Зеленая кровь

Потом Локкер свернул в сторону — лесная чаща вдруг расступилась, и глазам открылся берег, сплошь заросший голубыми колокольчиками, лиловыми барвинками и розовыми смолистыми рогатыми гвоздичками, прелестными и совершенно невкусными. Рамон с треском продрался сквозь кусты и остановился.

Река лежала под ними, медленная, чайно-коричневая, и теплые облака плавали в ней белыми лепестками. Русалки из-за томной жары попрятались, зато над водой реяли стрекозы, стеклянные сущности в дрожащем мареве машущих крылышек. На том берегу росли темные ели, медвежий ельник, но даже их черно-седая бахрома не выглядела угрожающе — так чувствовалось над рекой дыхание ее добрых Хранителей. Оно непередаваемо пахло водорослевой сыростью — очень-очень приятно.

Рамон несколько секунд стоял и смотрел, как зачарованный. Потом подпрыгнул, взмахнув передними лапами, с топотом помчался по колокольчикам и барвинкам, взметнул песок — и шумно плюхнулся в воду. Это выглядело так захватывающе, что Локкер тоже кинулся с разбегу, подняв грудью целую волну зеленоватых брызг.

Совершенно замечательное это получилось купание. Нет, плавать красиво щенок не умел — он потешно колотил лапами, задирая мордочку изо всех сил, чтобы вода не попала в нос и уши — но он так наслаждался, что его удовольствие передалось и лосенку. Локкер плыл так же неспешно, как и ходил, спокойно перебирая ногами — а Рамон снова нарезал круги вокруг, хватал пастью плавающие щепки, чихал и ужасно при этом веселился.

Они выбирались на берег, стряхивали воду со шкур, поднимая облака водяной пыли и мелких брызг; Рамон скакал вокруг Локкера, обнимая его лапами за передние ноги, толкался — хотел повалить и теребить за уши и за губы, как щенка. Лосенок отстранялся, шарахался, носился по берегу широким махом — и щенок носился следом, приседал от восторга, взлаивал и снова носился, а когда бегать становилось жарко, друзья снова бросались в воду...

И когда они уже устали от игры и стояли на траве, тяжело дыша и капая со шкур, вдруг случилось нечто очень странное — и дико страшное.

Рамон, конечно, учуял первым. Он обернулся и залаял срывающимся, захлебывающимся фальцетом — Локкер тут же понял, что его друг в ужасе и пытается это скрыть. Лосенок обернулся — и перекинулся.

Потому что, если и был какой-то шанс, то только этот: в Старшей Ипостаси и на Старшую Ипостась обычно не нападают. Но душа лосенка, вернее, обе части его души, просто изнемогала от чудовищной смеси боли, ярости и леденящего страха.

А Рамон, вероятно, уловил это впервые за время их дружбы. Он тоже перекинулся и чувствовал, судя по лицу и по ощущению от мыслей, весьма близко похожие вещи.

А ЭТОТ бесшумно вышел из зарослей.

Он уже раздался за лето, и шкура не висела на нем мешком, как бывает весной — но глыбой мускулов и жира пока не выглядел. Просто исчерна-бурая шерсть лоснилась и издавала отвратительный хищный запах, а двигался он, как неторопливый убийца: спокойно и методично, якобы неуклюже, нарочито медленно.

И Старшая Ипостась его совершенно не украшала. Потому что, несмотря на сытое лето, его физиономия все равно выглядела худой и жесткой, жесткой и мертвенно безразличной, только маленькие цепкие глаза шарили по берегу очень живо.

ЭТИ не умеют ни улыбаться, ни удивляться, ни показывать боль или злость. Говорят, под шкурой — или кожей, если речь идет о Старшей Ипостаси — обтягивающей их черепа, нет ничего, что двигало бы ее. И лицо похоже на череп. На вытянутый череп с цепкими живыми глазами.

Лосиный Ужас пришел. Остановился поодаль, ссутулившись, свернув громадные ступни внутрь и свесив тяжелые руки с когтями вроде длинных черных лезвий.

И Рамон ухватился за Локкерово плечо.

А медведь рассматривал их с ног до головы — и по бесстрастной маске его лица было совершенно непонятно, о чем он может думать.

Рамон сипло зарычал.

— Уймись, а, — сказал медведь. В его голосе послышалась насмешка, которую лицо не отражало. — Уймись, не люблю. Не люблю вашего брата, а убивать сейчас не хочу.

— Так я тебе и дался, — огрызнулся Рамон, показывая клыки. — Вали своей дорогой!

— Лосенка охраняешь, — сказал медведь непонятно — то ли вопросительно, то ли утвердительно. — Хороший лосенок. Помню, бродил тут по краю болота, совершенно одинокий, такой маленький и вкусный...

Локкер инстинктивно склонил голову.

— Ну давай, — прошептал он так тихо, что человек и не расслышал бы. — Давай, напади. Я буду защищаться, мы вдвоем будем, не думай, что тебе так сойдет...

Рамон звонко гавкнул — и на сей раз в его голосе не было страха, только злость и отвага. Медведь не двинулся с места.

— Храбрые, — сказал он еще непонятнее, а потому тон напоминал очень холодную издевку. — Просто парочка храбрых воинов. Ну что ж. Пес будет кусаться, лось ударит рогами, а Зеленый все это увидит. Когда-нибудь это будет.

Рамон ничего не заметил, он все-таки вырос в городе, среди домашних собак, но по телу Локкера пробежала дрожь. Перед его внутренним взором прошло что-то неописуемо огромное, живое, бесформенное — и такое сильное, что даже ураган, ломающий сосны, как щепки, казался на этом фоне слабым мельтешением бабочкиных крылышек. И этот поток силы прокатился по душе лосенка, как волна, и медленно схлынул.

Локкер выпрямился.

— Ты кто? — спросил он так громко, как сумел — то есть, не шепотом, а вполголоса.

Медведь оттянул и приподнял верхнюю губу — это было отвратительно и похоже на оскал, но Локкер вдруг понял, что Лосиный Ужас пытается ухмыльнуться.

— Я — тот, кто слышит, — сказал он, блеснув влажной белизной клыков. — Я слушаю лес. А вы, детки, бегите играть. Оно идет. Но оно еще не пришло. Вы успеете подрасти. Вам понадобится много сил.

Теперь, кажется, почувствовал и Рамон. Лосенок и щенок инстинктивно прижались друг к другу плечами — не из страха перед медведем, из другого страха, перед чем-то неизмеримо большим, чем любой зверь, перед этой сметающей стихийной силой.

Перед Зеленым, мелькнуло у Локкера в голове, и от этой мысли ноги превратились в песок, который вот-вот осыплется. Благие Небеса!

— Идите-идите, — повторил медведь и снова изобразил усмешку-оскал. — Ты, лосенок, хорошее, конечно, угощение, но мы с тобой не будем испытывать судьбу. Мы с тобой еще встретимся, потом, нескоро — и тогда нам обоим надо будет как-то удержаться в этой жизни... Перед лицом того, что идет...

Локкер перестал понимать смысл медвежьих слов — но понимал эту волну жара, пронизывающую все тело, все кости насквозь. И окончательно опомнился, только когда вдруг понял, что медведь ушел.

Исчез тихо, как полевка в траву, не шелохнув прибрежные кусты краснотала...

Когда Локкер закончил рассказ, некоторое время все молчали. Потом окончательно проснувшийся Мэллу сказал тихо:

— Медведи могут понимать зов... Зеленого... Мать когда-то говорила.

— Медведи накапливают в себе энергию леса, — сказал Хольвин. — Я толком не знаю о Зеленом... но я знаю, что любой медведь — аккумулятор жизни. Поэтому этот зверь и сидит у них в клетке, поэтому они не убили его до сих пор: это старый и странный зверь, он просто излучает энергию, а трупы им кормятся...

Псы глухо зарычали.

— Знаешь, что... — задумчиво мурлыкнул Мэллу и потерся об колено Хольвина подбородком. — Я, кажется, знаю, что можно сделать. Я могу поговорить с этим медведем...

— Там забор, — сказал Локкер.

Кот пренебрежительно усмехнулся.

— Ты, лось, не еда только потому, что псу старый друг. Глупые вы звери, травоядные...

Локкер не обиделся. Рысь есть рысь. Он прекрасно знал, что такое рысь.

— Не дразни Локкера, — сказал Хольвин. — Но поговорить с этим медведем было бы просто великолепно. Именно потому, что он, я надеюсь, понимает... некоторые необъяснимые вещи.

— Отчего вдруг приходит страх? — спросил Локкер. — Без причины, да? Ни с того, ни с сего?

Хольвин кивнул.

— Ну, вы, рогатые, наверное, всегда чего-нибудь боитесь, — сказал Мэллу. — Лось — не показатель. А я — показатель. Я чую. Я ничего не боюсь, но я чую... как что-то растет.

Псы согласно закивали. Рамон сказал:

— Здорово, что ты идти не боишься. Там — мертвяки.

— Мне плевать, — сказал Мэллу. — Я счастливый. Я любил, такую кошку любил... мурр-рр... Шикарную кошку. Будут котята. И еще — я собираюсь охотиться в лесу... так что мне плевать на мертвяков, бобик.

Хольвин почесал его за ухом — и кот потянулся всем телом.

— Я пойду ночью, — сказал он с тенью самодовольной усмешки. — В темноте люди не видят. А если будет дождь, так это еще и лучше.

— А я пойду сейчас, — сказал Локкер и поднялся. — Мне жаль от вас уходить, но это нужно.

Хольвин кивнул и улыбнулся на прощанье — Локкер потянулся к нему, давая погладить себя по переносице. Потом вышел из комнаты; Рамон выбежал на дождь его проводить.

— Передай привет Ирис, — сказал он грустно. — Жаль, что я ее никогда не видел.

— Еще увидишь, — улыбнулся Локкер. — Ты приходи к пруду, когда луна станет совсем круглой. И я приду.

И перекинулся, чтобы Старшая Ипостась не вымокла насквозь...

Хольвин оставил рысь обдумывать услышанное, накинул плащ с капюшоном и, сопровождаемый Шагратом, тоже вышел во двор.

Пахло водой и мокрым сеном. Дверь в импровизированный денник была раскрыта настежь, и с крыльца отлично виделось все, происходящее внутри. Под навесом на ворохе соломы лежал Дэраш в Старшей Ипостаси и задумчиво жевал антоновское яблоко. Рядом сидела Лилия в потрепанном джинсовом костюме и резиновых сапогах, тоже грызла яблоко и рассказывала про лес. Из-за решетчатой загородки торчали любопытные физиономии коз. Корзина с яблоками стояла так, что при желании дотянуться до угощения мог кто угодно.

При виде Хольвина Лилия просияла и вскочила. Дэраш мотнул челкой, мельком взглянул на него и откусил кусочек яблока. Козьи мины сделались еще заинтересованнее.

— Господин посредник, как дела? — спросила Лилия весело.

— Зови меня Хольвином, — сказал Хозяин. — Не такой уж я старый. Не замерзла?

Лилия отрицательно качнула головой, грустно улыбнулась:

— Не отвечаете, значит, денег не дают...

— Потерпите. Слишком большая сумма для нашего Фонда, больше полумиллиона, все-таки... Как ты себя чувствуешь, Дэраш?

Жеребец рассеянно поднял прекрасные темные очи:

— Лучше. Во рту почти не болит и не кашляю. Коленям тоже легче. Я поправлюсь совсем?

Хольвин вздохнул.

— Ну что тебе сказать... Боль скоро пройдет совсем. Если не будет скачек и прогулок в полях под седлом по три-четыре часа подряд. Отдохнешь хорошенько и снова сможешь бегать... Лилия, пойдем в дом, я тебе дам лекарство, Дэрашу в питьевую воду добавлять. И попону возьмешь, будешь его укрывать на ночь — заморозки, не простудился бы...

Лилия улыбнулась Дэрашу, который смотрел на нее доверчиво и спокойно, вслед за Хольвином пробежала по двору, натянув куртку на голову, заскочила в дом. Закрыла за собой дверь и заглянула Хозяину в лицо:

— Все здорово плохо? Да?

— Лилия, — сказал Хольвин, — я звонил в СБ, тебе дают отпуск, останешься жить здесь и будешь ухаживать за конем — он к тебе расположен. Как быть с деньгами, пока не знаю. В Лиге все в курсе, наши адвокаты думают, что можно сделать, чтобы перевести вас на легальное положение, но... этот Филлис уже замучил жандармерию своими звонками и министру написал. Я его видел. Он... мертвяк новой формации, то есть формально живой, но двоесущным и людям от него тошно. Так что наши товарищи из СБ тут ничем не помогут. И если дальше так пойдет... в СБ вообще отпадет надобность.

— А в Лиге?

— Как тонко, — усмехнулся Хольвин. — Лиге будет очень трудно выжить, Лилия. В Городском Совете у нас объявились открытые враги. Тео очень кстати попал в беду — теперь о нас говорят и пишут, что мы экстремисты и фанатики, готовы убивать всех направо и налево... ради наших сомнительных убеждений.

Лилия укусила себя за костяшку указательного пальца. Вздохнула.

— Сомнительных... Послушайте... Хольвин... я, наверное, просто маленькая дурочка, да? Мне как-то страшно, знаете, страшно днем, а ночью снится что-то, от чего просыпаешься в поту. И мне жалко всех... и все... Что будет?

— Спрашиваешь, как двоесущный, — улыбнулся Хольвин. — Как наш коняга. Милая, да откуда же мне знать? Я не ясновидящий. Я, как и ты, чувствую, что все плохо, а объяснить не могу. Понимаю только, что нужно непременно что-то делать — и приходит в голову только одно: как-то попытаться выпустить медведя. И почему-то кажется, что твой жеребец тоже каким-то образом важен, но почему — не спрашивай, будь так добра...

Хольвин снял с полки свернутую попону на искусственном пуху и бутылку с каплями. Лилия сунула бутылку в карман куртки и прижала попону к груди.

— Отнеси, напои коня и приходи, — сказал Хольвин. — Попону на него вечером наденешь. Ты голодна?

Лилия кивнула.

— Яичницу будешь?

— Ага. Знаете, меня так удивило, что у вас куры... и кролики... Вы кроликов режете? — вдруг спросила Лилия, потупившись, так, будто само сорвалось, почти с ужасом.

Хольвин чуть пожал плечами.

— Буду всемерно приветствовать, как эпохальное достижение человеческой науки, идеальный синтез животного белка. Но пока этого открытия еще не произошло, наших хищников приходится кормить мясом грызунов и травоядных животных. На том мир стоит, и убивать для еды естественно. Этот принцип сохраняет равновесие.

— Убивать — естественно?

— Ты хочешь заплакать? Послушай, Лилия, я не умею воспитывать детей. Ты — Хозяйка, учись относиться к живому миру спокойно. Травоядные едят живые растения. Хищники едят травоядных. Мы, люди, можем есть любую пищу, но нам, как большинству всеядных животных, нужен животный белок. Убивать для еды естественно. Неестественно убивать для забавы, из прихоти, ради корысти. Все. Лекция окончена. Напои коня, и отправляйся убивать и есть куриные зародыши.

Лилия невольно хихикнула.

— Здоровый цинизм уже проявляется, — констатировал Хольвин. — Действуй. Я пойду к собакам.

Лилия вышла. Через минуту со двора сквозь шелест дождя послышался плеск воды, набираемой в ведро.

Медведь.

Вечером Хольвин и Лилия в гостиной смотрели телевизор — конкурс музыкальных хитов из столичного Дворца Радости.

Телевизор был раздражающей деталью интерьера. Хольвин бы охотно выкинул его, если бы не было необходимости наблюдать за популяцией людей так же, как он наблюдал за лесными животными и растениями. Индикатор состояния.

И состояние человеческой популяции ему не нравилось.

На экране бледная красивая девушка с синяками под глазами, в черной коже, цепях и полосках меха пела прекрасным драматическим сопрано элегантную балладу о том, как ей хочется вскрыть вены от постоянного стыда и усталости. В последнем куплете она обратилась к своему возлюбленному с просьбой вырезать скальпелем ее больное страдающее сердце.

Лилия всплакнула. Хольвин хмыкнул. Мэллу, который дремал на диване, положив голову ему на колени, сладко зевнул и спросил: