздух свободы, а сапоги ступают по доскам моста. За мостом их ожидают две кареты. Чиновник еще раз кивает напоследок и садится в прилично отделанную, запряженную шестеркой. Манский тянет беглеца к простой черной пароконной.

Едва они оказались внутри, как агент достал из внутреннего кармана и протянул Алексу серую книжицу.

— Ваш паспорт. Внутри есть немного мелочи на всякий случай.

А паспорт-то, похоже, настоящий, не подделка какая-нибудь. Не новый, слегка потертый, какой бывает после недолгого путешествия. И подпись владельца на месте. Не будь Алекс уверен, что документ этот он видит впервые в жизни, ни секунды не задумываясь, признал бы данную подпись сделанной собственноручно. Только получив документ в руки отставной офицер осознал, что не только остался в живых но и стал свободным человеком.

— А почему мы стоим? — забеспокоился Магу.

— Не спешите, спектакль должен быть доигран до конца, и я обязан дождаться финала. А для вас все уже позади, скоро поедем.

Ждать пришлось минут десять. Из-за тюремной стены треснул сухой винтовочный залп. Прохожие никак на него не отреагировали, только раскаркались, поднявшись в воздух, окрестные вороны, да и те быстро успокоились.

— Ну вот, "полковник Барти" расстрелян и вы должны дать мне слово, что никогда более он не воскреснет. Это было условием имперцев, и одна очень, повторяю, очень высокая персона поручилась за вас, теперь ваша очередь.

После недолгой паузы, внезапно охрипшим голосом Алекс произнес требуемое.

— Даю слово.

— Вот теперь можно и ехать.

Цокали по брусчатке конские подковы, плавно покачивалась на рессорах и еле слышно поскрипывала карета. Да, полковник Барти окончательно умер, отставной капитан Магу из небытия воскрес. Но кто оттащил его от расстрельной стенки, и что ожидает его на Родине? Главное, что жизнь продолжается.

Эпилог

Когда человек надолго покидает родной дом, ему кажется, что жизнь всех его обитателей замирает вместе с его отъездом. А по возвращении начнется ровно с этого же момента. Когда же он и в самом деле возвращается, то к радости примешивается и некоторая доля разочарования. Дом его, пусть и немного, но изменился, как и его обитатели. Да и сам он уже другой. А ведь он так надеялся, что по возвращении все будет по-прежнему, но надеждам его сбыться не суждено. Никогда.

Насколько же за истекший год постарела мать!

— Мама!

— Сынок!

А в искусно уложенных прядях видны первые седые волосы.

— Господи, как же ты похудел!

Отец все такой же суровый и немногословный, только внезапно осипший голос выдает сильное, тщательно скрываемое волнение.

— С возвращением, сын.

Он почти не изменился, только складки в уголках рта стали глубже и жестче. И пусть в этот раз не будет никаких чинов и наград, главное — живой, главное — вернулся. А вот комната его, свидетельница детства и юности не изменилась совсем. Здесь все осталось на своих местах, как было в день отъезда.

— А это что за кофр?