Проклятие Раду Красивого

Пускай горит, и пусть любовь моя пылает.

И что она потухнет, всё испепеля, мне жаль.

Жаль, что всему итог — холодный пепел.

Тоскую я, тебя вблизи не находя. Мне жаль,

Как бедуину жаль покинуть место, где оазис.

Увы, пустынный путь зовёт меня. Мне жаль,

Что должен я отправиться тропой лишений.

Серьгу я в ухо вдел, рабом назвал себя. Мне жаль

Терять всё то, за что я тысячу пустынь Синая

Пройду с тобою, искренне любя. Мне жаль,

Что путь раба окончен, незачем идти в Египет.

Зовусь я — Фатих, в Истамбул войдя. Мне жаль,

Что не велел ты мне поджечь весь этот город.

Не улыбнулся ты огню, меня развеселя. Мне жаль

Не видеть радости твоей. А без неё не нужен Истамбул.

Я будто бы Юнус. О, как несчастен я! Мне жаль

Свои стихи, которые я сжёг. А вот листов не жаль,

И перьев, что сломал, воспев тебя, не жаль.

Мне жаль, что вечно править надо мною ты, увы, не можешь.

Мне жаль. Ах, как мне жаль!*

* Здесь использованы подлинные стихи Мехмеда.

Да, признаться, стихи оказались удачны, пусть и не вполне укладывались в традиционную стихотворную форму, именуемую "газель". С видом знатока прочитав всё, я отметил, что Мехмед опять воспользовался одним из своих частых приёмов — повтором фразы после каждой рифмы. В восточной поэзии это называлось "редиф". Причём на этот раз у Мехмеда вышло действительно красиво! В других его стихах редиф, на мой взгляд, не всегда смотрелся уместно, но здесь — хорошо.

Единственный недостаток нынешних стихов виделся мне в том, что некоторые намёки оказались слишком туманны, а ведь Мехмед делал их в расчёте на меня. Значит, уж я-то должен был понять, и если не понял — тут вина сочинителя.

Меня насторожило, что султан вдруг упомянул про Юнуса. Конечно, стороннему читателю это имя напомнило бы о мусульманском пророке Юнусе, который оказался проглочен китом, но в данном случае имел значение не кит, а то, что случилось с пророком прежде этого. Юнус много проповедовал, а его не слушали, называли обманщиком, и Юнус отчаялся. Вот и Мехмед будто говорил мне: "Я уже устал клясться тебе в любви, а ты мне всё не веришь".

А может, Мехмед подразумевал другого Юнуса? Возможно, султан говорил о турецком поэте, звавшемся Юнус Эмре, и я знал, что это весьма талантливый поэт, живший около ста лет назад. Этому поэту выпала не очень счастливая судьба, он провёл жизнь в вечных скитаниях, и, возможно, султан тоже хотел показать себя неприкаянным скитальцем.

Однако Мехмед ведь помнил, что для меня Юнус — это Иоанн Сфрандзис. Мехмед всегда звал его Юнусом! Так что же имел в виду султан?

"Мехмед, ты пишешь, что сжёг бы Константинополис, дабы порадовать меня, — рассуждал я. — Но почему пожар должен меня порадовать? Неужели потому, что в огне погибли бы мои соперники? Погиб бы четырнадцатилетний Яков Нотарас. И Иоанн Сфрандзис тоже бы погиб и не приехал в Эдирне. Неужели, Мехмед, ты прощаешь мне ту мою давнюю выходку с Иоанном? Прощаешь? Надо же! Спустя девять лет. Нельзя было пораньше?"

Как говорится, женщине не угодишь. Вот и мне угодить не мог никто! Не мог и Мехмед со своими стихами. Изысканное послание в конечном итоге вызвало у меня в сердце лишь раздражение.

"Мехмед говорит, что любит, а сам уже думает о том, как разлюбит", — насупился я и сам себя не понимал. До прочтения стихов мне было грустно ощущать себя брошенным, и вот обо мне вспомнили, а я опять испытывал недовольство — теперь уже оттого, что со мной не расстались окончательно.

Помнится, я мечтал о том дне, когда мы с султаном расстанемся, а теперь стало ясно, что расставание произойдёт не вдруг. Султан ясно давал понять, что огонь в сердце сменится пеплом отнюдь не завтра, и это предвещало мне много неприятных минут.

Сделавшись румынским государем, я должен был, по меньшей мере, раз в год ездить в Турцию и там, конечно, по старой памяти делить с Мехмедом ложе. Я и раньше предполагал, что так придётся делать. Правда, начал сомневаться, что придётся, когда Мехмед отгородился от меня Дунаем, но нынешние стихи не оставили сомнений — Мехмед не отпускает меня, а просто придумал себе новую игру, которая подпитывает его поэтическое вдохновение.

Игра называлась "Расставание с возлюбленным", а длиться могла три года, пять лет или дольше. Мехмед стал бы восклицать: "Ах, мой мальчик, ты далеко от меня. Как болит моё сердце!" Но если вместо сердечной боли султан почувствовал бы зуд в том месте, которое называл корнем всех зол, то сразу же отправил бы мне повеление приехать, и я — несмотря на то, что в стихах Мехмед говорил о расставании навек — стал бы приезжать снова и снова для султанских прихотей. Это только в стихах Мехмед неизменно называл себя моим рабом, а на самом деле повелевал мной все одиннадцать лет, что мы были вместе.

Я в очередной раз вспомнил, что привязанность султана не давала мне никаких выгод. Это подтверждали условия моего восшествия на румынский престол, обговоренные мной и Мехмедом ещё до его отъезда за Дунай.

Если я являлся господином султанского сердца, то почему султан не уменьшил сумму дани, которую я должен был платить в Турцию вместо моего брата? Влад не пользовался особым расположением Мехмеда и платил десять тысяч золотых, а мне, обласканному вниманием, почему-то повелели платить двенадцать. Вот она — так называемая любовь Мехмеда! Вот, во что мне обходились его стихи и страстные клятвы!

* * *

Единственное, что мешало мне совсем впасть в уныние, это надежда на то, что мой брат скоро объявится, прогонит Махмуда-пашу, а я смогу присоединиться к людям моего брата. "Если я не стану государем, то и дань платить не придётся, и к Мехмеду ездить не придётся, — повторял я себе. — Влад меня защитит, а если не простит и не защитит, то пусть лучше убьёт. Пусть".

Однако о Владе по-прежнему ничего не было слышно. Мехмед и Исхак-паша с большей частью армии ушли, противоположный берег Дуная опустел, а мне оставалось смотреть на эту пустоту и ощущать такую же пустоту в сердце. Ночами я не спал, потому что отвык спать — лишь смотрел на луну, которая только-только начала убывать.

Так прошли несколько дней. Махмуд-паша не приглашал меня к себе, чтобы объявить что-нибудь важное, и тогда я отправился к великому визиру за новостями сам. Наверное, следовало раньше так сделать, но я слишком привык, что меня приглашали, и не подумал, что великий визир — всё-таки не султан, и поэтому будет обращаться со мной иначе.

Шатра у Махмуда-паши по-прежнему не было. Сейчас великий визир расположился в доме некоего рыбака — на изгороди до сих пор висели сети! — но устроился удобно, если судить по походным меркам. Как и все здешние постройки, дом был мазанкой с белыми стенами и высокой соломенной крышей. Внутри казалось весьма просторно, тем более что всю прежнюю мебель вынести, настелили ковров на пол, накидали подушек.

Окна были распахнуты из-за жары. За ними виднелась река, и я ясно ощутил уже знакомый мне свежий запах речной воды, смешанный с лёгким запахом живой рыбы. Неизбывного запаха гари здесь совсем не чувствовалось. "Эх, да я бы и сам не отказался от такого жилища! — подумалось мне. — Так надоел душный шатёр". Если б я мог, то поменялся бы с Махмудом-пашой, но обмен получился бы неравный. Размеры моего шатра заметно уступали размерам этого дома. Зажиточный, наверное, здесь жил рыбак.

Великий визир сидел посреди комнаты на коврах перед красивым резным столиком. Рядом стоял открытый сундук, в котором лежали чистые листы и чьи-то письма. На столике также лежала стопка листов, а ещё я заметил чернильницу, связку тростниковых палочек для письма, которые в Турции употреблялись вместо перьев, и ножик для очинки.

Одна из палочек была у Махмуда-паши в руках. Великий визир торопливо, пока не капнули чернила, положил палочку острым кончиком на край чернильницы и освободившейся правой рукой сделал знак своему секретарю, сидевшему рядом на коврах, удалиться.

— Рад видеть тебя, Раду-бей, — сказал великий визир, кивком отвечая на мой поклон. — Ты пришёл ко мне с советом или просьбой? Я всегда готов помочь тебе.

— Я пришёл не с советом и не с просьбой, а с вопросом, — отвечал я, усаживаясь на ковры перед столиком напротив своего собеседника. — Скажи мне, уважаемый Махмуд-паша, как ты собираешься выполнить приказ нашего повелителя и посадить меня на трон в этих землях?

— Тебе не о чем беспокоиться, Раду-бей. Всё уже почти сделано, — с улыбкой ответил великий визир.

— В самом деле? — с недоверием спросил я. — Но как же мой брат? Разве мы не будем воевать против него?

— Если будет на то воля Аллаха, нам не придётся воевать, — ответил Махмуд-паша. — За минувшие несколько дней я получил много хороших вестей. Во-первых, я узнал, что твой брат увёл свою армию далеко на север.

— Мой брат не собирается воевать с нами?

— Его армия меньше, чем наша.

— Раньше это его не останавливало.

— Хитрость твоего брата не беспредельна. Он уже нападал на нас ночью, а что ещё он может придумать? Нельзя повторять одно и то же два раза, потому что во второй раз не повезёт. Теперь твой брат будет ждать своего союзника.

— А что будем делать мы?

— Мы можем пойти и спокойно занять новую столицу этой страны.

Великий визир имел в виду Букурешть, который находился в центре румынских земель. Мой брат перенёс туда столицу из Тырговиште три года назад. Вот всё, что я знал об этом городе, но мне хотелось там оказаться.

— Хорошо, — кивнул я. — А в чём состоят другие хорошие новости, которые ты получил?

— Вторая новость связана с первой, — ответил Махмуд-паша. — Я узнал, что правитель Матиуш, которого твой брат считает своим союзником в войне против нас, ещё даже не выступил в поход.

Я удивился:

— Даже не выступил? Несмотря на то, что война длится уже месяц?

— Да, — снова улыбнулся великий визир. — И это даёт нам основание полагать, что Матиуш не выступит вовсе.

— Странное дело, уважаемый Махмуд-паша. — задумчиво проговорил я. — Ты уверен, что твои сведения точны? Откуда ты знаешь про Матиуша и про то, где сейчас войско моего брата? Ты отправил на север своих лазутчиков?

— Нет, мне не пришлось никого отправлять, — сказал великий визир. — Новости пришли ко мне сами.

— Вот как?

— Да. Ко мне пришли купцы из Эрдела, — так Махмуд-паша называл Трансильванию. — Купцы жаловались мне на твоего брата, и это третья хорошая новость, потому что купцы готовы помочь тебе против него, если ты поможешь им.

Не успел я рот открыть для ответа, как великий визир заверил меня:

— Не беспокойся, Раду-бей. Я уже обещал им от твоего имени всё, что нужно.

Тут у меня просто дар речи пропал. Мне всегда казалось, что Раду может предать своего брата только сам, и вдруг оказалось, что это может сделать кто-то от имени Раду. Например, Махмуд-паша.

Я почувствовал, что в минувшие дни, взирая на пустынный турецкий берег Дуная и изнывая от жалости к себе, сам не заметил, как упустил нечто очень важное. Мне стало досадно.

— Ты чем-то недоволен, Раду-бей? — насторожился Махмуд-паша. — Разве я сообщил тебе плохие новости?

— Мне следует довериться твоему опыту в государственных делах, уважаемый Махмуд-паша, — сдержанно ответил я, — но не слишком ли ты торопишься? Я бы на твоём месте не стал так доверять этим купцам. Они ведь слуги Матиуша, а Матиуш — союзник моего брата. Кто знает, что они задумали? А вдруг они хотят заманить нас в ловушку? Не поэтому ли они сказали тебе, что мой брат ушёл с войском на север, а Матиуш не присоединится к моему брату? А вдруг окажется, что Матиуш и мой брат уже соединились и теперь поджидают нас в удобном для них месте?

— Не думаю, Раду-бей, — ответил великий визир, — но я на всякий случай отправил лазутчиков, чтобы всё проверить, а пока твой уговор с купцами Эрдела остаётся в силе.

— И в чём же состоит уговор?

— Ты, Раду-бей, разрешишь им беспошлинно провозить товар через подчиненные тебе земли из Эрдела на юг. Тебе известно, что город, возле которого мы стоим, имеет большое значение для торговли? Через него лежит путь из Эрдела в земли нашего повелителя.

Мне оставалось лишь кивнуть:

— Теперь, благодаря тебе, уважаемый Махмуд-паша, я это знаю. И, получается, из-за отмены пошлины все купцы из Эрдела получат большую выгоду?

— О, да!

— А что за выгода мне? Будь я правителем, обложил бы купцов пошлиной, и пусть бы деньги текли в мою казну!

— Когда-нибудь ты сможешь так и сделать, — ответил великий визир, — но не делай этого в ближайшее время. Иначе купцам из Эрдела станет невыгодно тебе помогать.

— Но чем они могут мне помочь?

— Они будут всячески указывать своему господину Матиушу, что его союз с твоим братом принесёт лишь неприятности. Они посоветуют Матиушу разорвать союз и признать тебя новым правителем здешних земель. И я думаю, Матиуш склонен послушать своих подданных. Если б не был склонен, то давно бы выступил в поход.

Великий визир говорил очень уверенно, и я понял, что являюсь лишь одной из фишек на шашечной доске. Махмуд-паша переставлял меня, как считал нужным, выполняя повеление султана, а сам я не мог сделать ничего. К примеру, если бы я задумал разорвать договор с купцами, где я стал бы их искать? Вернее, разыскать-то я пытался, чтобы поговорить о моём брате, но оказалось, что они уже уехали, чтобы вернуться с обозами.

"Ничего, — успокаивал я себя. — Все эти договоры я смогу отменить тем, что верну трон брату, когда Махмуд-паша уйдёт из румынских земель. Даже если мой брат станет изгнанником где-нибудь далеко, я разыщу его, скажу, что мы не враги, и что он может снова сесть на своё законное место".

Мне нравилось мечтать об этом. Я почти хотел, чтобы мой брат стал изгнанником, ведь тогда румынский трон показался бы для Влада весомым подарком. Почти таким же весомым, как голова султана, которую я так и не смог добыть.

* * *

В середине лета я уже находился в новой румынской столице, в городе Букурешть. Это оказался небольшой город возле реки, которая называлась Дымбовица. У реки, обнесённые высоким забором-частоколом, стояли княжеские палаты, которые мой брат построил для себя не так давно.

Всё в них было скромным и простым, и мне это невероятно понравилось. Помню, я ходил из комнаты в комнату и, как заворожённый, смотрел на белёные стены, выглядывал в маленькие окошки, прикасался ладонями к дверным косякам, представляя, что так мог делать и мой брат.

В личных покоях брата даже остались некоторые его вещи! Помню, я впервые увидел резное кресло в обеденной комнате, стоявшее во главе длинного деревянного стола, за которым вполне могло уместиться двенадцать человек. Конечно, на этом кресле сидел мой брат, и потому я сказал, что мне нужно другое, а это велел поставить к стене, но никуда не убирать. По вечерам я мог по часу сидеть за столом, и, положив голову на руки, смотреть на братово кресло. Не знаю, что мне хотелось там увидеть.