Рим 2. Легионы просят огня

Открываю. Поворачиваюсь к легиону, смотрю на своих «мулов».

— По манипулам, по центуриям — стройся! — орет за моей спиной центурион. — Смирно! Тишина! Слушай мою команду…

Арминий опускает на лицо серебряную маску римского кавалериста. С гладкого красивого лица смотрят на меня две черных дыры. Глаза маски.

Нет, это не мой брат.

Мой брат умер в германском лесу полтора месяца назад. Он умер как воин и гражданин Рима.

Так — было.

Иначе, будь мой брат жив, он стоял бы сейчас рядом со мной под сверкающим орлом Семнадцатого легиона.

В это я верю.

Да, кое-что я все же знаю о своем брате.

— Легат, — кивает Арминий.

— Царь, — я киваю в ответ.

Мы расходимся. В разные стороны, как и положено смертельным врагам.

Я стою под орлом Семнадцатого мать его так Морского Победоносного легиона...

Я улыбаюсь.

«Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы», сказал Тит Волтумий. Что ж, центурион…

Сложное сделать — простым.

Ревущая толпа варваров идет на нас, бежит в едином жутком потоке, выкрикивая на ходу ритмичную боевую песнь.

Я поднимаю гладий, привязанный к искалеченной руке. Эх, будет потеха!

Я не знаю, как должны умирать последние легаты...

Но очень надеюсь: быстро.

Эпилог. Земля Германии

В лавке темно и холодно. На столе — светит единственный огонек в красном масляном светильнике.

Ученик повертел в руках фигурку крошечной птички, пожал плечами. Бросил ее в ящик с другими украшениями. Ничего интересного. Это даже не серебро, похоже. Эти варвары хватают все подряд, а ты разбирайся.

Ученик — худощавый, невысокого роста юноша.

— Господин? — говорит он глухо, простуженным голосом.

— Собирай вещи, — торговец поправил черный завиток у виска. — Грузи повозку. Завтра мы уезжаем. Здесь нам больше нечего делать. За нас здесь все уже сделали…

Торговец огляделся. Лавка забита под завязку. Гора украшений и фалер, оберегов и серебряной посуды — все, скупленное у германцев по дешевке. Под конец цены упали так низко, что золото отдавали на вес, а серебро рубили ножами.

И часто вещи были в плохо отмытой крови.

Германцы — шумные и веселые. Часто пьяные. Кричали и хвастались, рассказывали взахлеб, как убивали римских солдат. Три римских легиона уничтожены. Просто не верится, торговец покачал головой. Говорят, по эту сторону Рения не осталось ни одного римлянина. Германия снова обрела свободу.

Ходят слухи, сейчас Арминий-херуск — Германн, сын Сегимера, герцог всех германцев, ведет свои орды на штурм Ализона, последнего оплота Рима в этих землях.

Что ж… Арминий времени даром не теряет.

Может быть, когда-нибудь то же самое сделает Иудея? Восстанет против власти Римского цезаря и обретет свободу? Правда?! Хотелось бы верить. Иудей покачал головой. Он давно разучился верить в детские мечты.

— Нам нужно ехать, — сказал иудей помощнику. — И лучше поторопиться… пока они не взялись за нас. С победителями всегда так — сначала они радуются и пьют, потом вспоминают, что во всем виноваты иудеи.

— А куда мы едем? — ученик поднял голову.

— В Вифлеем, — помедлив, ответил торговец. — Я давно не был дома…

Он вышел из лавки. Запрокинул голову — сырой, холодный ветер донес запах падали. Еще не скоро он исчезнет с этих полей. Со всех просторов Германии.

Очень не скоро.

Двадцать тысяч римлян — всемогущих, страшных римлян уничтожены. Три легиона! Даже трудно себе представить… Иудей покачал головой. Очень трудно.

Казалось, вся лавка пропиталась трупным запахом.

Он прошел во двор, вдохнул, выпрямил спину. Как трудно снова привыкнуть стоять прямо, когда ты полжизни провел в полусогнутом состоянии. Где-то далеко выли собаки… От порывов холодного ветра — сразу заслезились глаза.

Левий бен Ицхак, торговец стеклом и переводчик, поднял голову. Ветер овевал измученное лицо.

Над ним плыло серое германское небо. Вечер. Сплошные облака, перетекающие друг в друга — медленно, устало.

Над всей Германией — облачное небо.

А какое небо над Иудеей?

Он вздрогнул. На мгновение… меньше, чем на мгновение, Левию бен Ицхаку показалось, что он видел призрака. Высокого человека, словно сделанного из прозрачного дымчатого стекла.

* * *

Тиуториг открыл глаза. Еще жив? От потери крови кружилась голова. Над ним — пасмурное небо Германии девятого года от рождества того, кто еще никем не стал.

Но — станет.

Заделаться, что ли, в волхвы? Он с трудом усмехнулся. Запекшиеся губы лопнули. Почему нет? Осталось набрать даров. И можно в Вифлеем. Или в Назарет… или где он там живет?

Этот сын плотника.

Человек, с которым лучше бы познакомиться лично.

* * *

Он видел все.

Как падающие от усталости, израненные, изможденные люди штурмовали стены, выстроенные варварами — раз за разом наступая и откатываясь. И снова шли в атаку.

Как упал легат.

Фурий видел, как клинок появляется из спины легата... Мелькнул и исчез.

Гай Деметрий Целест умер. Фурию казалось, что легат до последнего улыбался.

Над его телом сразу образовалась свалка. Оставшиеся в живых легионеры Семнадцатого отбивали тело своего командира. Германцы, ревя от ярости и победного азарта, пытались добраться до него...

Фурий держал древко.

«У нас должен остаться один единственный орел».

А потом умерли и последние из легиона.

«Уходи, парень», — приказал Марк Целий, последний уцелевший центурион.

Он отрубил древко. Гладий врезался в дерево, крошил позолоту... и никак не хотел перерубать. Фурий бил и бил. По щекам катились слезы.

Наконец древко треснуло.

Мальчишка поднял орла. Теперь они остались вдвоем: он и золотая птица. Пока орел не потерян, легион продолжает сражаться...

Семнадцатый Морской Победоносный.

Волчонок спрятал орла под туникой, на груди. Тот был холодный и суровый. «Мальчик, — словно говорил орел. — Ты достоин?»

Фурий залег среди трупов. От голода и усталости он едва не задремал, веки слипались...

Вождь варваров что-то резко приказал. Тело легата вынесли и положили перед германцем. Светловолосая девушка, что приехала с вождем, вскрикнула и отвернулась.

Германец опустился на колено перед мертвым римлянином.

Германцы собрали огромную гору из веток и стволов деревьев. Сверху положили тело легата, завернутое в римскую тогу. Ниже уложили изуродованные тела — одних римлян, похоже. Солдаты Семнадцатого уходили в последний путь со своим командиром.

Германец держал факел.

Порывы холодного ветра рвали пламя, дергали германца за волосы.

Пламя охватило погребальный костер. Огромный. Такого не постыдились бы и в Риме...

Последний легат Семнадцатого легиона уходил на небо вместе со своими «мулами». Взлетал в серое, затянутое облаками небо Великой Германии.

Позже.

Кочка поддалась и мягко спружинила, когда Волчонок поставил правую ногу. Фурий вытянул левую — ямка уже наполнилась коричневой болотной водой — и шагнул дальше, на следующую кочку.

Он сам не понял, как ему удалось забраться в такую глубь болота и не утонуть. Вокруг были мягкие кочки, наступаешь и уходишь вниз. И вокруг ступни выступает коричневая вода. Запах торфа. Испарения болот.

Он нашел и собрал ртом мелкие красные ягоды. Они были горьковато-сладкими, от них сводило скулы — и все же они были бешено, невозможно вкусными. Фурий поискал еще ягод. Нашел и собрал в ладонь. Успел обрадоваться, что ягод так много...

И тут нашли его.

* * *

Габриэль снова пропустил момент появления прозрачного.

— Гай Деметрий Целест мертв, — сказал Пасселаим. В полумраке комнаты его голос звучал словно шепот призрака — тихо и отстраненно.

— Жаль. Он мне нравился. А его брат захватил власть над всей Германией, — задумчиво сказал Габриэль. — Интересная все-таки штука — справедливость.

Пасселаим поднял белесые брови.

— С чего ты решил, что это его брат?

— Разве это не Луций?

— Разумеется, нет.

Габриэль почесал руку.

— А как же — душа вернулась?

— Воробей не возвращает души. Это невозможно. В данном случае использовались два предмета: Воробей и Голубь.

— Разве это не одно и тоже?

Прозрачный усмехнулся.

— Нет. Голубь делает копию человеческой мозга в себя, как ксерокс, и стирает оригинал. Человек остается с пустой головой. Никакой долговременной памяти, только примитивные навыки и животные рефлексы. Считается, что Голубь забирает души. На самом деле, конечно, никакой мистики. Если применить Воробья после Голубя, мы получим нынешнего герцога Великой Германии.

— Стираем мозг? — поднял брови Габриэль.

Прозрачный помолчал. Казалось, что беседа ему не особо интересна.

— Мне трудно объяснить это на доступном вам уровне. Наши технологии ушли так далеко, что уже перестали быть технологиями. Это магия.

А теперь я скажу: «фокус-покус»! Габриэль сохранил невозмутимое выражение лица.

— Магия? Серьезно?

— Любая технология на достаточно высоком уровне развития становится магией.

Прозрачный посмотрел на Габриэля:

— Впрочем, магия она лишь для того, кто смотрит на нее снизу вверх.

— А если по-человечески объяснить? — Габриэль сохранил спокойствие. Государственная тюрьма в Заире любого научит быть сдержанным. Запросто. Если бы тогда не началась вспышка холеры, а единственный врач в тюрьме не оказался белым французом, а врачу не понадобился грамотный и не пугливый помощник... Неизвестно, где бы сейчас был святой отец Габриэль, он же фокусник Острофаум, он же Странник. Может, в яме за тюрьмой, засыпанный слоем извести. Бог знает.

«Но именно Бог привел меня сюда».

Пасселаим словно озадачился. Впервые вижу, чтобы прозрачный выглядел смущенным, подумал Габриэль.

— Прости, я забыл, что ты не человек. И все же — что там с Голубем и Воробьем?

— Голубь создает информационную копию личности. Электрический слепок мозга. Грубо говоря, это совершенно разные предметы. Голубь — это ксерокс. Воробей — радио. Он ловит нужную волну и транслирует ее.

— А откуда он… берет волну?

Прозрачный посмотрел на бывшего священника и пожал плечами.

— Информация никуда не исчезает. Это давно известно. Один ученый, гораздо позже, назовет это «ноосферой».

После использования Голубя остается чистый, подготовленный для записи мозг.

И трансляция Воробья через такой мозг оставляет четкий отпечаток. Полностью идентичный умершему оригиналу — с поправкой на некоторые помехи и ошибки записи.

Ты знаешь, что такое граммофон?

Фокусник кивнул. Он продолжал перегонять монету с костяшки на костяшку. И обратно. Вечная практика. И для хирурга полезно.

— А ты знаешь, как записываются пластинки? Обратный процесс. Не вибрация иглы рождает звук, а наоборот — звук, попадая в раструб граммофона, заставляет иглу вибрировать. И пластинка нарезана. Дальше болванку запекают в специальной печи — для отвердевания. И все, пластинка готова, теперь с нее можно слушать запись.

То же самое происходит, когда используют Воробья сразу после Голубя.

В чистую голову германского варвара записали воспоминания, все то, что составляет личность благородного римлянина Луция.

Личность Луция была записана через Арминия. Луций вызвал свою информационную копию из Вселенной, пока еще был жив. Воробей нашел ближайший приемник — и это был спящий молодой германец. Так что личность Луция, все его воспоминания, увлечения, обиды и радости, все осталось в голове Арминия.

Габриэль моргнул.

— О! Так вот зачем Луцию понадобился морфий! Ты просил меня дать ему ампулу…

— Он думал, что это яд, — сказал прозрачный. — Очень смешно.

Габриэль помедлил. Интересные у прозрачных понятия о смешном.

— Очень.

* * *

Высокий, как все германцы. Беловолосый и бледнокожий. С красивым, но каким-то неприятным лицом. У гема в ножнах — римский меч. Гладий.

— Мальчик, — сказал гем на неплохой латыни. — Иди сюда. Я ничего тебе не сделаю.

От ласкового тона варвара Фурия едва не стошнило.

— Я — аквилифер, — сказал он едва слышно. Голоса не было, пропал. — Аквилифер Семнадцатого Морского.

— Что ты там говоришь, мальчик? Я тебя совсем не слышу. Подойди ближе. Пожалуйста.

Гем наклонил голову и сделал шаг к Фурию.

— Покажи мне, что ты прячешь под рубахой, мальчик.

Глаза у него были не голубые, как обычно у германцев, а зеленоватые, словно туда плеснули болотной воды.

— Я тебя не обижу. Нет. Меня зовут Хлодриг. А тебя, мальчик?

Золотой орел расправил крылья. Гордо и независимо.

Германец замер, рот приоткрылся.

— Так вот он какой…

В следующее мгновение Фурий отчаянным усилием опустил древко.

Орел легко коснулся головы высокого «гема». Отпрянул. Словно всего лишь клюнул — на бреющем полете.

Тишина. Неумолчный зуд комаров, шелест осоки. Фурий видел, как качаются коричневые верхушки камыша — это воспоминание осталось с ним навсегда.

Гем моргнул. Сделал шаг вперед, к Фурию... в густых светлых волосах вдруг набухла и пробилась струйка крови — потекла по лицу. Один глаз гема был почти вдавлен в череп.

Второй, зеленоватый глаз варвара был широко открыт.

— Орел, — сказал варвар, словно сам себе не веря. — Выклюет...

Германец упал.

Орел Семнадцатого Морского Победоносного легиона размозжил ему череп. Фурий посмотрел на золотую птицу — морда орла была в крови и мозговом крошеве. Орел выглядел хищным и непобедимым.

Как сам великий Рим.

— У, ты моя лапочка, — сказал Фурий орлу. — Ты у меня… умничка.

И — опустился на землю. Ноги не держали.

* * *

Два месяца спустя к пограничной крепости римлян вышел заросший и худой как щепка, оборванец. Мост через реку был поднят. Ждали нашествия грозного и страшного Арминия, царя варваров, уничтожителя легионов. Ждали с ужасом и страхом.

Оборванец долго махал руками, прежде чем его заметили.

Они выходят — отряд солдат во главе с центурионом.

Оборванец выпрямляется. Салютует свободной рукой — неожиданно четко и резко. Центурион поднимает брови.

Ты солдат? — центурион все никак не может поверить. — Из легионов Вара?

Оборванец улыбается. И вдруг сдергивает тряпки с шеста, что у него с собой.

Вспыхивает огонь.

Центурион открывает рот. «Не может быть...»

Лес озаряется золотым сиянием.

Закатные лучи отражаются в раскинутых крыльях легионного орла.

— Фурий Люпус, — чеканит оборванец. — Семнадцатый Морской Победоносный, первый манипул второй когорты. Третья германская кампания. Легат — Гай Деметрий Целест.

Центурион поводит головой, словно фокала натерла ему шею.

— Кто ты?

— Я — аквилифер.

Орел реет над Рением, несущем свои тяжелые воды, окрашенные в молочно-розовый, на север, к далекому холодному морю…