Ты не станешь вновь таким, каким был. Я заблуждалась, когда рассчитывала воссоздать былую личность, никакого повторения не будет. Повторить себя не по силам никому. Изменениям Себя подчинён и Бог.
Даже если я смогу добиться твоего возвращения, возникнет необходимость в посреднике между теми, даже близкими, кто остался там, откуда ты ушёл, и новым тобой, ушедшим от них в иное измерение!
— У тебя достало ума, знаний и сил души додуматься, дойти до всего этого, Акико...
— У тебя, — мягко прервала Акико, — я выучилась, повторяю, пока крохам, крупицам, хотя и сумела узнать о тебе достаточно много, но именно ты дал толчок к тому, чтобы я постепенно пересмотрела очень многие мои прежние ценности и решительнее продолжила избавляться от милых наивностей, утешавших некогда меня. Так я оказалась должна тебе... Поэтому не сомневайся в моей преданности... Я поставлю тебя на ноги... Я подарю тебе новое сознание.
— Я слышу в твоём голосе печаль, Акико... А потом? Что будет с нами дальше?
— Это ты решишь сам... Когда сможешь... За себя и за меня... До сих пор я не знала, что мне не судьба... Мне, наверное, не это на роду написано... Не личное счастье, как ни обидно... Не за ним, оказывается, я пришла в этот мир... Это больно. Но я родилась, я пришла в этот мир, чтобы помогать другим. Я достаточно богата, чтобы не отвлекаться от предначертанного обыденными заботами о снискании хлеба насущного. Но... если ты решишь... Слишком многое я в тебя уже вложила, и ты дорог, ты невероятно дорог мне! Я полюбила тебя!
Она не сдержала вырвавшееся из глубины груди рыдание.
— Если ты решишь остаться со мной, я постараюсь быть для тебя всем, кем и чем для твоей души, для твоего сердца, для твоего тела потребуется... Ты ведь и сам не знаешь, каким окажешься, когда полностью выкарабкаешься... Ты — русский... Впрочем, не станем загадывать! Всё у нас ещё в будущем, всё: счастье, горе, постижение друг друга, разлука — всё нам ещё только предстоит.
Если б знал ты, как остро, как болезненно в сердце предчувствие... Но...
Лишь потому, что цветы
облетают,
милей они вдвое...
В суетном мире
что может быть долгим!
И вот перед нами, тобой и мной, открылся путь, хотя бы часть которого нам предстоит пройти вдвоём. Я постараюсь отдать тебе знание, которым владею сама — сумей только взять. Знания ты станешь получать по моей особой методике. Саи-туу по этой моей методике неплохо овладел английским, а сейчас осваивает и русский язык, чтобы общаться с тобой напрямую.
Знания войдут в тебя вскоре, а вот практика... Ты выучишься читать в сердцах, но сколько боли принесёт тебе это новое знание — знаю это! Знаю и то, что никому во вред ты не применишь своё новое знание, иначе не стала бы вкладывать в тебя всё, чем владею. Однако...
В каком из возможных миров ты окажешься, Борис, зависит от тебя...
Я устала и мёрзну... Обними меня крепче, Борис... Я хочу, чтобы мы уснули вместе...
Но сразу Акико уснуть не смогла.
И, не засыпая, я слышал нисколько не навевающие на меня дремоту полусонные слова-признания, выстраданные сердцем моей госпожи, моей дорогой Одо-сан:
— Наверное, мир, в котором живёшь, должен быть человеку приятен... В страшном мире человек не может оставаться нормальным, в страшном мире жить невозможно... Я тоже хочу... Я хочу почерпнуть из тебя то, что не смогла получить от других...
Мне кажется, она задремала успокоенной, а я из окружающего её пространства продолжал воспринимать всё то, о чём она хотела мне поведать. Лёжа рядом с ней и ощущая тепло её расслабленного сном тела, я молча созерцал тёмный потолок. Глаза мои были заняты несложной работой, не требующей сосредоточения сознания. Никаких эмоций от случившегося с нами я тогда ещё не испытывал. Мне вспомнилось чувство беззаботной вечности от погружения в тёплую водичку бассейна, мне уже было с чем сравнить новые ощущения умиротворённости и благостности, разливающиеся по всему телу и покачивающие его в своей чувственной колыбели подобно ласкающим волнам, пока, наконец, они не подчинили себе мои утомлённые тело и разум. И незаметно я уснул.
15
Мой японский антураж
Первый из наших совместных с Акико дней начался с завтрака в простой небольшой комнате с гладкими коричневыми стенами и светлым потолком, которую Акико называла гостиной и цитировала по памяти строчки из "Похвалы тени" Дзюнъитиро Танидзаки:
"Красота японской гостиной рождается из сочетания светотени, а не из чего-нибудь другого... Нам доставляет бесконечное удовольствие видеть это тонкое, неясное освещение, когда робкие, неверные лучи внешнего света, задержавшись на стенах гостиной, окрашенных в цвет сумерек, с трудом поддерживают здесь последнее дыхание своей жизни".
Очевидно, великолепный Танидзаки описывал здесь пору вечерних сумерек. Но прежде было утро, наше первое утро, когда Акико разбудила меня в своей спальне стихами-хокку, негромко произнесёнными вначале по-японски, а затем по-русски, чтобы я их понял:
Лишь наступит прилив,
Вмиг скрывается отмель,
И тогда в камыши журавли улетают, крича...
А ведь я не так давно слышал от неё эти стихи.
Акико уже была гладко причёсана и одета по-домашнему в кимоно.
— Если ты захочешь быть моим кавалером и сопровождать меня в моих прогулках, Борис, тебе придется выучиться сдерживать своё удивление. Ты это умеешь? Я буду учить тебя необходимому из мияби — изящным манерам и утончённому вкусу, — согласен? — И она негромко, но весело рассмеялась. — Мияби — высокого происхождения, ведь "мия" означает — императорский дворец. Соглашайся же, и ты станешь моим кавалером, спутником в прогулках по ночному старому Эдо, полному чарующих, а иногда страшных тайн. Владеешь ли ты мечом? Слуга понесёт перед нами фонарь ариакэ, а ты, ты, мой сильный господин, сумеешь защитить свою даму от ночных грабителей?
Она склонилась надо мной, сидя на коленях, и осторожно прикоснулась тёплой мягкой ладонью к моему лбу.
— Согласен. Даже до того, как освою фехтование на мечах, а также искусство мияби, — шутливо вздохнул я. — Раз уж только владение мияби гарантирует приятное обхождение...
— Боюсь, тебе не преуспеть. Но будь постоянно прилежен. Ярче всего мияби раскрывается в умении человека выражать чувства к природе в стихах, одежде, устройстве своего быта, сада...
— К природе? И только? А к тебе?
Видимо, чувствоизъявление до поры она посчитала не только преждевременным, но и лишённым смысловой надёжности, и не дала мне договорить, прижала тонкий пальчик, сохраняющий аромат лаванды, к моим губам:
— Поднимайся, лежебок... Тебе помогут одеться.
— Лежебока, — поправил я Акико, не двигаясь с места.
— Лежебока? Если будешь неукоснительно старателен и весьма прилежен в учёбе, ты преуспеешь и в жизни. У нас успехи в учёбе — единственный путь к повышению социального и материального статуса человека. Надо тебе это хорошенько усвоить, лежебока! И запомни: есть большой смысл в том, что у японцев не принято целоваться. Никогда ни с кем не целуйся в губы. Сохранишь здоровье и избежишь бездны неприятностей. Ведь самое грязное место у человека в микробиологическом смысле — это рот.
Её слова запомнились, но не тронули меня. Моё воображение было поражено произнесшей их. Зашелестело кимоно, распространяя редкостно тончайший аромат незнакомых духов, Акико поднялась и традиционной женской семенящей походкой вышла из комнаты. Только прекраснейшие из женщин мира — японки — умеют так встать и так оставить тебя...
Вспоминая моё первое утро в её спальне, я вижу и неясные очертания ранних зелёных кустарниковых листьев, прикасающихся снаружи к матовому стеклу единственного окна, а если это было не стекло, то, вероятно, современная промышленная имитация провощённой или промасленной бумаги, кажется, я так и не догадался ни тогда, ни позже, прикоснуться к окну пальцами, удостовериться наощупь...
Я поискал глазами свечу, которая горела ночью, и зеркало. Но в углу комнаты стоял только фонарь-светильник с бумажным абажуром, натянутым на лёгкую раму из узких деревянных планок, — раритетный фонарь-андон эпохи Эдо. А зеркало... Только через две недели госпожа в своём присутствии позволила мне увидеть в зеркале отражение моего лица. Ещё дольше для меня исключались радио, телевизор и пресса, самостоятельно я о них и не вспомнил. И только примерно через полгода до меня стало доходить, в чём причины странных взаимоотношений людей и зеркал.
Акико трогательно хотела, чтобы я вбирал впечатления об окружающем "неукоснительно" (одно из часто употреблявшихся ею слов, которое я вычёркиваю из своих впечатлений о ней) через неё, как бы через её органы чувств, если бы это оказалось возможным, и под её контролем. Она хотела, чтобы я глубже и тоньше чувствовал и воспринимал и её, и вообще всё, что она стремилась в меня вложить.
И с этой крохотной, почти пустой комнатки размером "в шесть татами", из которых всегда кладется на пол исключительно только пять, она старательно принялась возводить вокруг меня маленькую часть гигантского сложнейшего мира Японии, своего рода японский антураж, окруживший меня на весь первоначальный период пребывания "в плену" в её загородных владениях. Поэтому жили мы в самый первый период нашей совместной жизни на втором этаже дома, и в той его части, которую можно было назвать "домом для себя".
Эта часть её дома словно копировала старинный, традиционный, не слишком богатый, но вполне зажиточный японский дом, поставленный, однако, не на земле, а на современном и комфортабельном основании, полном удобств для жизни "на даче". Правда, переселились мы на первый этаж незаметно, как-то непроизвольно, уже вскоре, потому что самый образ жизни каждого из нас требовал и более современного вещественного окружения.
Сейчас я понимаю, что она стремилась напитать меня жизненным духом древней культуры страны Ниппон, всегда интересной для меня и волнующей, и приобщить и к культуре, и к стране. Она точно, продуманно использовала непривычность и необычность обстановки, обостряющей моё восприятие. Она и сама создавала обстановку, вселяющую стойкое ощущение стабильности, умиротворённости, повседневной благополучности бытия и созерцательного покоя.
А в итоге воздействия всего этого комплекса мер она старалась укрепить, прежде всего, мою уверенность в её собственных духовных силах, направленных на возрождение и наполнение сознания и личности во мне. Поэтому ей нужна была моя безоговорочная, но не слепая, а сознательная, вера в неё, мою госпожу и целительницу. Здесь и не пахло экзотикой, искусно приготовленной и сервированной для бездумно оплачивающих удовольствия туристов. Тем более, что тогда ещё так остро вопрос, чем предстоит расплачиваться каждому из нас за проведённый совместно отрезок жизни, передо мной, по крайней мере, пока не стоял.
Определившимся целям моей госпожи, несомненно, должны были содействовать и наши совместные завтраки, обеды и ужины в комнате рядом со спальней — столовой-гостиной — тянома, с вполне викторианской мебелью, поставленной в тянома вынужденно, ибо я испытывал большие неудобства за низеньким столом и, конечно, не мог полноценно, с точки зрения госпожи Одо, восхититься ни супом из красного мисо — густой пасты, приготовленной из бобов, ни белым горячим рисом в чёрном горшочке, оттеняющем фактуру каждого рисового зёрнышка, ни японским мармеладом под названием ёкан, представляющем собой матовую полупрозрачную массу, ни подобием пирожных, необычных на вкус из-за сбитого крема из картофеля тороро. Но наибольшее моё удивление вызвала сладкая морская рыба, по-японски приготовленная не с солью, а с сахаром.
С огромным удовольствием я наелся бы до отвала настоящего украинского борща, вареников с вишней, русской окрошки со свежими огурцами, редькой и квасом, сибирских пельменей, кавказского шашлыка или хотя бы узбекского плова, но меню пока продуманно составляла моя госпожа, а я ей ещё не возражал.
Стены тянома были украшены подлинными укиё-э, гравюрами времён Мэйдзи, конца девятнадцатого-начала двадцатого веков, изображающими быстро меняющуюся бытовую и городскую жизнь той эпохи. С этими, сегодня странновато выглядящими гравюрами связан мой первый нервный срыв, случившийся после завтрака на второй день первой же нашей совместной недели, как только я обратил пробуждающееся и расширяющее экспансию внимание на эти укиё-э.
Когда я с облегчением поднялся из-за низенького столика, а госпожа Одо, сочтя возможным на минуту-другую предоставить меня самому себе в состоянии наведённого обострённого восприятия ближнепланового окружения, отдавала распоряжения прислуге о замене мебели на европейскую уже к обеду, случилось так, что за разговором с прислугой она невольно отвлеклась от меня и утратила неукоснительный контроль за моим восприятием.
Я подошел к укиё-э и с любопытством разглядывал изображения людей в кимоно и с зонтиками под невидимым дождём — людей старого времени, старого уклада жизни. На гравюре они спешили к кирпичному зданию какой-то фабрики, знаменующей начавшееся развитие капиталистического способа производства. Потом рассматривал диковинный пассажирский поезд с вагончиками, похожими на открытые ветрам тележки с матерчатыми, словно зонтиковыми, навесами вместо крыш, и паровозом, изображённым сколь старательно, столь же и неумело; портовые лавчонки с латинскими буквами на вывесках, трудно давшимися тогдашнему японскому гравёру-ксилографу; вникал в ломающийся, жёстко перенацеливаемый сверху, строй жизни страны.
Припомнил, кстати, что в эпоху Муцухито-Мэйдзи, особенно в первое её двадцатилетие, с тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года, то есть с революции Мэйдзи, японцы усиленно приглашали в страну иностранных специалистов. Некоторым из приглашённых обоснованно платили больше, чем даже членам японского кабинета министров, — чтобы быстрее догнать Европу и Америку.
Мне стало плохо, едва я подумал об Америке.
Я вдруг остро ощутил, что ни Америка, ни детство в Огасте, ни ожидающая моего возвращения Кэролайн — всё это не имеет больше никакого отношения ко мне, и чуть не закричал от жгучей боли сознания горькой утраты. Всплеск боли в моей душе восприняла и Акико.
— Борис!.. — Она вскрикнула и задохнулась от волнения, а через мгновение я осознал, что она обняла мои плечи и тесно прижалась ко мне, и пришёл в себя.
— Что случилось, любимый? — Акико глядела мне в лицо, а у меня не сразу нашлись силы посмотреть ей в глаза.
— Несчастный, — наконец тихо произнесла она. — Мне нужен был набор ключиков к твоему лечению. Первым ключом стало первое же твоё упоминание о чувстве к Кэролайн. Я поняла, почему Борис Густов в качестве защиты принял сознание пусть отдалённо, но известного ему Майкла Уоллоу: Майкл по-настоящему любил, Майкл был любим и был нужен любимой. Всего этого оказался лишён Борис Густов... Неужели Борису не на кого оказалось опереться в ближайшем своём окружении — размышляла, недоумевала и удивлялась я. Из какой странной среды вышел Борис?!
