— Я совсем, совсем сбита с толку.
— Понимаю, но в этом нет необходимости. Я отослала тебе обратно свои воспоминания, чтобы они снова были записаны в твоей голове, но ты спала в отключке. Воспоминания могут быть распакованы только функционирующими нейромашинами, и этому пришлось подождать, пока ты не начала разогреваться. — Женщина в белом наклонилась вперед на сиденье, сцепив руки между коленями. — Процесс начался — ты начинаешь вспоминать кое-что из моей жизни, то, что я делала и видела. Людей, которых я знала. Чувства, которые я испытывала. Это было тяжело, Чику, гораздо тяжелее, чем я ожидала. Откровенно говоря, гораздо жестче, чем ты ожидала.
— Я думаю, так и должно быть. — И она потерла голову, свои коротко подстриженные волосы, как будто у нее что-то чесалось между ушами. — Я чувствую что-то внутри себя. Как камень. Что я ношу с собой?
— Горе, — объяснила другая Чику. — Педру погиб. Мы любили его. Произошел несчастный случай... вроде того.
— У меня такое чувство, будто я его знала.
— Ты его знала. Как только мы начали обмениваться воспоминаниями, наши индивидуальные идентичности утратили согласованность. Вот почему мы это сделали. В этом был смысл — до тех пор, пока одна из нас не перестала общаться. — Но потом она покачала головой, одновременно улыбаясь. — Жаловаться нет смысла — с таким же успехом я могла бы винить себя. Мы одинаковые. Мы совершали одни и те же ошибки. Мы можем быть такими же глупыми, как и каждый другой.
Теперь, когда у чувства внутри нее появилось название, оно скорее усилилось, чем ослабло. Человек, мужчина по имени Педру Брага, был вычеркнут из ее жизни. Это было нечто большее, чем просто имя, знание о его кончине, признание того, что она любила его. Она могла слышать его, чувствовать его, обонять его. Насвистывая, он работал с деревом и смолами. Подшучивал над подлостью клиента. Плакал от звука, издаваемого несколькими горстями воздуха, попавшими в полое чрево гитары, когда все звезды его ремесла приходили в какое-то редкое соответствие. Запрокинув голову и смеясь, они вдвоем стояли на балконе в городе, в котором она никогда не бывала. Привкус вина в ее ноздрях. Сладкая прохлада вечера в компании своего возлюбленного. Морские чайки и мороженое.
Она хотела сказать, что ей жаль, что она сочувствует той версии себя, которая потеряла Педру, но это было неправильно. Она была той версией, которая сейчас нуждалась в утешении.
Они обе были такими.
— Я знаю, — сказала другая Чику. — Это больно, не так ли?
Она поняла, что плачет, слезы катились из нее ручьями, падали ей на руки, просачивались сквозь пальцы на лужайку.
— Он был хорошим человеком. Я никогда не хотела этого. Я никогда не хотела, чтобы кто-нибудь умирал.
Призрак опустил руку ей на колено. Она ничего не почувствовала от его прикосновения. — Ты сделала то, что нужно было сделать. Это самая трудная часть из всего. Даже учитывая то, что ты знаешь сейчас, тебе все равно нужно было бы вернуть мне эти воспоминания. Конечно, оглядываясь назад, мы могли бы сделать кое-что по-другому.
В течение долгой минуты Чику едва могла говорить. Но воспоминание о смерти открыло дверь.
— Он был не единственным, кто умер, не так ли?
— Мы потеряли Джун Уинг, а Имрис Квами был серьезно ранен. Однако важно то, что ничто не должно было произойти напрасно. Сейчас я собираюсь задать тебе вопрос, и важно, чтобы ты тщательно обдумала ответ.
Чику кивнула. Она находилась в присутствии воплощения самой себя, не старше и не умнее, но было трудно избавиться от ощущения, что она проходит своего рода сестринское обучение, мудрость передается от одной к другой.
— Точно так же, — продолжало вымышленное существо, — я не хочу, чтобы ты говорила что-либо, что могло бы скомпрометировать твою позицию здесь. Я читала в общественных сетях, и здесь произошли некоторые изменения. Ты следишь за новостями?
Чику призналась, что она этого не делала.
— Утоми погиб, — сказало воплощение. — Около пятнадцати лет назад произошел несчастный случай — выброс в одном из грузовых доков. Не так плохо, как в Каппе, но достаточно серьезно. Конечно, Утоми хотел быть там, помогать — всегда большой, храбрый лидер. Но какая-то вторичная неудача вывела из строя некоторые команды, которые были там и пытались стабилизировать ситуацию. Все это произошло очень быстро. Они ничего не могли сделать для Утоми и остальных, кроме как забрать их тела, когда чрезвычайная ситуация закончится. Со-Чун Ло — новый председатель.
Она переваривала известие о смерти Утоми. Это была абстрактная концепция, скорее предположение, чем реальность, и она не могла полностью переварить это.
В конце концов, она сказала: — Су-Чун — пара надежных рук.
— Может быть, на "Занзибаре". Ты помнишь Травертина?
— Конечно.
— Его дело трижды подавалось на апелляцию — один раз при Утоми, дважды при администрации Су-Чун. Утоми был склонен рассмотреть какую-либо форму помилования, но Су-Чун даже не стала рассматривать это. Не то чтобы она имела что-то личное против Травертина, но "Занзибару" сейчас нужны союзники. Ты помнишь этого бескомпромиссного ублюдка Тесленко на борту "Нового Тиамаата"?
— Трудно забыть морского человека. — Но на мгновение на ум пришел Мекуфи, а не Тесленко.
— За те годы, что тебя не было, он стал только хуже. В некотором смысле, нет особого смысла обвинять Су-Чун в том, что она придерживается той линии поведения, которой она следует, — если бы она этого не сделала, Тесленко аннексировал бы "Занзибар" много лет назад, объявив его административным государством-клиентом. Как бы то ни было, непреклонность Су-Чун покажется тебе... трудной.
— У меня все еще есть свой голос, своя позиция в Ассамблее. Возможно, мне удастся уговорить ее.
— Удачи тебе с этим. Вам также недолго осталось колебаться: меньше чем через пятьдесят лет мы доберемся до Крусибла, независимо от того, притормозим ради него или нет.
— Спасибо. Это меня сразу подбодрило.
— Я еще даже не начинала. Помнишь ли ты изображение, которое видела в доме Экинья? Изображение Крусибла, структур, похожих на сосновые шишки?
— Да, — сказала она сначала неуверенно, затем с большей уверенностью. — Да, это там — от одного из них исходил голубой свет.
— Мы до сих пор не знаем, что это за штуки и что Арахна делает с ними. Их двадцать две, и они определенно машины — продукты инопланетного разума. Является ли это тем же самым интеллектом, который был ответственен за создание Мандалы, мы не можем догадаться. Возможно, они откуда-то еще, кроме Крусибла. Что касается этого синего света — это не был выхлоп, или оружие, или что-то в этом роде. Это был информационный луч — луч оптического лазера, выходящий из задней части одной из сосновых шишек. И так делают все они. Представь себе двадцать две спицы синего света с Крусиблом в центре. По мере того как структуры меняют свое положение вокруг планеты, спицы пронизывают пространство. Рано или поздно одна из них должна была попасть в поле нашего зрения.
— Что это значит?
— Учитывая имеющуюся в нашем распоряжении информацию, мы не можем сказать наверняка. Но у Арахны был полный поток данных Окулара, а не только та крошечная часть, которую мы выделили. Если в этом луче есть осмысленная структура, то она, возможно, читала ее с того момента, как обнаружила Крусибл.
— Читать — это не то же самое, что понимать, — сказала Чику.
— Верно. Точно так же мы не имеем ни малейшего представления о ее интеллектуальных способностях — или о том, что с ними сделал этот синий луч. Как у тебя с памятью?
— Укрепляюсь.
— Хорошо. У меня были сомнения, когда ты вот так спотыкалась, путая одно с другим. Тебе придется быть сильной, Чику Грин. Ясная голова и ясная цель. Многое еще предстоит сделать.
— Я не знаю, что делать.
— Постройте корабль, что-нибудь более быстрое, чем "Занзибар". Идите впереди каравана, встречайтесь с Производителями на ваших условиях, а не на их.
— Да, я сразу же займусь этим. Спасибо. На мгновение мне показалось, что у тебя может быть что-то полезное, что ты могла бы внести в это дело.
— Думаю, нам следует оставить сарказм нашей прабабушке, не так ли?
— Если Утоми не санкционировал смягчение моратория на необходимые исследования, на что я могу надеяться при Су-Чун? К тому же я не планирую бодрствовать долгие месяцы.
— Есть кое-что еще, — сказало воплощение. — Ты помнишь свой визит на Луну? Разговор с Джитендрой и нашей матерью?
Наша мать. Как будто воплощение имело на нее равные права. — Да, — согласилась Чику.
— Во время одного из ее моментов просветления Джитендра показал ей узоры, которые ты оставила у него. Это было сразу после твоего визита, еще до того, как ты достигла Земли. Как только она увидела синтаксис Чибеса, то погрузилась в самое глубокое состояние созерцания, которое Джитендра когда-либо видел. Это продолжалось дни, недели — что-то близкое к смерти. В ее мозгу все еще сохранялась активность, но он начал верить, что она окончательно потеряна для него. Это было так тяжело для него, после всего, через что он прошел. Но потом она завернула за угол. Где-то за час она вышла из своей математической фуги. И она изменилась, Чику. Какое-то огромное бремя ответственности было снято с нее. Она сказала, что наконец-то нашла свой путь наружу, к свету, и что ей никогда не нужно будет возвращаться. Она нашла то, что всегда искала и что ускользало от всех остальных, — путь в пост-чибесовскую физику. Золотой свет ПЧФ. Бывали времена, когда она была ужасно близка к этому, но эти символы в конце концов указали ей путь. — Призрак переместил свою руку на ее собственную, хотя она по-прежнему ничего не чувствовала. — Это единственное хорошее, что из всего этого вышло. Санди вернулась к Джитендре. Наша мама вернулась.
— Она уже говорила это раньше.
— На этот раз это не просто пустые слова. После того, как она немного отдохнула и пришла в себя, она все еще помнила то, что видела. У нее была такая ясность видения, какой она никогда раньше не знала. Это не было каким-то миражом решения.
— Я счастлива, — сказала Чику, и это было почти правдой. Она была несказанно рада за Джитендру, рада, что ее мать выбралась из этих безмерных пещер. Но это не смогло сдвинуть камень с ее груди или заставить ее чувствовать себя менее тревожно по поводу будущего.
— С помощью Джитендры, — продолжал вымысел, — наша мать смогла записать ключевые аксиомы ПЧФ — во всяком случае, достаточно, чтобы продолжать. Но они будут иметь смысл только для того, кто всю жизнь бился головой о теорию Чибеса.
— Травертин.
— Он единственный, у кого есть шанс развить идеи Санди, превратить их во что-то практичное. Это может занять годы, а может быть, и десятилетия. Но это единственный способ попасть в Крусибл раньше "Занзибара". Я позаботилась о том, чтобы копия "аксиом" появилась в твоих личных файлах — ты найдешь их достаточно легко.
— Ты знаешь, что они сделали с Травертином?
— Конечно. — Фигура пошевелилась, чтобы встать. — И последнее, прежде чем я уйду. Я оставила кое-что еще в твоих личных файлах — нейронные структуры, которые мне удалось извлечь из трупа нашей прабабушки.
— Она сказала, что они не так уж много стоят.
— Возможно, и нет, но я не могу придумать кого-нибудь, кто смог бы найти им какое-то применение. Я предоставляю тебе заняться необходимыми приготовлениями.
— Ты вернешься?
— Я так не думаю. Я бы тебе очень быстро наскучила — я пустой сосуд. На самом деле в моей голове больше ничего нет.
— Тогда я должна сказать спасибо.
— За что?
— За все, я полагаю. За то, что, в конце концов, ответила мне. За полеты на Венеру, Сатурн и так далее. Мне жаль, что это обошлось нам так дорого.
— Мне тоже, — сказало воплощение.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
К следующему утру она смогла уйти, но для этого потребовались некоторые уговоры. Сотрудники клиники возрождения, обеспокоенные ее психическим благополучием, вызвали доктора Эйзибу, специалиста по осложнениям при спячке. Теперь, став старше, чем когда они разговаривали в последний раз, Чику все еще узнавала врача с мягким голосом. У него было продолговатое красивое лицо и тщательно ухоженная тонзура белоснежных волос, обрамлявшая его макушку подобно белому атоллу. У него были очень длинные пальцы, как у высоко адаптированной полуобезьяны. Он провел несколько тестов, не столь исчерпывающих, как она ожидала, а затем признал ее пригодной для жизни в этом мире.
— Но вы скоро вернетесь к нам? — спросил доктор Эйзиба, помня, что она израсходовала только часть своего разрешенного сна.
— Да, конечно. Но сначала мне нужно кое-что сделать.
— Просыпаться так рано несколько непривычно... беспрецедентно.
— Это незаконно, доктор Эйзиба? — весело спросила она.
— Ни в малейшей степени. Просто необычно.
— Тогда все, что я сделала, это воспользовалась своим правом, не так ли?
Эйзиба был не единственным, кого беспокоило ее преждевременное появление. Другим сотрудникам это показалось настолько загадочным, что они продолжали обращаться к ней с новыми вопросами. Это было так, как если бы на каком-то уровне они распознали в ней потенциально разрушительное влияние, беспокойного агента, которого лучше всего усыпить. Их также беспокоило, что она распорядилась так, чтобы проснуться раньше своей семьи.
Сорок лет — достаточный срок для того, чтобы мир изменился как незначительно, так и существенно. Она проверила рассказ воплощения о политических изменениях — смерти Утоми и переходе к более авторитарному режиму при Су-Чун Ло. Руководство "Занзибара" все еще сохраняло иллюзию автономии, но во всех существенных отношениях им управляли извне те сторонники жесткой линии, которые чувствовали, что условия Соглашения "Пембы" были недостаточно строгими. Исследовательские проекты общества были приостановлены на неопределенный срок, и ученые были переведены на проекты, связанные с проблемами, которые могли возникнуть после их прибытия в Крусибл.
В то время как политические перемены были стремительными, в других отношениях на удивление мало что изменилось. Они, конечно, отремонтировали Каппу, заткнули дыру и вернули воздух и тепло обратно в камеру, и теперь люди снова работали в этом пространстве. Но, как она поняла, их было не так уж много, и очень немногие из них предпочли жить там, даже несмотря на то, что им предложили более просторные жилища и сады, если они переедут. Люди все еще находили Каппу вызывающей беспокойство. Это пробило брешь в представлении об их безопасной и уютной среде обитания и напомнило им, что за пределами этого мира есть пространство. Все всегда это знали, но Каппа заставила их почувствовать это до мозга костей.
В центре ее собственного сообщества было еще несколько групп домов, еще несколько дорог и тропинок. Но катастрофическая нехватка ресурсов, которой они так боялись в годы ее политической жизни, казалось, так и не возникла. Или, возможно, была притуплена, отклонена тысячью мелких случайностей.
Она направилась домой. Пока ее семья спала, никому из других жильцов не разрешалось въезжать, и не было никаких явных признаков запущенности. Она прорвалась сквозь прозрачную мембрану, натянутую на двери и окна, отрывая ее кусочки от своей кожи там, где она пыталась прилипнуть. Дверь легко открылась, и она вошла в маленькую кухню, куда пришел поговорить Травертин. На столе, не совсем стертый, виднелся красный круг, оставленный бокалом для вина. Теперь они никогда не избавятся от этого.
