Доведя себя таким образом до состояния, которое можно с грехом пополам назвать страстью, я решил объясниться. Это было не совсем по канону: сначала я должен был пытаться преследовать предмет своей любви, пережить холодность, избегание, пустые надежды, и только после всего этого окончательно разбить себе сердце. Но разбитое сердце и было моей целью, я решил сократить себе путь. К тому же я опасался, что Ида может, по женскому обыкновению, начать играть со мной, а то и вправду увлечётся. Тогда мои планы провалятся, а сам я окажусь в глупейшем положении.
Роковое объяснение состоялось 28 августа (по традиционному стилю). Я готовился к нему четыре дня — валялся в постели и читал Гюисманса. Наконец, доведя себя до чего-то вроде умственной истерики, я собрался и пошёл.
Было тепло, пахло сухой травой. Я шёл к дому Шниперсонов, обуреваемый противоречивейшими чувствами. С одной стороны, мне было крайне неудобно. Стыд буквально пожирал меня изнутри, как в тот злополучный день в гимназии, когда я забился под парту. С другой стороны, к стыду примешивалось опасение: достаточно ли я страдаю? И когда всё случится: разобьётся ли моё сердце? И главное: польётся ли из образовавшейся трещины мёд вдохновения? Каков он будет на вкус? Что сотворю я? Поймёт ли моё творение публика? И тут мысли мои сворачивали на протоптанную тропинку, к образам мировой славы.
Я был настолько занят всеми этими мыслями, что чуть было не упустил Иду. Она гуляла поблизости от дома и окликнула меня.
Наступил решающий момент. Сердце глухо стукнуло, как паровой утюг о гладильную доску. В горле образовался ком. И тут же, в одно мгновение, вспомнилось всё то, что я забыл, не сделал и не подготовил. Я почувствовал себя как легкомысленный путешественник, собирающийся покорить Эверест в купальном костюме.
Например, я вспомнил, что не продумал само объяснение. Разумеется, оно должно быть жалким лепетом, но сейчас мне не шёл на ум даже самый жалчайший лепет. Также: я не понимал, падать ли не колени. На мне были новые летние брюки, и мне не хотелось грязнить их. Кроме того, желудок внезапно дал о себе знать совершенно неприличным звуком. В общем, меня охватило расстройство совершенно не романтическое. Я почувствовал себя загнанным в какую-то щель, в тесноту. Выход из которой загораживала Аида Шниперсон.
Дальнейшее я помню как бы со стороны, будто и не я это делал. Мои ноги сделали несколько шагов. Мои руки взяли её за плечи. Мой голос довольно отчётливо произнёс — "я... мне... нам пора поговорить... ты знаешь, что такое чувство? Я люблю. Я не пьян".
Эти слова я запомнил совершенно точно, особенно "не пьян". Мне почему-то показалось, что она может принять мои слова не за лепет безумца — это вполне укладывалось в programma operativo — но просто за бред пьянчуги. Меня бы это оскорбило, а оскорбление несовместимо с разбитым сердцем.
Но ничего не произошло. Девушка смотрела на меня огромными блестящими глазами и как будто чего-то ждала.
Тогда я прибег к последнему средству: обнял её, ожидая негодующего крика, быть может — пощёчины, или холодного требования прекратить.
Вместо этого Ида обняла меня и буквально повисла на шее!
До этого я никогда не прикасался к женскому телу, если не считать маму и её родственниц. Но их я вовсе не считал женщинами: в моих глазах это были бывшие женщины, давно утратившие признак пола. Девушки же, как я наивно полагал, устроены точно так же, как и юноши, за исключением анатомических подробностей, необходимых для размножения. Но и о них я имел самое превратное представление. Например, о грудях я думал, что они по консистенции такие же, как грудь Серёжи или другого мальчика, то есть они представляют собой мышцы, только увеличенные. — Нет, я даже знал, что это совсем не так, ибо был знаком с анатомией. Однако безотчётная уверенность в том, что, сжимая женскую грудь, я почувствую примерно то же, как если бы я сжал свою грудь или Серёжину, у меня была настолько сильной, что я и не мыслил себе иного.
Но каким же отвратительным оказалось тело Иды!
Она была противно мягкой, как дохлая лягушка. Её маленькие белые плечи были покрыты следами от комариных укусов, я чувствовал пальцами эти едва различимые вздутия, напоминающие крохотные бородавки. Груди её, тоже маленькие и жидкие, как мешочки с жёваной тюрей, буквально расплющились об меня. Мне даже почудилось, будто из них истекает что-то липкое. От неё пахло остро и гадко, как от обезьяны: грязными волосами, натёртыми подмышками, ещё каким-то запахом, об источнике которого я не хотел и думать. И откуда-то ещё сквозил выветрившийся, но всё равно тошнотворный запах пачулей.
Я почувствовал, что с головой тону в какой-то липкой няше.
И в тот миг я как бы ощутил Серёжу, тело Серёжи, каким оно было тогда, в бане — гладкое, твёрдое, почти мраморное в своей рельефности, пахнущее мылом и веником. Я вновь пережил то, как я касался его щеки, выбритой до гладкой остроты, как проводил пальцем по скуле. Это был другой мир — чистый, твёрдый, мужской.
Меня как ударило. Я несколько секунд стоял в обалдении, пока Ида что-то говорила. Я видел, как шевелятся её губы, слышал звуки, но не понимал из смысла. — Хорошо, что она удержалась от поцелуя, я не вынес бы этого.
Уже не помню, как мы расстались. Кажется, Аида решила, что я слегка обалдел от счастья. Помню последний жест: воздушный поцелуй и звук "чпю". Наверное, она считала его романтическим.
Ночь прошла как в тумане. Я засыпал ненадолго и потом снова просыпался от ужаса.
С запозданием я вспомнил разговоры, которые слушал, но не слышал, между мамой и тётей Агатой. Которая как раз говорила, что Аиду нужно выдавать замуж, ибо "девочка созрела". Был смутный разговор о её "романе" с каким-то "студентом", и очень осторожные обсуждения того, насколько "далеко зашло дело". Мне даже вспомнилось, как тётя Агата, понизив голос, — но я слышал — говорила матери: "прелестная девушка, но с неё станется, если ты понимаешь, о чём я", и мать растерянно кивала. О, теперь-то я понимал!
Но ужас был не в этом. Я почему-то решил, что своим признанием как бы дал Аиде обещание и теперь буду обязан жениться на ней. Я внезапно отчётливо осознал, что подобный брак для меня будет хуже смерти. При этом жёсткий волосяной аркан стыда захлёстывал мою шею и требовал подчиниться.
Я стал придумывать какие-то нелепые планы. Притвориться безумцем. Влюбиться в другую женщину, не столь податливую; мне тогда почему-то казалось, что новая любовь как бы освобождает от обязательств старой. — В этом была толика правды. — Оклеветать себя, сказать, что я тайно женат и у меня есть незаконный ребёнок. Что-то ещё, совершенно нелепое и безумное.
Приходила на ум и мысль о самоубийстве, о петле. Но я был молод, мне хотелось жить.
В момент одного из таких пробуждений я подошёл к окну и бессмысленно уставился в окно с комариной сеткой, за которой начиналась ночь. В какой-то момент я увидел какой-то голубой свет на пределе видимости, как раз там, где находился дом Шниперсона.
Не знаю, что побудило меня пройти через комнату матери и выйти на крыльцо. Когда я открывал дверь, старинные часы с гирями глухо отбили четыре.
То, что я увидел, запечатлелось в моей памяти навсегда.
Откуда-то с небес исходил голубой луч. Источник его не был виден: казалось, светится сам воздух. Этот луч слепо полз по крыше дома. Один раз он забрался в трубу, и тут же по нему пробежало какое-то синеватое струение; но оно тут же прервалось и луч спустился ниже. Забор закрыл его от меня, я видел только голубое сияние. Внезапно он вынырнул, как бы упираясь торцом во что-то белеющее. Это белое стремительно взмыло вверх, к источнику света — и он тут же погас. Я подождал немного, но больше ничего интересного не увидел.
Где-то около полудня наш Григорий, у которого мы брали лошадей, сказал моей матери, что бесследно пропала дочка Шниперсонов. Поиски ни к чему не привели. Отец всё повторял, что Аида сбежала с каким-нибудь негодяем. Кажется, он сам в это не вполне верил: в те дни в Чурилове не останавливался никто сомнительный или хотя бы просто посторонний. Непонятно было и то, как совершился побег: девушка спала в мансарде, которую отец каждый вечер запирал на ключ. Окно было открыто, но оно было открыто всегда: Аида любила воздух, и даже приучилась терпеть вездесущих комаров.
Вызывали вроде бы полицию. Доехали дознаватели до Чурилово или нет, я так и не узнал. Если и доезжали, то ничем себя не проявили, так что Шниперсон решил обратиться к частному сыщику. Не доверяя рекомендациям, он поехал в Петроград, чтобы не прогадать. В село он более не вернулся — во всяком случае, до моего отъезда.
Всё новости по этому делу я узнавал от матери за обедом. Воспринимал я их чисто механически. Меня ничего не интересовало. Всё, чем я жил этим летом, казалось мне не просто смешным, не просто ничтожным, а ничем. Как и вся моя жизнь.
Я ел, спал, и целыми днями сидел на кровати, смотря в противоположную стену. Я не думал вообще. Любая мысль причиняла мне боль.
Причина была проста и ужасна. Тем же утром, когда я видел голубой луч, матери доставили почту. Среди прочего, там был конверт от Александра Петровича. Новости касались наших дел и были тревожными. Но убил меня постскриптум, в котором сообщалось, что Серёжа Штерн погиб на фронте.
ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ КЛЮЧИК, ЖИВОРОДНЫЙ. ОБ НЕЯСЫТИ И ДРУГИХ ЗЛОПОЛУЧНЫХ СУЩЕСТВАХ И ЯВЛЕНИЯХ
Имеет смысл читать строго после (настаиваю!) Действия четырнадцатого, а конкретно — "Наставления об оглядке", где приводится примордиальный миф о ебучей неясыти.
От издателя
Об истории этого текста известно примерно столько же, сколько об истории мидян.
Судя по некоторым данным, это перевод с византийского (среднегреческого) языка. Вероятно, это не очень хорошо переведённый византийский бестиарий, испорченный — или обогащённый — позднейшими вставками. Не исключено, что имел место двойной перевод — со среднегреческого на древнерусский, а потом, с какого-то случайного списка, был сделан уже современный перевод. Впрочем, более вероятно, что русский перевод был сделан с болгарского языка — поскольку в тексте упоминаются "юдеи" — мифические злые существа из македонской и болгарской народной мифологии.
Текст не имеет устоявшегося названия. В известных нам копиях и списках он называется "Бестиарий", "Неясыть", "О зверятах" или никак вообще. Копии тоже достаточно сильно различаются. Некоторые оборваны (обычно на разделе "Об краткой птице Скрыледе"), другие носят следы правок или попыток самостоятельно восстановить утраченный текст.
Мы публикуем его по архивной копии, сохранившейся в библиотеке поэта Ю. Шермана, который нам её любезно предоставил. Мы также благодарны профессиональному редактору К. Крылову, расставившему точки над "ё", особенно в словах "её", "ёж" и "ебётся".
Михаил Харитонов
ТЕКСТ
Об неясыти
Неясыть ебуча. В том она подобна ивхемону, который тоже ебуч, но не до того, что неясыть. И, встречаясь с ивхемоном, она заёбывает его, ежели он до того сам от неё не отъебётся.
Об ивхемоне
Ивхемон ебуч, хотя и не до того, что и неясыть. Съебяся с неясытью, гибнет, ежели до того от неё сам не съебётся. Поэтому мудрые говорят, что неясыть ивхемона напрягает.
Об еже
Ёж создает проблемы. Где ёж, там обязательно какие-нибудь проблемы, никому не нужные. От ежа и все проблемы ивхемона, который ебуч, но не до того ебуч, что неясыть. Зато ёж никого не напрягает.
Об онокентавре
Онокентавр овладевающ, то есть полуебуч. В том его триединая природа, что одной половиной своей он полуёбствует, а другой создает проблемы, в целостности же своей он всех напрягает, кроме Юдея. Особенно же он напрягает елань своей полуебучестью, бо елань не еблива, а онокентавр ей овладевает и полуебёт, и тем напрягает. Неясыти же он создает проблемы, но, конечно, не ебучестью, а тем, что не до того ебуч, что и неясыть, но у неясыти вообще с этим проблемы.
Об Юдее
Юдей — он такой. Этим он всех напрягает.
Об онагре
Онагр сам себе создает проблемы, ибо ебуч, но не охоч до неясыти. До ивхемона же он охоч, но ивхемон не охоч до онагра, поскольку не до того ебуч, что и неясыть. От таких проблем онагр гибнет, ежели вовремя не съебётся. Также онагр тщится напрячь Юдея, но в том не преуспевает, ибо Юдей — он такой.
Об голубе и еродии
Голубь охоч до еродия, а тот охоч до голубя. Никого они тем самым не напрягают, проблем никому не создают, и зачем вообще живут — неясно.
Об Православном
С Православным всё понятно. Тем самым он создаёт проблемы и себе, и всем остальным, и даже неясыти. Только Юдею он не создаёт проблем, ибо Юдей — он такой.
Об нетруди
Нетруди никакой нету. Все это сказки и мифы. Однако эти сказки и мифы до того всех напрягают (даже неясыть!), что просто тьфу, да и только.
Об епопи
Епопь злополучна. Поэтому она всех напрягает, хотя проблем не создает. Не напрягает она только Православного, с которым всё понятно.
До епопи охоча неясыть, которая вообще до всех охоча, потому что ебуча более всех существ, даже более ивхемона, который сильноебуч, хотя и не до того, что и неясыть.
Об ивушке
Ивушка плакуча. Этим она не то чтобы создаёт кому-то проблемы, но местами напрягает.
Об аспидохелоне
Аспидохелон прыскуч и тем самым всем мешает ебстись, а это напрягает.
Об мравии
Мравий ебуч, и охоч до епопи и Юдея. Но Юдей — он такой, а епопь, хоть и ебуча, но до мравия не охоча. Потому мравий сам с собой творит малакию, чтобы не создавать себе проблем.
Об птице Рух
Птица Рух сильноебуча, но ни до кого не охоча, и сама с собой творит малакию. Но от сего напрягается, и даже до того дело доходит, что слетает с гнезда и летит к Юдею, чтобы создать ему проблему. Но в том она отнюдь не преуспевает, ибо Юдей — он такой.
Об елани
Елань прыскуча, но ничуточки не еблива. Напрягает её онокентавр, который один до неё охоч. И онокентавр чинит ловитву на елань, ловит её и полуебёт, а елань это очень напрягает. Проблемы же ей создаёт, как и всем остальным, Юдей, хотя она до него иногда и охоча.
Об мрюкве
Мрюква вкуснюча, однако злосмертна. Тем она всех напрягает, кроме Юдея, который ею преспокойно столовается, ибо Юдей — он такой.
Об пантере
Про пантеру рассказывают, что она странным образом охоча до проблем. Но очень не любит, когда её напрягают, и кто её напрягает, того она разрывает на части. Потому она враждует с Юдеем, который её напрягает более всех существ, и дружественна ежу, несмотря на то, что он создает ей проблемы. Онокентавр ей также враждебен, ибо её напрягает своей полуебучестью, но неясыть её не напрягает, ибо оно охоча до неясыти, хотя и не до того ебуча, что и неясыть. Неясыть, однакож, имеет от всего этого проблемы — но так всегда бывает.
Об харадрии и обезьяне
Харадрий и обезьяна охочи друг до друга, и тем самым всех почему-то напрягают, в особенности харадрий. Особенно же напрягается ивушка, которая вот прям вся исходит на плакч и хныкч, хотя казалось бы. Что касается Православного, то в данной ситуации с ним всё понятно, потому что с ним вообще всё понятно.
