— Пусть сделают еще один шаг. Они получат послание... Яната, я согласен с тем человеком, которого вы предложили. Скоро будет приказ. Войска в Окаэре готовы? Прекрасно... А пока у Тагари есть время сложить полномочия... если он и вправду мне верен.
**
Первый день после череды пасмурных выдался солнечным, теплым. Словно весна спохватилась, решила наверстать упущенное. Никак невозможно было сидеть дома или гулять в огороженном садике, а возле пруда с мостиком... в общем, тоже нельзя. Мало ли кто там ходит.
Минору умерла бы на месте, но больше не отпустила бы подопечную без охранника на прогулку верхом. Поэтому Сайэнн смирилась с присутствием слуги, тот молчал и держался на расстоянии, так, что они с Энори могли разговаривать свободно.
Хотя для него-то охранник вряд ли хоть что-то значил.
После выступления бродячих актеров виделись каждый день. Он сократил ее имя до "Сай", маленький лесной цветок. Так сразу и так просто, будто им обоим было не больше десяти лет... хотя ее и в десять уже учили быть маленькой барышней. Теперь же рядом с ней — воплощенная жизнь, даже не сметающая все барьеры — просто не замечающая их. Смешно... Минору уже думает про них невесть что, хоть пока и позволяет видеться; а Энори к ней прикоснулся только в день, когда помог выбраться из ручья и отвез домой. И не то чтобы Сайэнн большего не хотела, но не самой же делать шаги навстречу, она и так... Хотя на него только смотреть — и то счастье.
И разговоры у них на редкость невинные, хоть и не совсем подобающие достойной молодой женщине; она даже не думала, что может с таким азартом спорить о чем-то. Ей вообще спорить не полагалось, только смеяться и щебетать.
А слуги домашние наверняка болтают вовсю, но они ее не выдадут, они побоятся господина.
Девушка глянула на яркое небо, защищая рукой глаза. Хорошо здесь, в горах, на воле; журчит вода, словно поет...
Спутник был в трех шагах; даже если отвернуться, его присутствие ощущалось — как солнечное тепло.
— Иди сюда! — позвал, склонившись над углублением в ручье: чаша, словно выложенная плоскими камнями. Девушка с любопытством глянула через его плечо.
В воде носились маленькие темно-серебряные стрелки — мальки. Она немного знала про рыбу от отца. Верно, икринки отложены осенью, перезимовали в пруду, а сейчас вместе с ручьем устремились вниз.
Не удержалась, присела, опустила палец, пытаясь тронуть крохотную рыбку; не удалось, мальки рассыпались в стороны. А вода была совсем не такой холодной, как недавно, поймав Сайэнн в ловушку. Правда, до той речушки они сейчас не доехали...
Энори обернулся и с улыбкой посмотрел на спутницу.
— Здесь им трудно будет вырасти большими, придется плыть вниз, — метнув лукавый взгляд, теперь и он опустил руку в лужицу — серебряные стрелки снова метнулись врассыпную. Но он поднял ладонь — на ней лежала рыбка.
— Отпусти, — попросила девушка, и он тут же повиновался.
Вот так во всем будто бы для нее. Видимость только, но в эту видимость веришь, как если бы умирающий от жажды встретил мираж-озеро, и напился из него, и нашел силы продолжить путь.
Не хочу быть, как мальки в луже, думала Сайэнн, пока поднималась, расправляла накидку. Им некуда плыть... а эти спасутся, если успеют, пока летом не пересохнет ручей.
— Пора, госпожа, — охранник приблизился — от валуна, что ли, отлепился? — и Сайэнн будто очнулась. — Мне велено привезти вас не позднее...
— Едем.
Не хочу возвращаться, думала девушка. Там снова запоры и стены, пусть и незримые, снова быть готовой в любой момент играть роль благодарной беспечной дурочки. А сейчас поворот, и охранник ненадолго выпустит их из виду, и можно еще немного побыть наедине. Ведь кто знает, когда кончится терпение Минору?
Охранник отстал — отчего-то замешкался, а спутник, словно прочитав ее мысли, оказался рядом, совсем рядом, и...
Малька она попросила отпустить, а вот ее — напротив, лучше бы никогда не надо.
Минору была не суровой — встревоженной, и в этот вечер, и на следующий день. Бродила по дому, переставляя разные мелочи — совсем на нее не похоже.
— Вы отказались уже от двух настоятельных просьб приехать.
— И что же? Здесь мне лучше. Уверена, он поймет.
— Госпожа, все это плохо кончится.
— Что ты такое говоришь, — глаза Сайэнн блестели. — В конце концов, могу я позволить себе небольшое развлечение.
— Я на все смотрела сквозь пальцы. Как вы попираете всяческое уважение к господину Таниера. Но честно ответьте себе — для вас этот человек все еще маленькая прихоть, недолгое приключение? Вам простилась бы даже неверность. Но что вы будете делать с глубоким чувством?
— Ты начинаешь меня раздражать. Разве кто-то просил тебя об этой заботе?
— Ваша мать. И моя искренняя привязанность к вам. Вы готовы перечеркнуть всю свою жизнь?
— Да, готова. Ты это хотела услышать?
— А он этого хочет? Что ему нужно от вас, помимо красивой оболочки?
— Мужчины, которых в женщине интересует только тело, иначе себя ведут.
— Так что же его интересует? Ваша душа, которую он бросает в водоворот?
— Тебе не понять. Это первый человек, который... — она запнулась. Ну как объяснить? — Он с интересом слушает, что я говорю, и не усмехается снисходительно, видя лишь ту самую "красивую оболочку"! Говорит со мной, как с равным, без скидок на "она женщина, она не поймет, а я знаю лучше, что нужно ей". А, и это не всё. Я рядом с ним живу, понимаешь? Я порой... как будто и не было этих двух лет, и у меня еще все впереди.
Слова эти Минору не успокоили.
Служанка — будто по ногам ее ударили — бросилась на пол, ухватилась за юбку Сайэнн.
— Госпожа, поезжайте в крепость. Все забудется...
— Забудется? Ведь меня с детства растили как товар, и сбыли подходящему человеку.
— Отец устраивал ваше будущее...
— Прекрасное будущее! Нет, я не протестовала, потому что не знала, что можно как-то иначе. Я даже была почти благодарна. Но меня никто никогда не спрашивал, чего я хочу на самом деле, если, конечно, не считать платьев и украшений — их у меня полно!
— И чего же вы хотите?
— Счастья, чего же еще.
— Он вам сумеет — и главное пожелает его дать?
— Я не знаю... но это уже неважно.
— Думаете, он в вас влюблен?
— Я же не полная дура.
— А если однажды — или даже вскоре — он просто уедет, может, и не простившись?
— Я буду с радостью вспоминать, что он был.
Не думала, что можно так быстро начать доверять человеку, будто они выросли вместе, или вдвоем прошли через трудные испытания. Может, просто устала одна... хотя ее-то одной никто не навал бы.
В юности — да и порой здесь, в горах — мечтала не о таком, как он: ей рисовался кто-то сильнее, значительней, богаче. Что ж, значительность и богатство были у командира Сосновой. Он даже был на свой лад недурен. Сайэнн думала, соглашаясь, что этого хватит...
Но Энори — как и сказала служанке — казался ей самой жизнью.
Минору умела писать. Она вообще много чего умела, но сейчас не могла самого важного — уберечь собственную воспитанницу. Сайэнн была упрямой, но упрямство это всегда казалось сродни утренней росе — есть, а через четверть часа уже высохла. Но сейчас молодая хозяйка уперлась всерьез, и как помешать ей?
Запирать ее служанка права не имела, да и не сделать бы хуже. А потакать — навлечь на всех них беду.
Вздыхая, она выводила кистью довольно ровные знаки — почерк, достойный дочки какого-нибудь состоятельного торговца. И слова ложились гладко, не зря всю ночь обдумывала их.
...Госпожа приболела, но не хочет тревожить известием. Только она сильно скучает, вся извелась, да и лучше ей быть рядом с любящим человеком. Поэтому недостойная служанка берет на себя смелость уведомить...
— Скачи, — женщина передала письмо охраннику Сайэнн. — Передашь в собственные руки господину. — Только попробуй замешкаться!
На небе еще висели звезды, по-утреннему блеклые. После полудня должны явиться провожатые. Доставят упрямицу в крепость со всем почетом. А там уж никаких похождений.
Минору немного не рассчитала — посланцы прибыли ближе к вечеру, когда солнце уже постепенно тускнело. С собой у них были носилки: раз приболела молодая госпожа, не верхом же ей скакать по горам.
Сайэнн при виде их ощутила такой ужас, словно ее собирались заживо замуровать в крепостной стене. Сбежать теперь точно не выйдет, и не уговорить задержаться. Мелькнула даже мысль умереть, но она была мимолетной — не до смерти сейчас, когда только поняла, что значит дышать полной грудью.
Проще сбежать из крепости.
Если он... если не покинет село, пока здесь не будет Сайэнн. Вот тогда и придет пора думать, что дальше.
С обреченной решимостью она начала собираться. В Сосновой у нее было все нужное и даже много сверх того, но ей доставляло удовольствие перевозить с собой некоторые вещи. А теперь — когда еще выпустят.
Так и думала — "выпустят", словно узницу, а не любимицу, которой позволено почти всё. Почти, самого-то главного не получить.
На Минору не рассердилась: что с нее взять, если женщина выбрала служить другому человеку, а не своей подопечной. Жаль, что больше нельзя на нее полагаться, и только.
Отдавала распоряжения. И это платье велела взять... и эту шкатулку... и вон ту книгу не забудьте, самое время ее перечитывать. Бродила по дому, пока старший над провожатыми вежливо не намекнул — солнце все ниже, а им велено доставить госпожу до ночи. Тогда поняла, что бессмысленно тянет время.
— Едем, — вздохнула, и вышла во двор, к носилкам.
Солнце касалось крыш, наливалось оранжевым. Нет, до темноты не успеть. Хорошо бы на горной дороге напали разбойники...
Чушь это все. Приедут ночью, как ни в чем не бывало. Будут гореть факелы, а не фонари, как здесь, караульные распахнут тяжелые ворота...
Деревянный короб, обитый изнутри мягким. Шкатулка для драгоценности... Недаром так полюбила ездить верхом, вещи этого не умеют. Завозилась, устраиваясь, расправила платье.
Что-то виднелось из-под сиденья — свернутый кусок полотна, завязанный черной тесьмой. Сайэнн подняла, развернула его, на колени упал лист бумаги.
Странно написано, прихотливо-неровно, но ей было уже все равно, хоть бы он и вовсе не был обучен грамоте.
Другие не знали, что он не зовет ее полным именем. Значит, не подделка в утешение. А как подбросил... неважно.
Не тревожься, говорилось в письме. Я знаю, что тебя забирают в крепость. Так лучше, поверь. В Сосновой увидимся.
Глава
Сэйэ всегда представлялось, что война это черное и серое. Но в реальности все вокруг оказалось очень пестрым, от постоянной сумятицы разно одетых людей в проулках до многоцветья флажков на поле битвы, алой крови и неожиданно очень синего неба. Серый и черный тоже были, конечно — грязь, столбы дыма; и цвет крыла горлицы — там, где дым растворялся в небе.
Впервые Сэйэ просто смотрела на разные оттенки мира вокруг, воспринимая их как есть. Цвет костюма, грима и декораций скажут за себя сами — плохому актеру этого хватит, чтобы создать персонажа, и Сэйэ, как всех детей подмостков, тоже учили этой премудрости; но реальности было наплевать на то, что там себе придумали люди. Хотя все это тоже было одним большим представлением — как для небожителей, так для потомков.
Все было разным, хоть одинаково тягостным. Даже на одной из площадей, куда клали раненых под наспех сооруженные навесы, человеческая боль и усталость были несхожи между собой.
И всегда толчея — за крепостные стены, похоже, сбежались люди со всей провинции. И голоса, голоса, голоса... Высокие, низкие, грубые, жалобные — внутри пчелиного улья, наверное, много тише.
Спектакли они показывали по-прежнему, словно и не бродили чужие войска под самыми стенами, то отдаляясь под натиском солдат Хинаи, то приближаясь. Только теперь не пьесы представляли, а короткие сценки — у раненых особо не было сил смотреть, а у защитников — времени. Но смех оказался нужен и тут, даже больше, чем в мирное время.
Потом рухэй отогнали к самому краю долины, и казалось — победа близка. А потом темные фигуры в шлемах, украшенных полосками меха, оказались под самыми стенами и ударили, и тут уже стало не до актерских талантов. Теперь все подопечные госпожи Акэйин помогали чем могли, как и другие женщины, вместе со всеми уповая, что западная стена выстоит до тех пор, пока чужаков не разобьют или хоть не отгонят снова. Но подмога все медлила — доносились тревожные слухи каких-то обманных маневрах, а то и вовсе измене. Шептались даже, что убит генерал Таэна.
— Если и правда, нам это сейчас без разницы, — говорила Акэйин, разрезая на длинные полосы старые занавеси: пойдут на повязки. — Жив, убит, ранен... и так, и так Три дочери могут и пасть, и устоять.
Она в эти дни приблизила к себе Сэйэ, которую прежде строго держала в узде. Раньше бы это и польстило молодой актрисе, и вызвало законное удовлетворение — наконец-то! — но сейчас благосклонность хозяйки труппы означала лишь больше работы. И возню с девицами вроде Тиан, которая норовила хлопнуться в обморок. Спасибо хоть не все оказались такими неженками.
И трусихами: боялись не только головорезов под стенами, но и таинственную нечисть, а то и демона, который по ночам то ли пьет кровь, то ли разрывает тела на куски. Эту тварь не удержат и стены, так поговаривали.
Командир Ирувата велел обходиться по всей строгости с теми, кто распускал подобные слухи. Но не Тиан же выдавать, и не других дур!
Сэйэ пару раз удалось увидеть его — один раз совсем издалека, и она мало что разобрала, только очень высокий рост, темный доспех, который все же не до конца скрывал худобу, и волосы с заметной издалека проседью — он был без шлема. В другой раз видела его на стене, снизу, шагах в пятидесяти всего — он о чем-то говорил с офицерами меньшего ранга. Странно было — от этого не слишком выразительного, худого как жердь, немолодого уже человека во многом зависит судьба тысяч людей, собравшихся в крепости. На подмостках ему бы придали значительности...
Давно уже не удавалось отдохнуть в одиночестве, даже спали теперь в сарайчике на той же площади, где помогали раненым — идти до своего дома было далеко, да и небезопасно. И держаться лучше всем вместе, если вдруг чужаков не сдержит стена.
Разрезали на бинты старые тряпки, принесенные местными женщинами. Стирали использованные — в холодной воде от этого было немного толку.
Руки Сэйэ много дней как потеряли ухоженный вид, были они в мозолях и ссадинах. А сейчас сорвалось полотно, содрало едва начавшую подживать кожицу на пальце. Девушка зашипела, но сдержала крепкое слово, потянулась за мазью. Эх, руки, которыми так гордилась, лучше, чем у иной барышни из богатого дома... Толку в этом теперь немного, но все-таки жаль. А где-то в шкатулке еще лежит пара дорогих колец, не все продала, покупая по совсем уже заоблачным ценам пищу и краску...
Эх, а совсем недавно...
Ветерок пронесся над площадью, заглянул в уголок сараюшки, где занимались бинтами. Хороший такой ветерок, с запахом травы, а не крови: наверное, с небес прилетел, вокруг не осталось свежих весенних лугов. И этого стало куда жальче, нежели рук и краски.
