Небо шамана. 1 часть

Как-то у нас возник разговор, ведь в нашем полку сбитых имели не только мы с Цыгановым, но ещё четверо, при чём у комиссара целых три самолёта**. А разговор про то, что у нас так много сбитых, а истребителям за двенадцать сбитых уже Героя дают. Если у меня уже девять сбитых, значит истребители такие неумехи, не может же такого быть! И тут Цыганов меня удивил, что в отличие от истребителей мы фактически нападаем из засады, то есть мы сами для немцев — приманка и они к нам сами летят, а главное не ждут он нас резких и опасных действий. А истребители при встрече сразу вызывают к себе соответствующее отношение без скидок и на полном серьёзе, вот и получается, что для истребителя сбить другого истребителя часто сложнее, а бомбардировщики в строю тоже вполне грамотно организовывают противодействие и атаковать их очень не просто. При этом сбить большой живучий самолёт гораздо труднее и в плане его высокой устойчивости к повреждениям. А закончил тем, что скоро наша лафа закончится, немцы поймут, что атаковать штурмовики не так безопасно, как кажется и перестанут так оголтело лезть к нам, да и самих немцев должно стать поменьше, за что и выпил вечернюю наркомовскую норму...

Среди моих "побед" засчитанный сбитый ближний разведчик Хеншель-126 очень похожий издали на Физилёр-156 "Шторьх", только в отличие от последнего у Хеншеля привычная двухместная кабина, широкий тупой нос и более тяжеловесные формы. Когда мы заходили на цель, он видимо проводил разведку этого же участка фронта и попытался скрыться. Но не с его скоростью пытаться это сделать, хотя был момент, когда он попытался приземлиться или спрятаться на краю леса, только к моменту начала его снижения он уже стал досягаем для моих пушек и я превратил его снижение в финальное пике в ближнем тылу наших позиций. Ещё одна очень большая удача была, когда поймали снизившуюся "Раму" Фоке-Вульф-189. Вообще, для этого типа самолётов высота одна из самых надёжных защит, а имеющаяся на борту хорошая оптика позволяет осуществлять эффективный сбор разведданных и с высоты нескольких километров. Нет, "Рама" — не неуязвимый высотный разведчик как специально оборудованные высотные машины, которые летают на высотах больше десяти километров и практически недосягаемы для истребителей и зениток. У "Рамы" потолок скромнее, но это очень живучая, вёрткая и кусачая машина для любого истребителя, ведь её два пулемёта спереди в крыльях и два в турели в задней полусфере, при великолепном обзоре у трёх членов экипажа даёт возможность эффективно отстреливаться и уходить от атак на него. А при необходимости этот двухбалочный самолёт очень хорошо маневрирует и разгоняется в пикировании. Если честно прикинуть шансы, то встретить нам — штурмовикам в досягаемой близости этот экзотический и крайне нелюбимый пехотой самолёт почти нулевые, у нас совершенно разные высоты и интересы, пару раз, когда мы работали над целью, я видел в высоте парящую "Раму", но даже не пытался дёрнуться в её сторону. А тут его прижала низкая облачность не выше тысячи метров, и он ещё и спустился, видимо очень хотел что-то очень важное разглядеть, когда мы на бреющем выскочили из-за дальней горушки. Он ещё и не сразу на нас отреагировал на фоне земли и мы с Цыгановым не сговариваясь кинулись на такую лакомую цель. Я резво вырвался вперёд и решил, что мой самолёт намного более скоростной за счёт проведённых мной доработок, но на земле выяснилось, что у комэска при форсировании возник какой-то звук и он сбросил газ, не стал рисковать двигателем. Похоже лётчики Фоке-Вульфа раньше никогда с нашими штурмовиками не встречались, потому, что пытались своими пулемётами калибра 7,92 отбиться от моей бронированной птички, что у них не вышло и не могло выйти. Как и скрыться на их скорости тоже не вышло. Одна очередь моих бронебойных усиленных снарядов направленная по остеклённой кабине и она, пыхнув внутренним взрывом, брызнула стеклом во все стороны, или из чего там немцы остекление делают. А вот пули и снаряды с другого крыла случайно, но удачно вошли в балку правого фюзеляжа и фактически отрубили её от хвоста и так не имеющего без экипажа шансов самолёта. Неизвестно куда бы он ещё сам по себе улетел, а так осыпался в видимости наших позиций и никаких вопросов. Больше экзотических самолётов в моей добыче не было. Вообще, по высотам и местам полётов мы чаще всего пересекаемся с пикировщиками Юнкерс-87, с которыми у нас даже скорости равные почти. На нас всё время пытаются охотиться немецкие истребители Мессершмитт-109 и его сто десятый собрат, но последних просто меньше. Остальные бомбардировщики и прочие разведчики летают высоко и бомбят с горизонтального полёта не снижаясь. Так, что мы с ними не пересекаемся по высоте. А если при встрече попробовать догнать какой-нибудь Хенкель-111 или Юнкерс-88, так у них ещё и скорость больше нашей, так, что пока я буду до высоты хотя бы в пять тысяч забираться, а при нашей скороподъёмности — это развлечение на полчаса, немец успеет улететь и вернуться, главное, чтобы от смеха не скончался до этого...

В остальном, мы как могли помогали нашим наземным войскам. Пехота уже узнаёт горбатые силуэты наших самолётов и встречает нас радостно размахивая руками, а самые сообразительные ещё и обозначают нам цели трассирующими очередями или ракетами. С нашей высотой захода в атаку и моим зрением я даже улыбки на усталых чумазых помороженных лицах бойцов отлично вижу. Мои усиленные бронебойные снаряды во время штурмовок показали себя с самой лучшей стороны. Теперь при удачном заходе, если я прикладывал из пушки бронетранспортёр или танк в уязвимые места они загорались, и их корёжили заброневые взрывы. А расчеты пушек, зениток или миномётов после моей очереди размётывало, словно кегли, и если там даже не были убитыми все, то про их боеспособность в ближайшее время можно было не говорить. И хочется надеяться, что мои твёрдые пули повреждали сами стволы пушек и их механизмы. За второй месяц к старому новому году, наш фронт сумел приблизиться к окраинам Ржева на расстояние десятка километров. Даже не верилось, что совсем недавно мы летали здесь, и почти весь полёт у нас тогда проходил над занятой врагом территорией. Конечно, линия фронта отодвинулась от нашего аэродрома на шесть-восемь десятков километров, но пока ничего принципиального, требующего нашего перебазирования не произошло, у нас не было целей далеко в тылу немцев, а до передовой мы долетали спокойно. По многим признакам и по накалу боевых действий наступательная активность нашего фронта снизилась, как если он выполнил поставленную перед ним задачу и теперь мы чаще вылетали не на правый фланг в сторону Селижарово, а на левый в сторону Волоколамска, где с боями двинулась вперёд центральная группа армий защищающих Москву. К этому времени у меня уже было двадцать девять боевых вылетов отмеченных в моей лётной книжке...

Тринадцатого января, здесь празднуют самый непонятный праздник "Старый Новый год". Новый год по календарю здесь отмечают зимой, не как у нас, когда официально начинается весна, но это не важно, так календарь составили. Но у нас (вот ведь смешно, уже говорю "у нас" имея ввиду СССР) до революции в отличие от остального мира был другой календарь. На Земле есть Юлианский и Григорианский календари, по какому теперь считают я так и не понял, но это не важно, то есть все даты по нему сдвинуты почти на две недели. Поэтому и выходит, что раньше Новый год отмечали позже и это назвали "Новый год по старому стилю" или "Старый Новый год" и никого не смущает, что это звучит безумно. У нас, наверно, чтобы немного встряхнуть личный состав комиссар дал добро на проведение праздника и девочки из столовой прониклись. На настоящий Новый год они праздник не делали, мы летали и не до того было. Но боевые вылеты никто не отменял, ведь и на Новый год мы летали, вот с утра ничто и не предвещало, когда во время штурмовки колонны я привычно отработал с Цыгановым в числе первых и облетал сбоку район штурмовки полка, вернее всех шести, это без меня, машин. Чтобы лучше разглядеть, что-то тёмное подо мной, я положил машину на правое крыло, то есть в противоположную от цели сторону, ну, расслабился, чего уж теперь... Когда в меня влепилось... Нет, в машину ВРУБИЛОСЬ! ВЛЕПИЛОСЬ! ВЛОМИЛОСЬ!... Машину тряхнуло так, что мне показалось, что на какое-то мгновение у меня голова имела шанс на колени упасть. Как не прикусил язык? Наверно повезло, но зубами клацнул так, что вкус зубной крошки ведь рот наполнил. Потом комэск рассказал, что в стороне от дороги на холме была развёрнута и замаскирована противотанковая позиция двух немецких зениток "Ахт-Ахт" и они меня на вираже подловили, когда я им бортом подставился. После этого наши их быстро на ноль помножили, чтобы не повадно было наших обижать. А вот как я сумел самолёт в воздухе удержать, сказать не смогу. И хоть от удара в глазах был туман, и голова работала не очень внятно, но соображала быстро. Прыгать с парашютом — высоты считай нет! Самолёт вроде бы летит, хотя и высоту теряет и ручку в сторону тянет, вообще рулей едва слушается! Мотор раз чихнул, теперь работает хорошо! Я вроде бы целый! Больше не стреляют! Надо попробовать домой долететь! Сколько у меня ушло времени на все эти мысли? Секунда, может даже меньше, когда посмотрел по сторонам — обалдел. У меня левого крыла от элерона с частью гондолы левого шасси не стало. Левой пушки нет, от пулемёта только кусок патронного ящика остался, а главное, что снаряд попал в усиленную часть крыла, где как раз усиление на месте штатного соединения крыла к центроплану. Из всей обшивки крыла чуть больше половины осталось, левый элерон болтается, явно не работает. Позади задней кромки крыла какие-то ошмётки болтаются, а я с ручкой управления воюю, потому, что машину вбок тянет, и если не удержу, то рухнет, и костей не соберут. Как я скососбочившись, с трудом удерживаясь на курсе каким-то чудом сумел развернуться на север и направиться в сторону наших, я не знаю. Первые минуты уговаривал себя, что мне бы только до линии фронта продержаться, а там сразу ищу любую площадку и на брюхо сажусь. Наши улетели, со мной только комиссар на своей спарке остался прикрыть, если потребуется, рядом летит, что-то мне в окошко кабины показывает. Ещё бы разглядеть, что он мне там такое показывает, а мне от управления не отвлечься...

Туман в голове потихоньку ушёл. К своему криво-косому полёту я немного приноровился. Понял, что на свой аэродром садиться в сто раз лучше! Что там под снегом за площадка мне попадётся ещё неизвестно, попадётся какой-нибудь неожиданный пенёк и начну кувыркаться, а дома полоса ровная, знакомо всё и помогут сразу, даже если перевернусь или машина загорится... Через линию фронта перескочили, я только через десять минут понял, когда приметный перекрёсток со сгоревшей машиной увидел. Чуть отвлёкся и едва не гробанулся. Самолёт повело, и едва удержал его в воздухе. Мотор — умница тарахтит как новый, тянет, лечу, не дай Бог бы с ним что-нибудь, точно бы уже шлёпнулся...

Дотянул, заходил на посадку уже как в тумане чуть по диагонали полосы, но было плевать, про шасси даже не фантазировал, садился на брюхо, только привязные ремни подтянул и головой в подголовник упёрся перед касанием. Перед самой землёй самолёт сумел выровнять, чтобы крылья ровно по горизонту встали, но машина уровень не удержала, крыло зацепило полосу. Но вместо того, чтобы меня вокруг него закрутило, самолёт грубо шкваркнуло брюхом об полосу и со снежным взрывом я влетел в сугроб-бордюр на краю расчищенной части лётного поля. В кабине снегом засыпанной темно, электрику всю обесточил, после рёва мотора тишина аж звенит, я вроде бы целый. Кабину не открыть, сижу, жду. Через десяток минут снаружи шебуршат, мне ничего не видно. Но тут до кабины докопались и стало светлее, когда лопаты стали со стуком снег вокруг кабины отгребать. А ещё через несколько минут фонарь открыли и меня выдернули как морковку из грядки.

Доктор меня осмотрел и отпустил. Честно сказать, даже смотреть, что стало с самолётом как-то никакого желания нет. Для меня самолёт как живой, а теперь раненый, и если бы я ему чем-нибудь помочь мог, а так только смотреть на его покорёженного в душе всё против восстаёт. Тем более, что я ему жизнью обязан за то, что он в таком виде меня сумел обратно довезти. На ужине не рассиживался, всё-таки стресс от вылета и аварийная посадка измотали, пошёл спать, даже не помню как в кровать упал, хотя народ в столовой как раз до градуса песен дошёл.

Наутро пошёл смотреть, что стало с моей птичкой, которую ещё не загнали в тёплый бокс, но уже подняли на колёса. Хоть со стороны кабины было видно, что часть гондолы шасси разрушена и скорее всего вместе с механизмом стойки и колесом, почему я на брюхо садился. Оказалось, что стойка живая и может даже вышла бы как положено, но вот садиться на выпущенные шасси при таких разрушениях крыла всё равно не стоило, так, что я всё правильно сделал, не говоря про то, что мне жутко повезло и на посадке особенно.

Посмотрел, подумал, что хорошо, если бы машине дали хоть неделю отстояться. Тогда хоть часть правленых изменений успеет выветриться. А снаряд восемьдесят восемь миллиметров и возможно бронебойный с расстояния меньше километра, даже танковая броня в шесть-семь сантиметров не выдерживает, странно бы было, если бы моя обшивка выдержала, но она выдержала, после разрушения крыла снаряд до фюзеляжа не дошёл... Но до чего же дико быть "безлошадным". Все к вылету готовятся, Валя Комолов и Сергей Подгорный за мной хвостиком ходят, тоже места себе найти не могут... Про сроки восстановления машины никто сказать не может, потому, что сначала нужно все повреждения хорошенько обследовать, а это только когда в тёплый бокс возьмут! На самолёт смотреть жутковато. С изломанными лопастями винтов, висящими невиданной бахромой снизу тремя крышками люков двигательного отсека, с забитыми снегом отверстиями положенными и теми, которые машина получила в бою. Самые большие повреждения на левом крыле явно кто-то пытался почистить и выковырять часть снега, да и когда ставили самолёт и выпускали шасси расчищали доступ к механизмам. Видимо при аварийной посадке почти у основания снесло правую боковую часть хвостового оперения, отчего самолёт стал смотреться ещё несчастнее и беззащитнее...

Когда командир вызвал, я даже обрадовался, прослонявшись с утра безлошадным и без дела. После доклада, Бурдужа встал и пожал руку.

— Садись! Александр! Разговор у меня к тебе есть. Не будешь возражать?... — Ежу понятно, что вопрос риторический, кто я такой, чтобы диктовать командиру как проводить беседу. Командир выглянул за свою командирскую загородку добротного ещё довоенного штабного блиндажа, цыкнул на кого-то и продолжил разговор:

— Тут такое дело, старшина! Мне Фалеев доложил, что где-то на юге в одном полку раскрутили дело о том, что лётчики специально самолёты гробят и на пузо сажают, чтобы не летать пока машина в ремонте. И по его линии циркуляр пришёл, все подобные случаи досконально расследовать. Вот теперь Василию Ивановичу приходится отписываться, что ты сел аварийно не со злым умыслом, а по объективным причинам... — До меня наконец дошло, что речь про нашего особиста, которого после возвращения из Ирана я почти не видел, хотя был случай, когда его вспоминали, когда наша охрана с ним во главе отбила нападение на аэродром группы немецких диверсантов и даже парочку живыми взяли. — Конечно, мы отпишемся и тебя в обиду не дадим, но тут против тебя играет факт, что механизм выпуска шасси оказался исправным. А ты даже не попробовал его использовать, сразу садился на брюхо. Я, как лётчик, прекрасно тебя понимаю, и в твоей ситуации действовал бы как ты. Ведь может, если бы ты шасси выпустил или до аэродрома не дотянул или гробанулся бы на полосу и нам сейчас и разговаривать было бы не с кем. Вообще чудо, что ты до полосы дотянул, не до шасси тебе было. Но это мы понимаем. А на бумаге формально выходит необоснованная аварийная посадка, где против этого факта будут наши объяснения. А дальше как захотят посмотреть. Уцепятся, что механизм шасси был исправный... — Майор потянулся за папиросами, прищурившись от дыма закурил, выпустил струйку дыма в закопчённый бурый когда-то белёный потолок и после паузы продолжил: