Палеолог сглотнул.
— Россия затратила намного меньше усилий, чем Франция! Сливки нашего общества гибнут, наше население, несопоставимое с вашим, ощущает на себе все тяготы войны, мы тоже испытываем трудности, Ваше Высокопревосходительство. Я понимаю, что Вам невероятно трудно, но мы также находимся не в лучшем положении. Я постараюсь убедить правительства стран Согласия и Штатов в том, что Россия нуждается в кредитах на новых условиях. Со своей стороны, насчёт поставок, должен заметить, что в Вашей стране дело с транспортным сообщением поставлено из рук вон. Глупо доставлять новые грузы в российские порты, когда многие ящики с заказами врастают в землю, месяцами и годами нетронутые.
— Разберёмся, мсье Морис, разберёмся. Всё наладится, нашей стране нужен порядок и затишье на фронтах. Нам придётся затратить неимоверные усилия, чтобы продолжить войну. Прошу Вас, не забудьте это.
"Солдафон и чем-то похож на Николая Николаевича. Нам он не так опасен, как Николай Александрович. Все эти замашки показать свою силу и разговоры о порядке, который должно навести железной рукой — обычные мысли для офицера. Можно работать" — думал Бьюкенен.
— Я сообщу о нашем разговоре, Кирилл Владимирович, в Лондон, — передал через переводчика Бьюкенен, тяжело вздохнув.
— Благодарю, господа. Надеюсь, мы найдём общий язык.
Сизова так и подмывало спросить: "Надеюсь, с Сиднеем Рейли и Освальдом Рейнером мне так же легко будет договориться, как с вами, господа". Но нет, нельзя было, вся игра сорвалась бы.
"На сегодняшней встрече с Великим князем Кириллом. Этакий Николай Николаевич, но менее популярный в народе, готовый навести порядок в стране и продолжить войну с Центарльными державами. Выдвигает ряд условий, требует изменения условий кредитования и увеличения объёмов поставок. Всё время ссылается на усталость страны от войны и армии. Из речи можно сделать выводы, что относится несколько отрицательно к нашей политике по отношению к своей стране. Солдафон, не упускает случая показать свою силу. Выдвинул популистские предложения по проведению реформ, желая добиться популярности в стране. Имеет некоторый авторитет среди частей, подавивших восстание в Петрограде. Проводит перестановке в офицерском составе. Ожидается принятие им мер по наведению порядка в прифронтовой зоне и перехода железных дорог под контроль Ставки либо Корпуса жандармов"
Это сообщение пошло по дипломатическим каналам в Лондон, к Ллойд-Джорджу...
А Кирилл, когда Бьюкенен только-только сел за его составление, уже начал обсуждение с министрами ситуации в стране и предложил, а точнее, потребовал исполнения своего плана по решению хотя бы части проблем в экономике...
Глава 22.
Вдалеке чернели форты Кронштадта. Русская крепость, заложенная Петром, прикрывавшая северную столицу целых три века, теперь стала оплотом мятежников. В Петроград восставшие матросы прорваться не смогли, как и воспользоваться захваченными кораблями: Гельсингфорская эскадра блокировала "Ключгород". А прежде куски льда, которым полнились воды залива, мешали нормальному судоходству.
Щастный с болью в сердце отстранился от бинокля.
— Начать обстрел.
Мятежные матросы сдаваться не собирались, понимали, что многих и многих ждёт заслуженная кара за бунт и за бесчинства на "святой матросской земле".
Мичману Владимиру Успенскому выпало отстоять "собаку", как звали вахту с полуночи до четырёх часов утра на Балтийском флоте. Молодой офицер коротал время за разговорами с вахтенным унтером.
Тишина, разве что кое-где звенят склянки. Всё затихло, как море перед бурей.
И вдруг, часа через два, начали слышаться крики. Приглушённое пение. Пистолетные и ружейные выстрелы. Матросы обходили корабли, которые носом были повёрнуты к молу. Крики. Выстрелы. Снова и снова.
Два тела сбросили с кормы на лёд, начавший багроветь.
Минута-другая — и толпа ворвалась на "Терек", где и был Успенский. Ухмылки, брань, запах перегара — и револьвер мичмана, который упёрся ему в лоб. Руки связаны за спиной. Мгновения растягивались в вечность, чтобы потом взорваться сверхновой.
— Эт не "дракон", эт с Чёрного, учится, от самого Колчака! — за Успенского вступился тот самый вахтенный. Дуло револьвера его рука отвела ото лба Владимира.
— Ааа...— протянул один из матросов. — Ну нехай живёт. Пока.
И щербатая ухмылка во весь рот. Звук отпирающегося светового люка — и удар о стол, стоявший в офицерской кают-компании. Успенский добрался до каюты, где к тому времени начали собираться пока что пощажённые офицеры-балтийцы. Мичман спрятал деньги в ботинки — а через несколько минут пришла всё та же бравая команда. С ленточками "Полуэкипажа" на фуражках — и с полными карманами. Всех выживших офицеров обирали: говоря, что ищут оружие, забирали бумажники, часы, обручальные кольца...
Ещё пять таких обысков, и новые матросы, которым не оставалось, чем поживиться, злились, ругались, били револьверами, кто под руку попадался.
Утром снова — пришли, те же, из поуэкипажа. Срывали погоны, нередко с кусками рукавов, собрали офицеров и кондукторов. Повели через Якорную площадь. Навечно застывший Макаров смотрел на труп адмирала Вирена, неделю назад катавшегося на коньках, а теперь развалившегося на снегу. Стало дурно при виде рва, заполненного скрюченными телами офицеров.
— Куда нас ведут? — наконец-то спросил Успенский.
— Не хотим пачкать собачьей кровью кронштадскую землю, будем на льду расстреливать офицерьё! — злобно ответил матрос.
Залив. Успенский вспомнил волны Чёрного моря. Адмирала...Ну что же, раз, два, три, пли...
Щелкнули затворы. А Успенский всё стоял и стоял. По льду забегали солнечные зайчики. А сзади нёсся хохот матросов. Мучения только начинались...
Тюрьма. Сам начальник тюрьмы, избитый прикладами, присоединился к офицерам. Сперва — одиночная камера.
Сосед повесился через два дня. Молодой поручик по адмиралтейству. Матросы, придя через некоторое время за трупом, лишь жаловались, что теперь труп тащить -мучиться, надрываться...Постоянно неслись полусумасшедшие крики...
Какие-то люди постоянно заглядывали внутрь. Потом — общая камера. Шесть десятков человек, спавших на полу (нары забрали), страдавших от холода и волнения, непонимания, что же происходит...На завтрак-кипяток, на обед — барский стол — похлёбка из нечищенного картофеля и ржавых голов селёдки.
А потом — снова залив, расчищавшийся ото льда. Чёрные силуэты на самом горизонте, в которых едва-едва, только чутьём можно было угадать корабли Гельсингфорской эскадры. Волны играли с льдинками, игравшими всеми цветами радуги на солнце. Успенский не услышал щелчка затвора. Только ноги почему-то разом подкосились. Молодой мичман умер наполовину седым...
Дыбенко, ставший вождём мятежного Кронштадта, отказался проводить переговоры. После этого предложения на берегу остались лежать десятки убитых офицеров. Самые буйные кронштадцы просто подмяли под себя всех остальных, и ни на какие уступки идти бы просто не дали. Расстрелом офицерства "буйные" пытались отрезать путь обратно, шанс на переговоры. Да и с каждым убитым или умершим офицеров надежд на помилование поубавлялось. С топливом стало плохо, с едой — ещё хуже. Некоторым недоставало и ещё кое-чего — марафета...
Но Дыбенко всё-таки держал в кулаке Кронштадт, наверное, ещё бы немного, и его бы подняли на штык, или выстрелили в затылок, но не случилось: Щастный собрал возле Кронштадта практически всю крупную "артиллерию" Балтийского флота. Кирилл Владимирович попросил не церемониться. Сизов с недоброй усмешкой подумал, что потихоньку начинает походить на большевиков. Не хватает только идущих на штурм Кронштадта депутатов Съезда и сообщений в газетах о раскрытии контрреволюционного заговора...
Бух. В крышу одного из фортов попал первый снаряд. В разные стороны разнесло опилки, в которые превратились доски, и кирпичную крошку. Кронштадские орудия молчали. В горячке мятежа перебили всех, кто смог бы грамотно ими управлять, корректировать огонь...
Бух. Снова — крыша форта. Кронштадт лежал как на ладони. Тут даже особо пристреливаться не надо было...
Бух. Снесло крыло здания минных классов.
Бух. Снаряд прорыл воронку возле самого памятника Макарову, но тот устоял...
— Прекратить огонь! — Щастный первым не выдержал вида расстреливаемого из русских пушек русского же Кронштадта. Вгляделся в бинокль. Он надеялся разглядеть через стекло белое полотнище...Пусть они сдадутся! Не превратить же детище Петра в искорёженные развалины!
Нет, флаг не поднимался над Кронштадтом...
Бух. Бух. Бух. Теперь вся эскадра обстреливала этот ключ к Петрограду...
Разлетающиеся в стороны кирпичи и камни, доски, обращавшиеся в труху...
Бух. Бух. Бух. Бух. Бух. Снаряды теперь буравили не только форты, но и жилые помещения, разворотили здание тюрьмы...
Наконец-то ответили орудия Кронштадта. Недолёт, причём преступно сильный: выстрел дал ужасный промах...
Бух. Бух. Бух. Бух. Бух. Орудия кораблей подавили даже не начавшие оживать пушки фортов. Кронштадту было просто нечем ответить...
В какой-то момент Щастный снова приник к биноклю: кажется, солнечный блик скользнул... Нет, невозможно...Да, да, да!
— Прекратить огонь! Они выбросили белый флаг!
Команды Рижской эскадры похолодели, едва ступили на землю острова...
На берегу валялись никем не убранные трупы. Земля была усеяна обломками зданий, пострадавших от обстрела, изрыта ещё теплящимися воронками...
А навстречу напряжённым морякам выходили кронштадцы, подняв руки кверху. Впереди шагал, подгоняемый пинками, измордованный, затравленный Дыбенко. Его сподручники просто решили откупиться, выторговать себе хоть какое-то снисхождение, "явив пред очи" одного из заводил мятежа. Шагах в десяти от несостоявшегося владыки Кронштадта еле плелись немногочисленные выжившие офицеры и кондукторы. Синяки, ссадины, кровоподтёки, переломанные пальцы, прижатые к груди, перебитые руки. Одного мичмана несли на руках: тому сломали ноги во время допроса. Несколько матросов полуэкипажа, мучившиеся от ломки, с чего-то решили, что у этого мичмана есть или марафет, или нечто похожее. И, конечно, не захотели поверить на заверения офицера в обратном. Прикладами били очень долго и с каким-то особым, извращённым наслаждением...
Суд над кронштадцами устроили тут же, несколько дней спустя, а до того всех матросов загнали в уцелевшие здания, приставив охрану. Щастный лично обещал смилостивиться над теми матросами, что укажут на зачинщиков и особо рьяных делателей свободы на флоте, палачей офицеров и пристрастившихся к марафету. Сперва молчали. До утра. Ночью многим стало ясно, что дело плохо: в Кронштадт прибывал один корабль за другим. Сизов по прямому проводу попросил Кутепова обеспечить в "Ключгород" прибытие газетчиков, депутатов распущенной Думы, боевых офицеров, иностранных представителей — всех, кого только можно было. А потом...
Потом надо было успевать только слушать и записывать то, что заключённые рассказывали. Соседей по камере и вообще всех, кто когда-либо не приглянулся, обвиняли во всех смертных грехах, надеясь на лучшую участь для себя, наговаривали. Но были среди этих рассказов и правдивые, нужно было только понять, кто на самом деле зверствовал во время мятежа, а на кого просто навели поклёп. Жаль только, что это подчас оказывалось слишком трудным занятием...
Щастный настоял на том, чтобы заседание суда провели прямо на кронштадской земле, у памятника Макарову. Расставили стулья, установили импровизированную кафедру для обвинителей и присяжных поверенных. Обвиняемых, зачинщиков мятежа и наиболее зверствовавших матросов, окружило несколько цепочек караульных. Но кронштадцы и думать не могли о том, чтобы попытаться сбежать: с острова пути не было. Разве что под огнём Балтийского флота...
Флаг-капитану второй приказ дался очень тяжело, но пришлось запретить хоронить тела погибших во время мятежа офицеров. Приглашённые из Петрограда разевали рты, глядя на разрушения и десятки трупов в сколоченных наспех гробах, которые матросы и кирилловцы проносили мимо собравшихся. Защёлкали фотоаппараты, хроникёр задвигал ручки кинокамеры...
Дыбенко стоял, не шелохнувшись, изредка зыркая на судей, обвинителя и собравшихся, шикая на "собратьев" по несчастью. Присутствие духа не отказало ему и в этот раз. Только вот удача явно отвернулась от красного балтийца...
Обвинитель зачитывал одно за другим преступления, в совершении которых был повинен Дыбенко. А гробы всё несли и несли, исковерканные, синюшные лица, к которым прикоснулся тлен, вывернутые в невероятных положениях руки, ноги, скрюченные пальцы, у кого-то невероятно спокойные, у кого-то перепуганные выражения на челе...
Макаров недобро поглядывал на собравшихся на судилище, указывая пальцем на море, на корабли эскадры — и на Дыбенко, задравшего высоко вверх голову. А ещё — на Морской собор, оставшийся нетронутым во время бомбёжки. Кресты стояли, не покосившись, и лишь стёкла оказались выбиты после выстрелов. Громада этого святого здания давила, обволакивала, нависала над публикой и участниками процесса...
Дыбенко предоставили последнее слово. Вот-вот должна была решиться его участь. Он злобно поглядел на выживших после мятежа офицеров, дававших показания по ходу процесса, а затем коротко произнёс свою последнюю речь:
— Я признаюсь, что бил "драконов" и зверей. Я признаюсь, что хотел сбросить ярмо буржуев и дворяшек, царя-кровопийцы и убийцы, начавшего эту дрянную войну, в которой нас используют лягушатники и лимонники. Я признаюсь, что дрался за свободу матросов и мир. Но я не боюсь вашего наказания! Мы ещё посмотрим, чья возьмёт! — закончил Дыбенко, вскинув голову и посмотрев прямо в глаза бронзовому Макарову. Адмирал молчал...
А вот многие соратники матроса-анархиста оказались не так крепки душой.
— Эт всё он, он, искусил, Сатана! А я -чё? Я — ничё не делал, невиноватый я! Невиноватый!
Присяжные поверенные, защищавшие Дыбенко и прочую братию, старались изо всех сил, но даже они нет-нет, да поглядывали на руины зданий Кронштадта и ров, который до того был завален трупами матросов...
Иные же просто молчали или плевали в землю в ответ на предложение последнего слова на этом процессе. Щастный просил, чтобы приговор был вынесен как можно скорее: итак всё ясно было...
И снова — работающие кино— и фотоаппараты. Журналисты что-то помечали в своих блокнотах, немногочисленные дамы хватались за сердце, офицеры Петроградского гарнизона вспоминали события недавнего мятежа, а моряки недобро, ой как недобро смотрели на подсудимых. Даже во взглядах, падавших на Дыбенко, мешались ненависть, отвращение, желание отомстить и уважение выдержки анархиста...
Всех приговорили к расстрелу, с исполнением сразу же после зачитывания приговора, на том же самом берегу, который обагрила кровь офицеров. Судьба будто бы хотела уравнять и тех, и других. Но смерть это сделала лучше, чем всякие реформы и революции...
