Обещай мне вернуться

А вот когда я в госпиталь с пневмонией угодил, там со мной в палате еврей один лежал. Своего во мне признал, обрадовался и заговорил со мной на идиш. А я глазами хлопаю, только предлоги и понимаю. Я что — в советской школе учился, в советском университете. На идиш знаю только зай гёзунд да кес мир ин тохес. Разочаровал я соседа своего — словами не опишешь! Эх, говорит, вот ведь еврейское счастье, первый раз за войну своего встречаю — а он на идиш ни бе, ни ме... огорчился. Хороший дядька был, веселый. Из Житомира родом. Он со скуки лазаретной меня еще учить языку пробовал. Но я, кроме пары-тройки фраз, так и не запомнил ничего.

-А твой папа разве не говорит на идиш? Он ведь до революции учился!

— Вэйзмир, Майя! Или не знаешь, каково жилось до революции бедному еврею?

Майка помотала головой.

— Откуда ж мне знать?

— Папа на идиш, конечно, говорит. Но меня никогда не учил. Дома переходили на идиш, когда обсуждали вещи, не подходящие для детских ушей...А папа — он мечтал стать врачом. Но в университет его не приняли. Было при царе такое предписание — евреи не должны получать высшее образование. Самый мизерный процент брали, а сверх того — ни-ни. Видите ли, дражайший Иосиф Моисеевич, Российской империи нужны врачи христианского вероисповедания. Либо примите православие, либо учитесь за границей.

— А он что?

— Что-что... Денег на обучение за границей не было. Папа решил — да и черт с ней, с этой верой предков! Что русские попы, что наши ребе — все они обманщики. А учиться хочется. Выкрестился, в пух и прах разругался с семьей. Старики его прокляли. С тех пор так ни разу с ними и не видался. Так что я и не знаю, кто у меня бабушка-дедушка по отцу. Отец поступил учиться, комнату где-то снимал. А как империалистическая грянула, пошел зауряд-врачом на санитарный поезд. Там и маму мою встретил, она сестрой милосердия была. А у мамы всё семейство медики. Те только рады были, вот мол, династия продолжается. А потом революция, все стали равны. За "жидовскую морду" теперь можно и в морду получить, извиняюсь за каламбур...

...Поняв, что в городке им ничего не угрожает, Майка с Настенышем решили осмотреть окрестности. Городок был совсем маленький, можно пешком за час обойти. Девушки заглянули в старый парк на соседней улице, прошли его насквозь и оказались на маленькой площади, где стоял ажурный, стремящийся ввысь собор из красного кирпича. Оттуда доносились музыка и пение. Девушка прислушалась. Музыка звучала радостно, светло и торжественно. "Весна... И победа скоро! И войны больше никогда не будет! И Женька вернется! И меня на самолете покатает! А небо такое синее-синее! И солнце! И ветер в лицо!"

— Красиво, а? — тихонько проговорила Настеныш. — Как будто уже мир...

— Ага... А давай зайдем, послушаем! — вдруг предложила Майка.

— Ты что, спятила?! Это же церковь! Мы комсомолки, нам туда нельзя!

— Так мы же не молиться, а музыку послушать! Никто и не узнает! Видишь — площадь пустая! Мы только немножко послушаем — и назад!

Настеныш подозрительно огляделась по сторонам и решилась:

— Ладно. Только взаправду ненадолго. Влетит еще.

Они вошли во дворик, поднялись по ступеням. В "прихожей" стояла большая каменная чаша. "Каменный цветок! — вспомнилось Майке.— Интересно, для чего он тут?"

Подруги тихонько вошли в собор. Много воздуха. Огромные окна-витражи. Разноцветные пятна солнечного света на полу. Пахло цветами и свежей водой.

— Глянь, какое пианино! — шепнула Настеныш. — Ступеньками!

— Чудик! Ты что, "Антон Иваныч сердится" не смотрела? Это ж оргАн. Настоящий. Вот это да!

Здесь молящиеся сидели, а не стояли. Майка с Настенышем отыскали свободную скамью на "камчатке" и тоже сели. Два сорванца в праздничных костюмчиках, прекратив толкаться и отнимать друг у друга книгу, замерли и уставились на русских девушек, разинув рты. Майка улыбнулась и приложила палец к губам. Мальчишки быстро потеряли к ним интерес и возобновили свою тихую возню.

А музыка всё гремела. Крестились старые женщины в черных кружевных платках на поредевших кудрях. Опираясь обеими руками на костыль, стоял на коленях бывший солдат, худой мужчина лет тридцати, с неровно подшитой пустой штаниной вместо левой голени. Шушукались две подружки с огромными белыми бантами в косах. "У меня тоже такой бант был, только голубой! — со щемящей грустью вспомнила Майка. — До чего ж домой хочется!"

— Глянь-ка, и крестятся-то не по-людски! Слева направо и целой ладонью! — неодобрительно заметила Настеныш. — А поп какой тощий! Наши-то все мордатые, толстопузые, только что жир не капает!

— У них не попы, а эти... как их... падре! Ну, помнишь, как в "Оводе"?

— Да всё равно попы!

Старый, худой как щепка священник шел между рядами, кропя всех брызгами с метелочки.

Майка стерла попавшие на лицо капли.

— А зачем он меня водой облил?

— Это святая вода! — пояснила подружка. — Меня маленькую бабушка в церковь водила, там тоже так было.

Священник посмотрел на двух девушек в форме, улыбнулся и широким движением руки перекрестил обеих. "Pax vobiscum", — произнес он и поплыл между рядами скамеек, подметая подолом белого облачения выщербленный пол.

— Чего-чего он сказал? — шепотом переспросила Настеныш. — Бац... записка... язык сломаешь. Это по-каковски? По-немецки?

— Латынь, похоже. Я читала где-то. Митю надо будет спросить.

— Пойдем, — потянула за рукав подружка. — А то хватятся еще.

Девушки вышли во дворик.

— Кроме Митьки, никому ни слова! — велела Майка. — Узнает замполит — ох и влетит же нам!

— Да уж не дурочка! Понимаю!

Подружки в тот же день заглянули к Мите и хором потребовали: расскажи да объясни.

— ОргАн, говорите? Интересно. Надо будет тоже послушать. Собор этот готический, средневековый. Век примерно тринадцатый. Странно, что в такое мрачное время родилась подобная красота.

— А поп нам чего сказал? Что-то вроде "Бац, записка".

— "Pax vobiscum", — поправил Митя. — Это значит "мир вам". Учите латынь, девчата. Или читайте Вальтера Скотта, — он улыбнулся, — в "Айвенго" есть про церковную латынь, и довольно весело. Не все священники в Средние века ее действительно знали, кроме трех-четырех молитв и десятка фраз.

— А почему крестятся слева направо и полной ладонью? — не отставала Майка.

— Это значит, что их сердце открыто для бога. У них, у католиков, так принято.

— И откуда ты все это знаешь?!

— Да, откуда? Мить, ты что — крещеный?! — брякнула вдруг Настеныш.

Тот расхохотался:

— Таки даже не обрезанный!

По дороге в общежитие Настеныш морщила лоб и о чем-то напряженно размышляла. Потом всё же решилась спросить:

— Майка, а что такое "обрезанный"?

Майка громко прыснула. Она уже давно обо всем прочитала в учебнике хирургии.

— Операция такая.

— А-а-а...

Настеныш снова замолчала, но, видимо, желание выведать подробности не давало ей покоя. Больше всего о разных стыдных вещах знала Клава. Дождавшись, пока та сменится с дежурства и присядет отдохнуть на скамеечку в палисаднике, девчонка подкатилась к ней во своим вопросом. Майка пошла за компанию.

— О-ох, — выслушав, Клава с хрустом потянулась и подвинулась на скамейке, давая местечко Настенышу. — Молодо-зелено. Ничо-то не знаешь. Ну, иди сюда, расскажу, что к чему.

Та с готовностью примостилась рядышком, и Клава что-то быстро зашептала ей на ухо. Настеныш смущенно заерзала, покраснела, и глаза у нее сделались круглые-круглые.

— К-как это?..

Клава продолжала шептать. Майка навострила уши, предвкушая потеху. И точно. Настеныш, ойкнув, прикрыла рот ладошкой.

— Ч-что, с-совсем всё?! — прозаикалась она. — Целиком?!

Клавка вытаращилась на нее, как на невидаль, расхохоталась, придерживая пышную грудь, и, смахивая выступившие от смеха слезы, сказала:

— Иди, иди отсюдова! Топай! Мала ишшо!

— Чёртова Бабушка

Оказывается, не все местные жители разбежались. Неподалеку от госпиталя маленькая старушка в седеньких кудряшках копалась в своем саду. Милочка с Настенышем решили заглянуть к ней и выменять папиросы на цветы. Очень уж красивый у бабули садик. Тут и розовые тюльпаны, и желтые ирисы, и крокусы, и белые нарциссы, и еще что-то, похожее на голубые маргаритки. Больных привезут, а в палатах цветы, — красота будет! Вернулись обиженные и без цветов.

— Девочки, мы с ней вежливо, битте-дритте, продайте, фрау, цветочков, а мы фрау хорошо заплатим! — стрекотала Настеныш.

— А она чего?

— А она ка-ак зыркнет — у меня аж душа в пятки! Злющая, прям ведьма! Клюкой нам пригрозила да заорала не по-нашему.

— А вы чего?

— А чего нам — драться с ней?! — вступила Милочка. — Она еще нам вслед плюнула. Стерва фашистская!

— Чистая Баба Яга! Ка-ак зыркнет! — повторила Настеныш. — Меня аж мороз прошиб: а ну как сглазила?!

— Глупости не болтай! — комсорга хлебом не корми, только дай кого-нибудь повоспитывать. — Не бывает никакого сглазу!

— Бывает, еще как бывает! — заспорила Мила. — А помните, девчата, кто старенький, как начмед тети Тасиного Рыжика из госпиталя выгнать хотел? Не положено — и всё тут. А тетя Тася тоже ка-ак глянет — и отвернулась...

— А как же, помним! — подтвердила Клава. — Ка-ак зыркнет — и пошла себе! Так его, девки, та-акой понос прошиб! Всю ночь с толчка не слазил! Помните, девочки?

— Так то теть Тася! Она добрая колдунья! А эта — злая! Я бою-у-усь! Она меня точно сгла-азила-а-а! — захныкала Настеныш. — У, карга немецкая!

— Не карга, а Чёртова Бабушка! — брякнула Милочка.

Настя улыбнулась, отвлеклась и больше не вспоминала о сглазе.

А Чёртову Бабушку с тех пор видели часто. Она то ковырялась в своем саду, то сидела на крылечке, завернувшись в шаль. Заметив проходящих мимо русских девушек, она презрительно отворачивалась, что-то шипела сквозь зубы и плевала на землю. Девчата стали обходить дом с садиком десятой дорогой. Ну ее к лешему! Сглазит еще! Чёртова Бабушка и есть!

— Может, она полоумная?

— Скажешь тоже! Фашисты же всех своих психов давно поубивали!

— А может, она только теперь спятила! Со страху!

Через несколько дней возле общежития Майку ухватила за рукав взволнованная пожилая немка.

— FrДulein, bitte schneller! Meine Nachbarin Luise Reinhardt fЭhlt sich schlecht! Die alte Frau steht allein und hat einen schwachen Herz! (Фройляйн доктор, скорее, умоляю вас! Моей соседке, фрау Луизе Райнхардт, плохо! Она одинокая старая дама. У нее больное сердце).

— Moment! (Сейчас!)

Майка побежала звать Митьку. "Только бы он никуда не ушел!" был у себя.

Девушка закричала с порога:

— Старуха! С сердцем плохо! Пошли скорее!

Митя схватил свою докторскую сумку и через минуту был готов. Немецкая бабулька, несмотря на возраст, ходила довольно шустро.

— Hier wohnt Frau Reinhardt, mein Herr. (Вот здесь живет фрау Райнхардт, герр доктор), — указала она и свернула к себе.

Майка вздрогнула: "Чёртова Бабушка?! Только этого не хватало"!

Калитка была не заперта. Дом тоже. Митя вошел первым, Майка — следом.

В комнатах с высокими потолками, небольших и тесно заставленных мебелью, пахло пылью, какими-то полувыдохшимися духами и пудрой, нафталином и старым деревом. Запах старости, который везде один и тот же.

Чёртова Бабушка — теперь она уже не казалась такой страшной — сидела у окна в старинном кресле, укрыв колени пледом и закутавшись в длинную черную шаль. Маленькая голова с растрепанными седыми кудряшками откинулась на высокую спинку, покрытую сверху вязаной салфеткой. Бесцветные прищуренные глаза испуганно уставились на вошедших.

-Guten Abend, Frau Reinhardt. Ihre Nachbarin hat uns angeruft. Sie sagtet, das Ihr sind krank (Добрый вечер, фрау Райнхардт. Нас позвала ваша соседка. Она сказала, что вы нездоровы), — учтиво начал Митя и осекся: из складок бабкиной шали глянуло черное вороненое дуло пистолета. Майка на мгновение оторопела. "Ой, мамочки! А если пальнет?!" Митя быстро закрыл девушку собой.

— Wir werden Ihnen nichts Schlechtes zu tun (Ну, зачем же так, мы не сделаем вам ничего плохого), — продолжил он мягко.

Сухонькая, похожая на птичью лапку рука, вцепившаяся в рукоять пистолета, мелко дрожала.

— Ihr sind Soldat. Sie kommen um mich zu mЖrden. (Вы же солдат, вы пришли убить меня), .— нерешительно прошелестела старуха.

— Ich bin kein Soldat, ich bin Artzt. Ihr habt nichts zu fЭrchten. (Я не солдат, я врач. Вам нечего бояться).

— Warum tragt Ihr die Uniform? (А почему на вас мундир?)

— Ich bin ein MilitДrartzt. Und ich habe keine Waffe. (Я военный врач, фрау Райнхардт. И я безоружен).

Он говорил и медленно, шаг за шагом, подходил ближе к старухе. Но тут Майке надоело бояться. Она высунулась из-за Митькиной спины и решила вмешаться. Ей уже не раз приходилось заговаривать зубы тяжелым раненым, которые не подпускали к себе врача.

— Interessante Pistolet! Wie aus Museum! Ist er alt? (Какой интересный пистолет! Как в музее! Он старинный?)

Митя твердо шагнул вперед, отодвинул Майку и, протянув руку, отвел дуло в сторону.

— Das ist gefДrlich, diese Pistole zu tragen. Sie kann schießеn und wunden Ihr. (Вам опасно носить пистолет при себе, он может выстрелить и ранить вас)

С этими словами он забрал пистолет у уже не сопротивлявшейся женщины и положил на стол.

— Werden sie mich zu arretieren? (Вы меня теперь арестуете?) — всхлипнула Чёртова Бабушка. Морщинистый подбородок ее дрожал, нижняя губа прыгала...

— NatЭrlich nein, Frau Reinhardt. Wir mЖchten Ihnen zu helfen. Bitte gibt Ihr Hand. (Ни в коем случае, фрау Райнхардт. Мы хотим помочь вам. Дайте-ка мне руку).

Митя наклонился. Майка, решив, что так ему работать будет неудобно, торопливо придвинула первый попавшийся стул. Митя сел и стал считать пульс.

— Камфару, живо! — велел он Майке по-русски.

Майка с готовностью выполнила приказ. Митя продолжал тихо разговаривать с бабкой. Хотелось послушать, о чем они беседуют, но почти ничего нельзя было расслышать: оба говорили слишком тихо.

Соскучившись, девушка подошла к столу. С любопытством потрогала бабкин пистолет.

"И правда, старинный! Из такого, наверное, Дантес Пушкина застрелил. С ума сойти! Такая редкость — и не в музее под стеклом, а у меня в руках! Я его держала! Кому расскажу — не поверят!"

Она стала рассматривать комнату. Очень аккуратно и чистенько. Кругом вязаные белоснежные салфеточки, узор мелкий и сложный. А вот и еще салфеточки — на них разноцветными нитками вышиты какие-то слова. Написано было явно по-немецки, но читать готический шрифт Майка не умела. Ее "фруйлян" говорила, что им уже давным-давно никто не пользуется.

Фотографии в рамочках на стенах. "Совсем как у нас!" Кое-где на обоях остались светлые прямоугольники: видимо, что-то убрали впопыхах.

На одной карточке была снята большая семья, на другой — важный старик во фраке, на третьей — буржуйский щекастый мальчишка в матросском костюмчике. Вот компания веселых охотников возле убитого оленя. Эта карточка Майке очень не понравилась. Точно так же фашисты фотографировались рядом с расстрелянными партизанами. На политзанятиях об этом много говорили.