Скрепы нового мира (Анизотропное шоссе, Iii)

Нет, тут совсем не Питер. В воздухе висит густой запах крови и сгоревшего пороха. Ни малейших сомнений: я только что убил врага. Настоящего, неподдельного, того самого, кто только что старательно стрелял в меня, а несколькими часами ранее мог, а возможно и выпустил поразившую Сашу пулю.

— Хотел через прямо сквозь двери палить, да не успел увернуться? — не удержался я от комментария в адрес мертвого парня. — Или... твоя неловкость есть знак провидения?! Неужели именно ты ранил Сашу? А может, ты просто помог мне найти годное оружие?!

Я по-новому взглянул на попавшую мне в руки винтовку. Провернул вверх рукоятку затвора, оттянул назад, убедился, что кроме патрона в стволе есть как минимум два в магазине.

— А знаешь, комрад, одного тебя мало. Моя Саша стоит как минимум троих!

Перехватил смертоубийственный аппарат поудобнее и похромал вверх по лестнице.

\*В отличие от германской полиции шупо, обмундированной в синюю форму, полиция безопасности, она же зипо, носила зеленую форму армейского образца (и потому именовалась в народе "зеленой полицией"). По функциям она была ближе к современной российской Росгвардии.\

\**В Баварии насаждение нацизма (а особенно силами СА) очень многими воспринимался именно как пруссинизация — покушение на независимость и самоуправление.\

\

Ругательство — "Обезьянья плешь!"\

\

Защитные свойства ваты сильно преувеличены в армейском фольклоре, хотя, на самом деле, вата вполне способна "развернуть" старую тупоконечную или экспансивную пулю. Поэтому обвешенные матрасами грузовики широко использовались во время гражданской войны в Испании.\

\

*Реально потребуется почти полминуты, но ГГ надеется, что лейтенант полиции не так быстро считает в уме.\

За экономным фасадом скрывалось внушительное сооружение; то есть, ратуша изнутри оказалась намного больше, чем снаружи. Более всего она напоминала средневековый, много раз перестроенный лабиринт. На каждом шагу мне попадались странные галереи, неожиданные переходы, узкие лестницы. При этом крики и спорадическая пальба слышались то справа, то слева, то сверху, я сполошно метался туда и сюда и никак не мог приблизиться к месту действий. Казалось, шесть полицейских и неизвестное количество нацистов бесследно растворились в бермудском треугольнике комнат и коридоров.

Потеря осторожности не осталась безнаказанной — в один далеко не прекрасный момент я буквально уперся в выскочившего из-за поворота толстощекого, хорошо упитанного парня-штурмовика. Воспринимай я винтовку предназначенным для стрельбы механизмом, тут бы и погиб в попытке нашарить спуск. Однако рефлексы распорядились оружием как дубиной — я просто пырнул вражину стволом куда-то в район живота. Сильно, со всего размаха, так что не только снес заверещавшего от боли парня с ног, но и выпустил из рук саму винтовку.

Хотел добить, подскочил к скорчившемуся на паркете нацику, примериваясь половчее к его толстой шее... ба-бах! — ударил в уши оглушительный звук близкого выстрела.

Инстинкт сработал быстрее головы — я отшатнулся обратно за угол, оставив позади чьи-то бухающие по полу сапоги. Бежать прочь? До следующего поворота метров двадцать, никак не успеть. Сигануть в окно? Полное безумие — высокий четвертый этаж, открытая, мощеная булыжником торговая площадь... даже если каким-то чудом не сверну шею, скрыться негде. Драться?

Ладонь сама собой легла на забытый, но все еще лежащий в кармане талисман — браунинг. Только успел передернуть раму, закидывая в ствол патрон, преследователь выскочил из-за поворота, грамотно, не прямо с угла, как я рассчитывал, а вдоль дальней стены, вдобавок, с уже прижатой к плечу винтовкой. Низенький и худой, в потешных кожаных шортах, с глазами, вытаращенными на половину рябой, перекошенной от страха морды... хорошим бы покойником я стал со своими кулаками. Бах, бах, бах, бах! Короткий пистолетик доказал преимущество перед длинным стволом винтовки — с пяти метров я без труда засадил большую половину магазина в тушку штурмовика, ответный же кусочек свинца всего лишь разбил стекло в соседнем окне.

— Третий фраг, — выдал вердикт и устало сполз по стенке на пол. Прислушался к ругани и жалобным стонам, доносящимся из-за угла. — Или все еще второй.

Обещание довести счет до трех подталкивало дострелить толстощекого... я не смог: его правая рука оказалась перебитой, поспешная повязка на бицепсе насквозь пропиталась кровью, и это несмотря на наложенный выше тугой жгут. Я собрал с пола и вышвырнул в открытое окно все винтовки, добавил скулящему нацику пару пинков в живот, выругался — мягкие туфли не слишком удобная обувь для подобного удальства.

Желание убивать выгорело дотла, осталась одна лишь дикая, нечеловеческая усталость. Самое время воспользоваться добрым советом полицейского лейтенанта: отправиться в отель, накатить грамм двести шнапса, да забыться до утра следующего дня. Разыскать бы еще выход из лабиринта...

Благие намерения оборвало тарахтение лихо зарулившего на площадь грузовичка. Под команды офицера из крытого выцветшим брезентом кузова на брусчатку посыпались бойцы в стальных шлемах и сине-зеленых мундирах. Здорово смахивают на рейхсвер, по крайней мере на первый взгляд, однако грузовичок явно гражданский, с черной кабиной, флага нет, знаки различия из окна четвертого этажа не рассмотреть. Радует, что не коричневые штурмовики СА, да только велика ли для меня разница?

Кто бы там ни приехал — если меня поймают, в самом лучшем случае, закроют в кутузке "до выяснения". Подержат недельку за решеткой, на казенных харчах, дальше разбирательство, а то и суд, ведь знаменитый немецкий ордунг никто не отменял. А ну как лейтенант не заступится? Повесят на меня превышение самообороны? Или предумышленное убийство? Хотя без суда может выйти еще хуже — времена лихие, мертвой тушкой больше, меньше... мне еще Сашу выхаживать!

— Последний бой, он трудный самый, — сфальшивил я по-русски.

Хочешь, не хочешь, а придется двигаться наверх, на крышу. Соседние дома пристроены вплотную, обязаны найтись проходы. Тем более, собирались же нацисты как-то улизнуть? Чем я хуже?

Поиск выхода на чердак не занял много времени, судя по всему, именно от него двигались встретившиеся мне штурмовики. Не слишком обрадовавшее меня открытие; удесятерив осторожность, я вскарабкался по узкой спирали лестницы к гостеприимно распахнутой двери. Взгляду открылся засиженный голубями частокол стропил, перекрещивающиеся шпаги тонких световых лучей в пыльной полутьме, хрустящий шлак под ногами... все как тогда, в далеком и холодном Питере, и одновременно — совсем как в холле ратуши — висящий в воздухе смрад, дикий и страшный коктейль из пороха, дерьма и крови!

— Густав, — не удержался я от вскрика.

Седоусый ветеран Великой войны раскинулся изломанной куклой прямо у входа, опознать его мне удалось только по залитым кровью усам; пуля попала прямо в переносицу. Второй полицейский, кажется, лейтенант звал его Гансом, скрючился под слуховым окном. Судя по редким судорожным всхрипам, еще живой. Я огляделся, прислушался, держа наготове браунинг, двинулся на помощь раненому. Правый бок весь в яркой текущей крови, я, говоря какую-то успокаивающую бессмыслицу, принялся задирать вверх китель и рубашку, чтобы осмотреть, а затем и перевязать рану, но тут полицейский судорожно задергался, я было попытался его удержать, но он замер сам. Хриплое натужное дыхание прекратилось, на чердаке, как и во всей ратуше, установилась удивительная тишина.

Первой моей мыслью было спуститься и таки добить толстощекого нацика. Я даже дернулся в сторону лестницы, однако остановился на полпути. Стрелять нельзя, звук привлечет внимание и ощутимо ускорит появление непонятных солдат. А хладнокровно душить раненого парня, или как-то сворачивать ему шею... четверть часа назад я был готов на подобное зверство. Теперь нет. Густав и Ганс не Саша, они пришли сюда драться, а не играть в ладушки. За них и без меня есть кому отомстить.

Засунув в карман мешающийся в руках браунинг, я закрыл и припер винтовкой Густава дверь. Затем полез через слуховое окно на крышу — к небу, солнцу и морю разнофасонных грязно-рыжих черепичных крыш. К свежему, не отравленному миазмами воздуху. К далеким, проглядывающих кое-где улицам, муравьиному шевелению зевак.

Чуть передохнул, дождался, пока глаза привыкнут к яркому свету и аккуратно, бочком вдоль ограждения, двинулся в дальнюю от площади сторону. Ушел недалеко — сразу за коробкой окна я наткнулся сразу на двух нацистов. К счастью — совершенно мертвых, лежащих чуть ли не в обнимку на крутом скате у печной трубы. Судя по многочисленным дыркам в коричневых рубашках — кто-то профессионально и жестоко расстрелял их практически в упор из пистолета.

Кажется, на этом зрелище я окончательно перегорел — ни радости, ни сожаления, ни нового страха. Главной и, пожалуй, единственной моей эмоцией стала досада: хлипкое ограждение снесено, без него двигаться по залитой кровью черепице слишком опасно. Придется искать обход, скорее всего, перебираться на противоположный скат. Логичнее всего это было сделать напрямую через чердак. Но я живо представил возвращение в пыль и вонь, поэтому развернулся, и направился обратно, к фасадной стене, вдоль которой, как я уже успел заметить, строители устроили специальную лестницу.

Без нового сюрприза не обошлось. На небольшой стальной платформе у самого конька, рядом с флагштоком, навзничь лежал хорошо знакомый мне лейтенант. Голова без шлема, ежик волос залит кровью, пистолет в прижатой к груди руке.

— Как же тебя угораздило! — бросился я к нему... и остановился.

В застывших мертвых глазах плескалось красное полотнище полуспущенного флага.

Жалость? Злость? Желание отомстить? Как бы не так! Удовлетворение — вот наиболее точное название чувства, которое я испытал при виде убитого полицейского. Ведь именно его глупая неосторожность стала поводом для выстрела по Саше.

"Судьба закрыла еще один контракт", — подумал я. И сразу же устыдился собственной неблагодарности. Для выправления последствий собственной оплошности герр Клюгхейм сделал все, что мог. Помог найти врача, помог отомстить нацистам. А вот самому лейтенанту иначе как молитвой помочь я уже не в силах.

Разве что закончить дело, которое он начал...

Я шагнул к флагштоку и потянул за тросик. Поддался он не вдруг, пришлось навалиться всерьез. Со скрипом, сопротивляясь, огромная тряпка поползла вниз. Метр, второй, третий... вот он край. Сорвал зубами узел шнуровки, торопливо, ломая ногти, вытянул веревку из заботливо обметанных петель.

Выругался, не сдерживая голоса:

— Fahr zur HЖlle!!!*

Перевалил через фасадную стену мерзкий красно-бело-черный комок. Смачно плюнул в середку тряпки, столкнул ее вниз. Невидимые из-за фасадной стены зеваки ответили криками. Вроде как радостными, все равно, желания сдаваться они мне не прибавили.

Осталось главное: вовремя смыться. В поисках пути отступления я дернулся в одну сторону, метнулся в другую, обрадовался, разглядев доски, брошенные для удобного перехода через излом крыш между домами. Принялся прикидывать маршрут, как половчее до них пробраться, по коньку или по краю, вдоль ограждения, ниже мешающих труб и растяжек, когда разглядел вывалившийся из ближайшего слухового окна клок отливающей золотом материи. Отбросив к черту осторожность, я быстро, наискосок по черепице, сбежал, а вернее съехал вниз, к окну. Потянул... да, это флаг! Старый добрый флаг Веймарской республики.

"Лейтенант пошел до конца", — напомнил я сам себе.

И уже через несколько минут пожалел о сделанном выборе. Непослушное полотнище рвалось из рук. Обрямканный кончик шнура упорно не лез в петли. Ржавый ролик блока клинил так, что временами мне приходилось повисать на тросике всем своим весом. Однако результат того стоил. Поднятый триколор широко развернулся над моей головой, загудел, затрепетал на ветру. Древняя, первобытная мощь, заключенная в самой сути знамени, прокатилась по телу жаркой волной, ударила в голову.

Ухватившись руками за флагшток, я вскарабкался на парапет фасадной стены. Выпрямился, расправил плечи, вскинул вверх сжатый кулак — совсем как парень на агитплакате "Железного фронта".**

Заорал в прозрачное закатное небо детское, глупое, и вместе с тем по-настоящему актуальное:

— Гитлер капут!!!

\*Отправляйся в ад!\

\**Да, такой символ-приветствие использовали не только коммунисты, но и эсдеки, в том числе — "Железный фронт", который выступал за республику против монархистов, коммунистов и фашистов.\

Под ногами шуршат желтые листья: осень 1932 года выдалась ранней.

— Шестая, — устало говорит Саша.

Не знаю, откуда она взяла правило считать шаги дюжинами, меня волнует только прогресс. На прошлой неделе мы начинали прогулки всего лишь с двух дюжин. Теперь... теперь можно и больше, Саша не против, да я не даю. После трех месяцев в кровати, на тонкой грани между жизнью и смертью, не стоит спешить. Поэтому я подставляю стул и усаживаю супругу отдыхать — сколько дюжин, столько и минут.

Местные уже привыкли, улыбаются, многие здороваются, а сильно поредевшие за время беспорядков туристы косятся: ну что за куршлюз — посередь тротуара сидит девушка на заимствованном из отеля венском стуле. И правда, несуразица, да что делать? Безвылазно торчать в комнате уже нет сил, использовать же инвалидное кресло с колесами на средневековой, мощеной булыжником мостовой — не слишком удачная затея.

— Устала? — интересуюсь я. — Пойдем обратно домой?

— В отель, — упрямо поправляет меня Саша.

Ей категорически не нравится, когда я называю отель домом; она видит в отеле прежде всего больничную палату, каждодневную боль и массу неприятных процедур. А я привык. Даже хотел выкупить "London", но хозяйка воспротивилась. Чуть не со слезами на глазах расписала четыре века бессменного ведения семейного бизнеса, так что мне стало неудобно склонять ее к продаже по-настоящему большими деньгами. Ограничился арендой. Поселил рядом врача и сиделок, выписал гору газет, поставил радио. Для себя, когда у Саши миновал острый кризис, оборудовал кабинет с прямыми телефонами и биржевым телеграфом. Перевез из Берлина двух брокеров и секретаря. Хочешь, не хочешь, а компанию надолго бросить нельзя.

— Ты слышишь? — вдруг прервала повисшую паузу Саша. — Музыка!

Я покрутил по сторонам головой, и верно, разобрал медные такты, доносящиеся откуда-то со стороны ратуши.

— Давай посмотрим? — нетерпеливо заерзала по стулу Саша.

Еще бы! Она отчаянно скучает, да и мне, признаться, тоже интересно. Месяц назад, на неожиданный в горном краю праздник рыбака, местные устроили качественный перфоманс — что-то типа костюмированной монстрации с чучелами рыб на палках. Саша тогда была слишком слаба для выхода на улицу, поэтому ее не взяли, и она две недели дулась на меня, врача и сиделок.

— Сейчас отдохнешь и пойдем, — легко согласился я.