Устинья, дочь боярская-2. Выбор

— Хорошо же. Помоги.

Михайла и помог, и был уверен, что играет Устинья. Это Федор может не замечать ничего, не видеть. А он и розовый цвет лица подметил, и румянец, коего при обмороке быть не должно, и ресницы, иногда подрагивающие.

И это ему надежду внушало.

Устиньюшка Федора не любит, подальше от него держаться старается. Есть с ней о чем поговорить, ой как есть!

Но сейчас поговорить не удалось.

Пришлось положить девушку на кровать, заботам Аксиньи доверить, и восвояси убраться.

Федор шел довольный, грудь выпятил.

Его Устинья!

Его, а то чья ж? И невинная, сразу видно! Он у любимой первым будет! Кажись, она и не целовалась ни с кем, вон как перепугалась! Это не девки продажные! Это его жена будущая...

И как приятно о том думать!

Жена.

Устинья...

Михайла за Федором шел, и думал, что боярышня неплохо играет, талантливо. Для таких, как Федор, а он-то все видит. Умна боярышня, а он умнее, его за нос водить не получится.

Устинье он о том не скажет, ни к чему, и когда женится, не скажет. Мужчина обязан умнее жены своей быть, тогда в доме и мир будет, и покой.

А Устинья лежала в комнате своей, и думала, что чудом ее на Федора не стошнило.

Вот бы ей сдерживаться не приходилось! Она бы и когтями еще прошлась, и глаза бы мерзавцам вырвала! Вздумали тискать ее, ровно холопку какую!

Сволочи!

Негодяи!!!

Обоих, и Федора, и Михайлу, Устя ненавидела равно. Но покамест она помолчит, ее время еще не пришло.

Но второй раз... и с Федором?!

Да лучше... нет! В монастырь она не вернется! В рощу к Добряне уйдет! Там для нее место найдется!

Ох... и правда, в ближайшее время туда сбегать надобно.

Марина не просто так Бориса звала, Устя была в том уверена. Поняла ламия, что Устинья рядом, вот и делать не стала ничего. А когда б ее рядом не оказалось?

Новый поводок набросила бы?

Не знала Устя, что делать надобно. С Добряной поговорить обязательно.

Не будет она покоя знать, покамест гадина эта по земле разгуливает! Не место этой нечисти под солнцем! Не место!!!

* * *

Рудольфус Истерман смотрел на раку с восхищением.

— Мощи святого Сааввы, — пояснил стоящий перед ним монах.*

*— мощи и история святого выдуманы автором. Сходства со святым Саввой Сербским прошу не искать. Прим. авт.

— Они... великолепны!

— По преданию Святой Саавва отказался отречься от своей религии, и его хотели разорвать львами, — монах смотрел куда-то сквозь раку. — На арену выпустили диких животных, но львы отказались рвать святого и начали ластиться к нему, как послушные собачонки. Тогда жестокий правитель приказал разрубить святого на части, но топор затупился и не нанес вреда Саавве. И правитель, ошеломленный, принял истинную веру. А мощи святого, по преданию, несут удачу в делах государственных. Тех, которые на благо народа направлены.

— Я обязан купить их! Ради Россы!

— Не продаются, — отрезал монах.

— Все продается, вопрос лишь в цене, — Истерман смотрел невинно.

Сопровождающий его боярин Прозоров кивнул невольно. А и то.

Все покупается, все продается. Действительно, только количество серебра важно.

Но мощи...

Почему бы и не купить? Государь приказал, так почему не сделать? Ежели монах не заломит вовсе дикую цену?

Но Истерман торговался умело.

Боярин Прозоров от него худшего ждал. И что Истерман будет приворовывать, и что у знакомых все купить попробует, и... мало ли махинаций с казенными-то деньгами устроить можно?

Но Рудольфус себя с лучшей стороны проявил: честен был до крайности, за каждый медяк, аки лев рыкающий, бился. Боярин его зауважал даже.

И мощи они купили достаточно дешево.

И книг у них уж четверо возков, и это еще не предел. Не желает на том останавливаться Истерман, напротив, говорит, деньги покамест есть, и для Университета многое потребуется.

Что ж, боярин с этим спорить не станет. Чем больше привезут, тем лучше, авось, и найдутся жемчужины драгоценные в грязи дорожной.

И невдомек боярину было, что Руди не о том думал. Его не медяки, которые он выкроить мог волновали, его оплата не в золоте будет, не в каменьях драгоценных.

Власть и слава.

Это превыше всего, что он может получить, монетки выгадывая.

Главное он сделал уже. Рака заняла свое место в обозе, и будет отправлена в Россу при первой же оказии. А Руди туда сразу не поедет, нет.

Деньги еще не кончились, потому груз они отправят, в сами останутся. Заодно и вне подозрений окажутся. Не возвращаться ж на Россу, когда там эпидемия бесчинствует.

А уж кто ее жертвами станет...

О том более умные люди позаботятся, которым зараза не страшна.

А Руди подставляться не станет, ему такое и рядом не надобно, и близко не стояло.

Он умный.

Хотя и интересно, что там, в Россе, будет? Жаль, нельзя увидеть, что на другом конце страны происходит. Поговорить нельзя, узнать...

Очень жаль.

* * *

— Государь?

— Макарий, жениться я хочу.

— Государь?!

Не ожидал патриарх такого, а может, и ожидал, но не так быстро. Только-только царицу Марину в монастырь отправили, а Борис уже другого кого нашел?

Кого же?

Да не в том дело, найти-то несложно, а Борис ведь не развлечений ищет, он жениться хочет. А ведь жена — это не просто так, это надолго, и детей от нее Борису явно хочется, думает он о детях, и сам Борис человек основательный. И глядя на него, непохоже, чтобы он безумно влюблен был, его что-то другое ведет, нет у него огня в глазах, как с рунайкой, нет той искры. А вот уверенность есть.

Что ж это за женщина такая, что так царя к себе приманила?

— На ком, государь?

— На одной из боярышень.

Имя Борис называть покамест не стал, ни к чему это. Хоть Макарий и выглядел очень заинтересованным, а тоже, расспрашивать не решился, явно государь откровенничать не желает.

— А я, государь, что сделать должен?

— Подготовить все к венчанию моему. Чтобы на Красную Горку две пары обвенчались, сначала Федя, а потом и я.

— Хорошо, государь. Как прикажешь, так и сделаю.

— Сделай, Макарий. Мне наследник надобен, да побыстрее.

Макарий только кивнул, свои догадки подтверждая, явно же, государь не просто бабу красивую приглядел, он мать для детей своих нашел.

И когда о разговоре этом царице рассказывал — тоже о мыслях своих не умолчал. А чего тут сомневаться? Любава тоже все поняла, как видела, как слышала.

С Устиньей-то Борис на людях и не показывался, даже рядом не стоял, чтобы Федор не увидел, истерику не устроил. А вот боярышня Данилова постоянно где-то под ногами крутилась.

Чего удивительного, что на нее царица и подумала? Кто ж еще-то?

А вот что делать с Марфой Даниловой?

Посмотреть да подумать. Когда случится с ней что-то нехорошее... а вдруг государь жениться подождет? Не передумает, но хоть подождет чуток? Любаве больше и не надобно было, ей бы времени выиграть.

Ах, как ей братика Данилы не хватало! Вот уж кто и понимал ее с полуслова, и поддержать готов был, и помочь! А сейчас все сама, все своими руками...

Как тяжело приходится бедным женщинам в этом жестоком и суровом мире! А царицам — еще тяжелее.

* * *

Анфиса Утятьева на Федора охотилась, аки на дичь редкую, недоступную.

Надобен ей Федор?

Еще как надобен!

И государыня Любава сказала — приворожен он. Оно и может быть.

Когда Федор с Михайлой Устинью в комнату ее несли, Анфиса в щелочку подглядывала, видела, как Федор смотрел на Заболоцкую. По хорошему-то на баб не смотрят так.

Это ж даже не похоть была, как Фиса видела несколько раз, это... одержимость какая-то!

Приворот! Точно, оно!

А и кому разбираться еще, как не Заболоцкой? Анфиса про нее не слишком многое знала, но слухи доходили. И о прабабке ее, та, вроде как, травница.

Не сама ли Заболоцкая и яд подлила, да на Мышкину свалила? Говорят, теперь несчастную в монастырь сошлют, батюшка ее, боярин Фома Мышкин, к государю приходил, в ногах валялся.

Вроде как договорился он с боярами о выкупе, но дочь все одно в монастырь придется отдавать. Могла ли Устинья соперницу устранить?

Хотя ей-то зачем? Царевич все одно никого, кроме нее, не заметит, не увидит. А, неважно!

Анфисе действовать надо, действовать быстро, решительно!

Кувшинчик, который ей боярин Раенский передал, вот стоит, дразнит, манит, искушает, шепчет, что и делать-то ничего не надобно. Просто Федора к себе заманить, да водицы ему подлить заговоренной. И снимется приворот, и Федор лишь одну Анфису любить будет.

Почему?

А почему б и нет? Что она — недостойна? Достойна, конечно! Только действовать надобно, и побыстрее! Чем быстрее, тем лучше!

Так что Анфиса Федора подстерегла в коридоре. Тот как раз от Устиньи вышел, Михайла за ним, по сторонам царевич не сильно смотрел, торопился.

И совершенно случайно на боярышню налетел. Да, и такое бывает...

Ахнула Анфиса, на пол сползла, за ногу схватилась.

Федор глазами сверкнул. А все ж выбора нет, помочь надобно, боярышня, не девка какая, не бросишь ее на полу валяться.

— Михайла!

— Ох, прости меня, дуру, государь, — Анфиса так запричитала, что Федор остановился даже. — Умоляю, царевич, удели мне время? Хоть крохотное? Два слова тебе сказать бы, а там хоть со двора гони!

Федор вздохнул, Анфису с пола поднял, та мигом грудью прижалась, Федор ее хорошо почувствовал, прочувствовал даже.

А только — не то!

Вот Устя на руках его, и голова откинута, и жилка на горле тоненькая бьется — и вот девка, привалилась, плоть горячая, дышит влажно... и неприятно!

Как ручеек звонкий и болото сравнивать — можно разве? И пахнет от них по-разному. От Усти — травами да цветами полевыми, а от этой — мускусом и чем-то еще, томным, жарким... любовь и похоть. Вроде и схоже, а все ж разные это чувства, ощущения разные.

И не откажешь ведь, не оттолкнешь, потом матушка с костями съест.

— Михайла, ты меня тут подожди.

Михайла и спорить не стал.

Не верил он, что у Анфисы Утятьевой растопить Федора получится, чай, не первый случай. Но что б ни случилось... Усте втрое расскажут. Михайле только выгодно будет.

Опустился прямо на пол, спиной к стене прислонился, Анфиса на него взгляд недовольный кинула, но Михайле то было, как медведю семечки. Посмотрели ж, не поленом огрели!

Федор боярышню в горницу кое-как затащил, на лавку опустил.

— Что тебе, боярышня, надобно?

— Прочти меня, царевич, а только не могу я молчать больше. Люблю я тебя! Люблю!!!

Федор как сидел, так у него челюсть и отвисла, Анфиса же времени зря не теряла, убедительно врала, душу в каждое слово вкладывала. Рассказывала, как впервые Феденьку увидела драгоценного, как сердечко захолонуло, ножки резвые подкосились... так и упала б к нему в объятия жаркие, целовала-ласкала, обнимала — никуда не отпускала...

Так и пела, ровно птица канарейка.

Федор слушал и слушал, ровно завороженный, плечи расправил, рот закрыл.

А то!

Приятно ж!

Боярышня, умница, красавица... а что он — не человек? Человек, и приятно ему такое! И Анфиса такая... ух! Жаль, он Устю любит, а то бы и снизошел, чего ж любви-то пропадать девичьей?

Про свои осечки Федор старался не думать.

Анфиса тем временем, пока пела, и воды Федору плеснула, и кубок поближе подвинула, и даже сделала вид, что сама отпила... Федор невольно сглотнул, да и водицы отведал. Пару глотков...

Анфиса знала, этого хватить должно. Остальное-то она в него потом вольет.

А покамест...

— Феденька, любый мой...

Только получилось не как мечталось. Никто ее на руки не подхватил, на кровать не поволок...

Глаза у Федора остекленели, лицо покраснело, потом побелело — и с утробным воем царевич на пол повалился. И забился в корчах, да так, что стол своротил.

Грохотнуло!

Михайла в горницу влетел, Федора к полу прижал.

— Лекаря, дура!!!

Анфиса и побежала за лекарем, тот у боярышень дневал и ночевал, не у Орловой, так у Васильевой найдется. Покамест перевозить их нельзя было, они у себя в покоях лежали. А Федор все бился и бился на полу, и Михайла прижимал его сверху, а у царевича глаза закатывались, и пена изо рта пошла хлопьями, зеленоватая, вонючая, и рычание неслось. Совсем звериное.

Почти вой.

Кажись, кто-то вбежал, замер рядом, а потом над головами повеление раздалось:

— Посторонись! Не замай!

Этому голосу Михайла б и во сне подчинился. Отодвинулся.

И Устя упала на колени рядом с Федором.

Узкие ладошки на виски парню легли, а тот вдруг замер. И — обмяк.

— Федя, Федя... все хорошо, все уже хорошо...

Федор набок повернулся — и его рвать начало.

Устя с колен поднялась. Выдохнула. Михайле кивнула.

— Водой его отпои и спать уложи.

— Что с ним случилось-то?

Устя только косой тряхнула.

— У боярышни Утятьевой спроси, чем его напоила дурища!

И вышла.

А Михайла себе положил как можно скорее с Устей поговорить. Вот только что-то с этим недоумком сделает...

* * *

Устя и не подумала бы Федьке помогать.

Просто... любопытно стало.

Когда шум, гам, грохот... поневоле она к Анфисе кинулась. А там Федор в конвульсиях на полу бьется, аки рыба, на берег вытащенная. И глаза у него закатываются.

И...

Снова огонь черный полыхнул.

Устя и сама не поняла, что ее на колени бросило, как и в первый раз.

Как с раной, как с водой потом, как с Борисом... не она силой управляла, сейчас сила ей правила. Откуда-то знала она, что гадкий зеленый клубок внутри Федора — вот что его мучает, что убивает, что с ума сводит... надобно просто выжечь его. Или отрыгнуть... второе даже проще ей будет. Вот так... еще немного...

Федора вывернуло — и мигом ему легче стало.

Устинья выругалась зло. Снова не она над силой своей управляет, сила над ней верх взяла. Да что ж ты делать будешь! Хоть ты амулет какой носи, чтобы не текла она в ту сторону?

А может, и правда? Есть ли какой обряд, или что еще, чтобы не помогала она впредь Федьке? Ведь ненавидит она его искренне, а все одно удержаться не может! Нельзя так!

Это исправить надобно!

За этими мыслями Устя не то, что служанку — она бы и зверя элефанта не заметила, появись он в палатах царских.

В рощу ей надобно! И срочно!

А тут и стук за стеной раздался.

Устя засов задвинула, к стене кинулась, постучала ответно, Борис себя ждать не заставил.

— Все в порядке?

— Да! Боря, мне в рощу надобно! Очень!!!

— В рощу съездить? Сегодня не успеем уж, а завтра только рад буду помочь.

Борис и не собирался возражать.

Надобно Устинье?

Пусть едет. И он съездит, вреда не будет, только подготовиться надо. А еще расспросить боярышню о случившемся, мало ли, что с его братом такое? Нет у него других наследников покамест.

— Устя, что с Федором было?

— Не знаю... на приступ какой похоже.

— Приступ? Неуж опять началось?

— Опять?

Устя насторожилась. Борис таить не стал, рассказал честно. Оказалось, не первый раз такое с Федором. В детстве, почитай, приступы у него эти каждый месяц были. Потом, как подрос, реже стали, но совсем не прекратились.