Придворный этикет персов предполагал строгое исполнение огромного количества ритуалов. По большей части они были призваны явить подданным ослепительный блеск величия хшаятийи. Некоторые представители династии, Дарайавауш Великий, Хшаяршан и Ваука, были деспотами, не нуждающимися в советчиках, а если и прислушивались к чужому мнению, то лишь в узком кругу придворных и родственников. При их правлении высшие советы являлись лишь формой волеизъявления государя. Они не длились долго, ибо устраивались, когда все необходимые решения уже приняты.

Совсем не так правил Дарайавауш. Не ограниченный ничем, кроме власти Ахура Мазды над его телесной оболочкой, он, тем не менее, при принятии решения готов был выслушать мнение каждого придворного. Многим это льстило.

Во время высших советов Набарзан часто ловил себя на мысли, что никак не может определить, что же на уме у повелителя в этот раз. Дарайавауш, внимательно выслушав советы, зачастую поступал им наперекор. Зачем же ему в таком случае требовались советчики, если решения он принимал заранее, подобно своим, не ведавшим сомнений предкам? Набарзан предполагал, что царь царей не столько слушает советы, сколько пытается вникнуть в интонации придворных. Определяет, какова их собственная уверенность в произносимых речах.

На малом совете повелитель не объявил решения, значит, оно будет оглашено здесь и сейчас. Покинув покои государя, хшатрапавы продолжили спор. Разумеется, никто никого не смог переубедить, ибо все преследовали личные интересы. На высшем совете победит тот, кто за ночь сможет найти ещё более убедительные слова и превзойдёт в красноречии соперников. Однако там советников будет не семеро, а несколько десятков. Конечно, высказываться будут не все, а лишь те, кому предоставит слово царь царей. Список этот утверждён заранее. Большая часть приглашённых на совет в него не попала, им просто подтвердят их достоинство самим фактом приглашения. И все же совет вполне способен затянуться на весь день, если повелителю достанет терпения.

Ожидание выхода государя затягивалось. Набарзан снова посмотрел на Артавазды. Старик молодится, стоит прямо. Нет, его болезнь — ложь. Усыпил бдительность хазарапатиши. В списке тех, кому позволят говорить, его нет. Другого шанса у него не будет, значит, он попытается обратиться к государю прямо сейчас, нарушив протокол. Рискует дед. Что он скажет? Царь царей напряжён, раздражён наглостью яванов, срывающих его стройный план войны. Он может рассердиться на дерзкого. Хорошо бы так и случилось.

Из заднего помещения шатра появился евнух, распорядитель двора, и, ударив церемониальным посохом о застеленный дорогими коврами деревянный помост:

— Склонитесь перед великим хшаятийей хшаятийянамом, арием из ариев, милостью Ахура Мазды властителем Парсы, Вавилонии, Бактрии...

Подданные согнулись пополам, приложив одну ладонь к лицу, словно принимали в неё руку повелителя для поцелуя. Не шелохнулись лишь телохранители.

— ...Лидии, Карии, Фригии...

— Поднимись, Набарзан, — раздался мягкий голос, прервавший напыщенную речь евнуха, — поднимитесь все.

"Властитель Лидии, Карии..."

Аристомед отвернул в сторону лицо, пряча кривую усмешку, но она не укрылась от внимания евнуха, и тот возмущённо поджал губы.

Внимание прочих придворных было целиком и полностью приковано к персоне царя царей.

Этот сорокавосьмилетний муж, взошедший на престол благодаря интригам коварного Багавахью, поистине восхищал подданных своими добродетелями. Мягкий и милостивый, обходительностью он резко отличался от жестокого Вауки. Умеренный в пище, не злоупотребляющий вином, он сохранил свежесть лица и молодость тела.

Устав от бесчисленных злодеяний Вауки, жестоко топившего в крови одно восстание за другим по всей державе, казнившего множество "благородных" из подозрений в неверности, и во всём слушавшего Багавахью, свою злобную цепную собаку, или, скорее, змею, подданные боготворили Дарайавауша. Предпочитали не замечать его недостатков: недоверчивости ко всем и прежде всего, к самому себе.

"Великий бывает вспыльчив и в гневе способен обречь смерти того, кто рассердит его? Да ну, это ж как его надо рассердить... А вспомните-ка Вауку".

Все познаётся в сравнении. Держава персов давно не знала такого правителя, как Дарайавауш.

Царь царей поистине величественен. Среди своих полководцев он не самый высокий, но все они рядом с ним кажутся малорослыми, даже если он сойдёт с тронного возвышения.

Дарайавауш опустился в резное кресло. Четверо "носящих айву" в полном воинском облачении, одетые в рубахи сотни "Пурпурных", с невозмутимыми лицами, наполовину скрытыми полами башлыков, замерли за спиной повелителя.

Придворные спрятали свои ладони в широких рукавах. Дарайавауш пригладил окрашенную охрой длинную кудрявую бороду и коротко кивнул Набарзану.

Хазарапатиша в короткой речи объявил суть обсуждаемого. Далее, согласно протоколу, евнух принялся вызывать для произнесения речей тех, кому это было позволено. Придворные выходили вперёд, останавливаясь в десяти шагах от государя, и повторно совершали проскинезу[72], оставаясь в согнутом состоянии, пока царь царей не позволял им выпрямиться и говорить.

[72] Земной поклон. Греческие авторы описывают проскинезу по разному, но многие историки сходятся во мнении, что подданные царей из числа "благородных" на колени все же не становились.

Несли по большей части величественную чушь. Набарзан едва заметно кривился от безудержного славословия. Общий смысл сводился к тому, что великому царю лучше дать сражение в Каппадокии, но ничто не помешает ему с той же лёгкостью победить и в Киликии. Поскольку дерзких яванов следует покарать, как можно быстрее, то лучше всего вести войско в Киликию. Или в Каппадокию. Короче, как будет угодно великому царю. Советчики...

Иногда из потока цветистых восхвалений вообще нельзя было извлечь ничего осмысленного. Большинство присутствующих эллинов не могли по достоинству оценить конницу персов и не видели её преимуществ в сражении на равнине. Многие мыслили привычными образами своей воюющей в пешем строю родины и твердили одно: на равнине враг возьмёт своё фалангой. Набарзан отметил, что слушая их, царь царей еле заметно кивает. Соглашался, эллинофил, чему в немалой степени способствовало то, что яваны не растекались мыслью по дереву и высказывались в более доходчивых выражениях, чем персы.

За удар в Каппадокии высказались немногие македоняне, бежавшие от Александра. Они-то, как раз, бывшие совсем недавно гетайрами, знали цену тяжёлой кавалерии. Царь царей оперся на подлокотник — верный признак, что государь колеблется, однако Равамитра, получив слово, с большим пылом принялся убеждать Дарайавауша идти в Киликию. Его речь была щедро пересыпана доводами в пользу такого решения, по большей части надуманными, но та страсть, с которой он их излагал не оставляла времени как следует задуматься. Начальник конницы убеждал государя в том, что не следует на эту конницу полагаться. Он в красках расписывал силу македонской фаланги, о которую, по его словам, бактрийцы при Гранике разбились, как о скалу.

"Только твои наёмники и кардаки, великий государь, смогут противостоять яванам".

Услышав откровенную ложь про Граник и бактрийцев, Бесс побагровел, но, вспылив, растерял все красноречие и ограничился бессвязным ворчанием.

Набарзан следил за Артаваздой и отмечал, что старик явно нервничает. Наконец, после того, как высказался и отступил на своё место Оксафр, Артавазда, рванувшись из второго ряда придворных, бросился к царю царей, повалился на колени и впечатал лоб в дорогой ковёр.

— Смилуйся, великий государь!

Набарзан ждал этого, посему раньше телохранителей (в сущности, он ведь и сам телохранитель) подлетел к дерзкому и приставил к его шее обнажённый акинак.

По рядам придворных пробежал ропот. Царь царей нахмурился, однако жестом приказал хазарапатише убрать оружие и отпустить старика.

— Что случилось, почтенный Артавазда? Почему ты ведёшь себя столь недостойно?

— Прости, великий государь! Я решился на подобную дерзость от отчаяния. Уже несколько месяцев я лишён радости видеть моего повелителя и говорить с ним! Зная, как ты был добр ко мне в прошлом, великий государь, я теряюсь в догадках о причинах твоей немилости.

— Встань, Артавазда.

Старик не шелохнулся.

— Поднимись! — повысил голос царь царей.

Артавазда встал, однако всё равно не поднимал глаз на царя царей, согнувшись в поклоне.

— Твой повелитель был занят приготовлением к войне, — холодно сказал Дарайавауш, — и потому ему не достало времени уделить тебе внимание. О чём же ты просишь в столь неподобающей форме?

— Государь, некоторое время назад мне стало известно об измене. Я был лишён возможности увидеться с тобой и коварный план врага претворился в жизнь. Желающий зла тебе, о великий, рассказал Антигону о том, что ты повелел моему зятю Мемнону оставить Ионию. Именно поэтому Одноглазый устроил нападение на Тарс. Он понял, что со спины ему больше ничто не угрожает!

— Почему ты не сообщил об этом хазарапатише? — грозно спросил царь царей.

— Ещё в Вавилоне я ежедневно являлся к нему, добиваясь приёма, но хазарапатиша не удостоил меня этой честью. Всякий раз писцы отмечали мой визит, но и только.

Дарайавауш посмотрел на Набарзана.

— Это ложь, — помотал головой тот.

— Мои слова легко проверить, — сказал Артавазда, — если почтенный Набарзан развернёт свитки с перечнем посетителей.

Лицо Набарзана стало ещё темнее.

"Так ты, значит, ко мне на приём рвался, а не к хшаятийе?! А я тобой пренебрёг? Змея! Интересно, чью же измену ты раскрыл?"

Царь царей некоторое время молчал, потом объявил:

— Я разберусь с этим делом позже. Сейчас не время и не место. Яваны уже захватили Тарс, твои слова, почтенный Артавазда, прозвучали слишком поздно.

— Позволь сказать ещё слово, великий государь, — ещё ниже согнулся старик.

— Говори.

— Я получил голубиной почтой письмо от моего сына. Фарнабаз пишет, что Мемнон присмерти и в любом случае не может выполнить твой приказ, великий государь. Однако мой сын увидел способ, как можно извлечь выгоду из гнусного предательства.

— Какой способ? — удивился царь царей.

— У яванов не так уж много сил. Для нападения на Тарс они посадили на корабли всех своих воинов в Милете и Эфесе. Всех воинов, — повторил старик, — теперь эти города беззащитны. Фарнабаз мог бы взять их с теми силами, какие у него есть, но он не имеет на то полномочий. Старший пока Мемнон, а он лежит в постели и может испустить дух в любой момент. Фарнабаз знает, что приближается Тимонд, сын Ментора, которому поручено принять командование. Мой сын пишет, что Ватафрадата намерен подчиниться Тимонду и не желает штурмовать Милет.

— Ты просишь отозвать Тимонда?

— И передать Фарнабазу титул карана, — бросил Набарзан.

Дарайавауш посмотрел на него, потом снова на Артавазды.

— Выступление Фарнабаза будет полезным, — сказал Сиявака.

— Что там навоюет Фарнабаз со своей горсткой наёмников? — подал голос Бесс, державший нос по ветру и почуявший, что титул карана уплывает из его рук, — достоин ли он, мальчишка, такой должности.

— Не лучше ли её отдать Ватафрадате? — добавил Равамитра, в кои-то веки согласный с Бессом.

— Ватафрадата потерял огромный флот, — прогудел Оксафр, — он достоин суда, а не должности карана.

Глаза хшаятийи метались, мысли путались, и он судорожно сгонял их в кучу, как стадо испуганных баранов.

— Великий государь, — сказал Набарзан, — прошу простить, тебя грубо прервали и ты не огласил своего решения.

Все голоса стихли. Хшаятийя молчал. Вдруг, в пронзительной тишине прозвучал голос Аристомеда, так и не усвоившего всех тонкостей придворного этикета:

— А ведь Тимонду с наёмниками гораздо проще добраться до Киликии, чем до Анкиры. К чему распылять силы?

Артавазда сжал зубы. Оксафр и Бесс досадливо крякнули: так и эдак выходило не по их желаниям. Сиявака довольно цокнул языком. Набарзан злорадно усмехнулся.

Царь царей снова обвёл всех присутствующих и встал. Подданные поклонились.

— Я принял решение, — возвестил Дарайавауш, арий из ариев.

Три льва и обезьяна

Амфиполь

Интересно, Зевс способен заметить муравья?

Неисчислимые армии существ, каждый из которых меньше мизинца и легче былинки, день за днём, тысячи лет, деловито снуют взад-вперёд, рождаются, проживают краткую, как мгновение, жизнь и умирают, созидая невероятных размеров города. Для них невероятных.

Всякий, кто слышал про Ахилла, величайшего героя, знает: однажды Зевс действительно обратил внимание на этих трудолюбивых строителей. Он очень удивился, до чего же они похожи на тех, других ничтожных смертных, следить за которыми — его любимое развлечение. Вероятно, это открытие изрядно позабавило Громовержца, да так, что он, решив утешить своего смертного сына Эака, соплеменники которого все до одного умерли во время чёрного мора, смилостивился над ним и превратил муравьев в людей. Так появилось племя мирмидонян, прославленных вместе со своим вождём Ахиллом, внуком Эака, под стенами Трои.

Несложно понять прихоть Тучегонителя — наблюдение за муравьями наскучило ему очень быстро: ну копошатся себе, ну строят. Иногда кто-нибудь большой их ест, а они в ужасе разбегаются. Весело, но как-то не очень долго, а потом становится скучно.

А вот за другими "муравьями", покрупнее, смотреть куда как интереснее. Да, они тоже однообразно копошились в своей грязи, чего-то строили, причём соотношением размеров, по большей части, даже близко не дотягивающее до эпических сооружений тех, мелких. Но временами и они оказывались способными на подобные масштабы. Вот только цели у них при этом были совсем другие.

Иногда, по прихоти своих вождей, они возводили что-нибудь громадно-бесполезное (будучи убежденными в обратном), но Громовержца, его братьев, сестёр и детей, это не слишком занимало.

Гораздо интереснее следить за "муравьями", когда какой-то части из них приходила в голову идея ограбить и убить некоторое количество себе подобных. Довольно часто им это удавалось без труда, но иногда жертвы отчаянно сопротивлялись, затворяясь в крепостях, вот тогда и начиналось самое интересное.

Обе противные стороны состязались в изобретениях множества хитроумных способов добраться до врага или напротив — не пустить его внутрь безопасного кольца стен. Именно тогда, в борьбе, возводимые сооружения обретали смысл, а хаотичная суета становилась понятной Олимпийцам.

Иногда перипетии противостояния становились столь захватывающими, что бессмертная семейка азартно вмешивалась в него, поддерживая оба лагеря.

Зевесов перун, посейдонов трезубец, отставлялись в сторону: Олимпийцам интереснее играть, незримо направляя оружие смертных. А те, поминая в героических песнях богов, давно уже не надеялись на них, полагаясь лишь на собственные силы и деятельный ум.