Об этом надо основательно подумать. И посоветоваться бы с кем. С кем? Кому я могу хотя бы высказаться? Чтобы меня поняли? Никому. И не кому. Ни рвотному ротному, ни хитромудрому Кельшу, ни даже Сталину. До меня ли ему? Ни жене. Поймёт ли она? Испугается ещё. Бояться меня будет. Даже Громозеки нет. Он бы выслушал. Без толку — ну что он посоветует? Моя ментальная проекция моего же павшего соратника? Просто выслушает. Иногда и этого — много.
Не с кем посоветоваться. И значит — опять сам. Сам, да сам! Всё — сам. Думать надо. Основательно. Есть пара наработок, но и их надо обмозговывать — слишком сырые.
Первая — один в поле не воин. Какой бы ты перец не был. Были времена, когда бессмертные Боги ходили среди людей. Они были Богами. Зевс, Прометей, Гермес, Апполон, он же — Купала, Тор, и его родичи, Сварог, и его родичи, в том числе — Купала-многостаночник. О крутости этих разумных — и говорить не приходиться. Были и люди, вышедшие на уровень Богов — Геракл, Будда, Иисус. И всё же — никто из них не дожил до сего дня. Сами они не могли ни состариться, ни умереть. Но, они могли быть убиты. И, как бы сложно это не было сделать — это было сделано.
Вывод 2: "учиться, учиться, а потом ещё раз учиться!" как завещал великий мумия в гранитном шалаше. Учиться владеть своими данными. Оказывается — они не нагнут никого сами. Только ты.
Вывод 3: отставить самоуверенность и самолюбование. Ты — никто. Звать тебя — Никак. Ты — пыль на обочине Истории. Ты — мираж света под Солнцем, отблеск света на стене от зеркала. Ты — тень листочка от Древа Времён. Ты — лишь пунктирный план в промысле пославшего тебя сюда. И чем больше ты, Витя Данилов, будешь нос драть, тем больнее тебя будет им, носом, да и всем лицом, об Древо Жизни прикладывать. Ты — никто. Ты — средство достижения цели. И средство постижения цели. И сама цель — тоже ты. Пустота. Фотон. Мельчайшая частица не энергии и не материи. Остановись — ты исчезнешь. Живёшь, пока двигаешься. Пока летишь из А — в Б. А что это — А и Б? Пустота. А — Пустота, и Б — Пустота. В А — никого и ничего уже нет. В Б — никого и ничего ещё нет. Ты — соринка на ветру.
Очередной удар бросил меня в небытие забвения, не дав додумать такую интересную мысль.
А очнувшись — не смог к ней вернуться. В нужный настрой не попадал, некогда стало.
Освободили меня. Почти. Из подвала вытащили, в машину посадили. Не развязали. В сопровождении бойцов с цветами безопасников на отворотах повезли в штаб армии. Там меня ждал майор. Приказал развязать, меня развязали. Тру затёкшие руки.
— Присаживайся. Вы — можете идти. Вон!
Он закричал, я плюхнулся на табурет, конвоиры — вышли. Очень самоуверенный майор. Даже слишком.
— Рассказывай.
Я стал излагать. Майор — сверялся с бумажками из папки.
— Вот и всё, — закончил я.
— Понятно, — майор захлопнул папку, — свободен. Тебя доставят в расположение твоей роты. Служи доблестно, умри — достойно. Иди.
— Вопрос — разрешите?
— Нет. Иди.
Выхожу, стою, туплю. Подходит мужичёк, похожий на молодого Никулина, спрашивает:
— Ты — Кенобев?
— Я. А ты?
— А я тебя везти должен. Поехали?
— А что тянуть кота за подробности? Поехали. Где твой пипелац?
— Чего?
— На чём едем?
— А-а, вон — моя ласточка.
"Ласточка"! Полуторка, убитая в хлам. Шины — лысые, доски кузова все пробиты пулями и осколками. Вместо стёкол — грязная фанера и смотровые щели в ней. Подкрылков просто нет. Да уж, "ласточка"!
— Мне — в кузов?
— Там — битком, — махнул рукой "Никулин", — в кабину.
В кабине — деревянная лавка, отполированная седалищами самого "Никулина" и его пассажиров. Поехали. Трясёт. Морщусь. Всё тело болит.
— Я — стараюсь, — говорит "Никулин".
— Не надо. Бывает. Пешком — всё одно хуже.
Водила пристаёт с вопросами, но у меня — не тот настрой, чтобы сказки сказывать. Едем по фронтовым дорогам. Разбитым, забитым хламом и развалинами зданий, битой техникой. Обгоняя или пропуская пехоту или технику, пушки, танки. Одни передислоцировались туда, другие — оттуда. Обычная ротация войск. Это только на первый взгляд, поверхностный и неосведомлённый, кажется, что это глупо — убрать отсюда полк пехоты и роту танков и заменить на другой полк и роту танков. А смысл — есть. Не скажу какой. Военная тайна.
Вот я и на месте. Прощаюсь с "Никулиным", благодарю его, иду по руинам Сталинграда. Встречные — подсказывают дорогу.
Дохожу до прошлых наших позиций. Теперь тут — тыл. Связисты-радисты возятся. Дрова колют. Машут мне рукой — туда. Это я — дорогу спросил.
— Только — пригнись. Дальше — стреляют.
Иду ходами сообщения. Правда — стреляют. И даже — мины кидают.
Рота. Вся рота — в одном доме. В остатках дома. Одно крыло — три этажа. Другое крыло — четыре этажа. Перекрытия частично — на 1 и 2 этажах. Остальное — просто зубы красного кирпича. От роты — 3 дюжины человек. Вместе с ротным, политруком, старшиной и санинструктором — бабёнкой с похотливым блеском в глазах.
— Явился? — спросил равнодушно ротный.
— Явился. Готов и всё такое. Жду приказаний, указаний. В разведку — больше не пойду.
— Куда ты, на хрен, денешься? Ты у меня вот где! — ротный мне показывает кулак, — будешь делать, что скажу. Ромашку мне тут устроил — буду — не буду. Иди. Там тебя твой зверёныш ждёт.
— Маугли?
— Как? Странное имя. Пусть Маугли. Припёрся — не выгонишь. Кормим, не звери же мы. Почему сюда пришёл?
— Наши старые позиции ему показывал. Язык — до Киева доведёт.
— А-а! Иди, уж. Опять от тебя голова начала болеть. Какой язык? Молчит, зверёныш, как рыба об лёд. "Язык"! — передразнил он, махнув на меня рукой.
Куда идти? Вышел. Чуть не был сбит с ног. Маугли! Повис на мне, всхлипывает беззвучно. Его отмыли, подстригли, переодели в ушитую форму красноармейца. Самый маленький ватник, застёгиваемый на женскую сторону — ему чересчур велик. Самая маленькая шапка — не держится на голове, упала.
— Ну, ну же, — глажу его по голове, — что ты? Что ты?
Иду с ним на шее и на груди. Как рюкзак.
— Всё будет — ништяк, Маугли! Я — обещаю.
Цитадель
— Дед, ротный зовёт, — горячий громовой шёпот.
— И что мне теперь? Подземный ход рыть? — отвечаю. В голос. Чем тут же вызываю очередную очередь.
Вот я встрял! Возвращался я из "вылазки", увидел нашего раненного бойца, что "прилёг" посреди улицы, решил утащить тело, пока темно. Думал — случайно подстрелили парня. Но, попал в мышеловку.
Теперь, вот, лежу за торчащим из земли бетонным лестничным пролётом. Пролетел когда-то по воздуху этот кусок бетона, упал одним краем в противовоздушную щель, встал, накренившись, да так и стоит. А я — под ним. Некуда было больше деваться.
У нас — пат. Ни пулемётчик меня достать не может, ни я — сбежать. Так и лежу уже два часа. Уже светло, вся рота надо мной — ржёт, глядя, как я вжимаюсь в перевёрнутые ступени. Но, не лезет никто. Держит этот пулемётчик на своём контроле — всю улицу. Пролез ночью — остановил всякое сообщение роты с тылом. Отрезал нас своим пулемётом. И меня — первого.
Изгаляется, гад! Вбил в уже давно мёртвого бойца ещё три пули. Что он его, расчленить хочет своим пулемётом? Изверг!
Они бы меня достали миномётом, но не бьют, видимо, нету миномёта. Или связи у него — нету. А мы могли бы его достать танком. Нет его, танка. Танков-то — полно. Но, не по нашу душу.
Вот и сижу, выстрелы считаю. Как Кузя в "Универе".
Как я тут оказался? Так всё — ротный. Я решил отказаться от своей бредовой идеи "тотального нагиба", но ротный — заставил. На него давили из штаба дивизии. Да-да, штрафная рота подчинена непосредственно штадиву. Наравне с линейными полками и бригадами. Командование требовало давить на немцев. Давить и днём и ночью. Изматывать. "Чтобы земля у них под ногами горела". Но, изматывались и сами "механизмы давления". И вот когда у ротного не осталось роты, когда личный состав был сведён в штрафной взвод, он и вспомнил про меня.
Роту уже два раза пополняли. Но, три раза ходили в атаки. Осталось столько, сколько осталось.
И вот я — жгу у немцев землю под ногами. Уже больше недели живу ночной жизнью. Днём — отсыпаюсь, а ночью — на промысел. Просачиваюсь к немцам, навожу там ужаса.
Я, так сказать, творчески подошёл к процессу. Не просто убиваю. А стараюсь делать из этого мистику. Можно часового просто зарезать, а можно — его же руки положить на нож. Типа — сам. Можно просто застрелить, а можно — как самострел. Можно просто подорвать землянку или подвал со спящими немцами, но можно и поизгаляться. Если дымоход у немцев — прямой, то опускаю в печь к ним противотанковую гранату. Мне запомнился эффект, который я случайно открыл при штурме моста во время эпопеи с хроно-зайцами. Взрыв печи. Это очень круто. Не всегда — повально эффективно, но очень эффектно. Пусть бояться собственных печей. Или мерзнут.
Можно просто закинуть им гранату в их "лёжку", но от неё — взрыв, сразу понятно — нападение. А можно — парочку бутылок с огнесмесью. Нам поставляют отличные бутылки. Их даже поджигать не надо. просто бросаешь — сама вспыхивает. Горит долго и очень жарко. Можно закинуть в огневую миномётчиками или пулемётчикам гранату, а можно — украсть пулемёт. Или стянуть трубу миномёта, оставив плиту — тяжёлая. Или просто и тупо — срезать прицелы. Не раз под ящики закладывал гранаты Ф-1. Поднимешь ящик — щелчок отлетающей скобы — последнее, что услышишь. Насколько действенно — не знаю. Разве услышишь взрыв одной лишь гранаты в грохочущем круглые сутки городе руин?
Зачем я это делаю? Из тех соображений, что того, что видишь и знаешь — не боишься. А вот чего не видишь, чего не знаешь — боишься. И ещё как! Что-то происходит у немцев, они это всем нутром ощутили. Что-то странное, оттого — страшное. Их воображение само им нарисует — чего надо бояться. Да так, что Хичкок — не справиться. Я, теперь, не столько немцев убиваю, сколько убиваю их нервы. Пусть бояться. Пусть не спят. Пусть вздрагивают от каждого звука, бояться собственных печей, своих дверей, ящиков, своих же ходов сообщения — везде возможны мины и растяжки. Пусть бояться неведомых русских диверсантов, что призраками ходят по их позициям, минируют всё, проводят ритуальные жертвоприношения. Пусть думают, что каждый угол, каждый камень, каждая яма — стреляет, взрывается, пусть им всюду мерещатся чубатые казаки. Или какой у них там стереотип про нас? Бородатый мужик в ватнике и будёновке, в красных галифе?
Да, я шарюсь по позициям немцев, как у себя в кармане. Иногда с собой беру Маугли — если нужна экстра-скрытность. Или группу бойцов, как караван гужевых осликов. Но, в основном — сам. Теперь я со всех тел срезаю награды и знаки различия. Собираю документы и жетоны. Особист научил. Чем, говорит, докажешь? И не только это беру. Мародёрство — форева!
А вот тема с экспроприацией незаконно экспроприированного — вообще всем пришлась по душе. Да-да, я ещё и мародёрничал в промышленных масштабах. Два раза проводил группу с мешками до немецких складиков. Резали охрану и уволакивали себе все их хомячьи запасы. Людей у нас нет, зато — не голодаем. Немцы нам ещё и с неба подкидывают на парашютах "киндер-сюрпризы". Такой большой контейнер из толстого прессованного пиломатериала, похожего на ДВП. Там — немного патронов, пара лент к пулемёту, десяток коробчатых магазинов к МР-40 и еда. Консервы и сублимированные порошки. Сухое молоко, порошковые яйца, мука, галеты, тушёнка, сосиски в банках, компоты ананасовые и персиковые. Настолько мы зажрались, что за кашей на кухню даже не ходили. Уже все ходили в шелках. Насколько кому хватило умения и терпения. Кто просто из парашютов наделал накидок, я вот, заморочился полноценным масккостюмом. А парашютные стропы — вообще чудо-материал. Как скотч или полторашка — миллион применений.
Последний раз нас пополнили позавчера. 27 человек прибыли искупить. Вчера атаковали приметный дом-пятиэтижку, стоявший как-то особняком, с четырёх сторон окружённый парком, когда-то обнесённым оградой, с дорожками, фонтанами, беседками. А после разрушения соседних зданий, дом этот вдруг оказался — стратегическим объектом. Контролирует большое пространство, оттуда немцы корректируют огонь. Потеряли мы убитыми и раненными 28 человек. Отошли ни с чем восвояси.
Сегодня я как раз из окрестностей этого дома и возвращался. Ха, в парке погулял. Ритуальный нож сегодня не был окроплён. Просто — разведка. И уже у самого порога — такое. Застрял. Считаю выстрелы.
А вот пулемёт и замолчал. К чему бы это? Не, меня на мякине — не проведёшь, пулемётчик этот — хитрый. Четверть часа назад чуть не подловил меня на таком же финте. Лежал бы я с дырявой башкой, как валяется моя зачехлённая каска. На ноже я её выставил, а он — с лёту сбил. Профи!
— Дед! Вылазь! Сняли того пулемётчика. Дёготь постарался, — кричит боец бывшего второго взвода.
Не верю. Высовываюсь на мгновение — обратно. Ничего. Группировываюсь, прыгаю с низкого старта. По пути подбираю свою пробитую каску. Не верю я. Никому. Пока не проверю.
Ищу ротного. Он — в провал бывшего окна, сильно расширенного попаданием снаряда, через стереотрубу наблюдает за давешним, злополучным домом. Рядом — последний из взводных, политрук и несколько "ветеранов" роты. Ага, планёрка.
— Не сильно ты спешил. Что застрял? — скрипит ротный.
— Стреляли, — пожимаю я плечами.
— Ну, да. Не один ты такой ловкий. Вот и у немцев ловкач сыскался. Наших двоих положил, да у соседей — трое — сложились, восемь — госпиталь. Пиши на Дегтева представление в трибунал, — это ротный не мне. Политруку. Политрук кивнул, сел на осыпь кирпича, стал расстёгивать планшет.
— Чё застыл? Докладывай! — а это уже мне.
Раскрыт кусок шпалер, чтобы не скатывался, придавлен гильзами от ПТР. На оборотной, светлой стороне этого куска обоев химическим карандашом засхематизированы окрестности пятиэтажки. Докладываю, тут же и дорисовываю. Ротный всё больше мрачнеет. Там пехоты немцев — до 50 голов. И ещё немцы в окрестных окопах — при 4-5 пулемётах, 2-3 миномёта, и 2 противотанковые пушки. И всё — с расчётами. Умножай на два. Огневые — под охраной — я не рискнул даже приближаться. Хотел прицелы срезать или замки, но вовремя учуял дух немчуры. В секретах сидят. Так что дом — нам не взять. Тридцать штрафников и сотня немцев. Все окрестности — пристреляны. А ещё у них там — снайпер обитает. Ползает по остаткам перекрытий крыши и 5-го этажа.
Ротный "крутит" трубку, сам. Связиста нашего — убили, когда устранял порыв линии. Тот самый снайпер и убил. Ротный докладывает, слушает, что ему говорит начштадив, мрачнеет, хочет ударить трубкой связиста, как это модно у наших командиров, но — нет связиста. Бросает трубку на землю.
— Задачу никто не отменяет! — говорит ротный, когда успокаивается, более-менее, — обещает нас усилить. Не пополнить, а усилить. Людей, говорит, нет. Там Манштейна некому встречать, говорит. Пришлёт танковый батальон. Знаю я эти "батальоны"! Как у нас — рота! Трёх дюжин — нет. Рота! "Батальон". Не удивлюсь — если пешком придут. И толку от "мазуты" в пешем строю? Сложатся — сразу! Кенобев! Куда? Стоять!
