— Ну, Аннушка, — его взгляд при виде княжны заметно потеплел, — показывай свою добычу. Что у тебя?
— Вот, Петруша, — сделав шаг, чтобы протянуть ему письменные признания своей "добычи", она отметила, как один из странноватых солдат самую чуточку подался вперёд и запустил руку под епанчу. — Здесь всё, что удалось из него вытрясти.
— Долго трясла-то? — государь, как обычно, разбирая каракули до смерти перепуганного преступника, оставался притом предельно внимательным к тому, что говорилось вокруг.
— Недолго. Я это, считай, у него купила, за его же собственную жизнь.
Острый взгляд, сперва удивлённый, а затем с большой долей недовольства.
— А не много ли на себя берёшь, лапушка? — спросил он. — Жизнью и смертью преступников в государстве Российском распоряжаюсь я. Нешто бабью жалость проявила?
— Никакой жалости, Петруша, — честно призналась Раннэиль. — Обыкновенный расчёт. Он настолько боялся пыток, что за обещание избавить от них выдал всё и всех... Но если тебе так уж хочется его смерти, то он всегда может умереть, скажем, по пути в ссылку. Это никого не удивит, и не повредит тебе.
Последнее она произнесла с такой нежной улыбкой, что взгляд Петра Алексеевича сделался озадаченным.
— Ох, и стерва же ты, Аннушка, — негромко сказал он, положив бумаги в карман — впервые на памяти Раннэиль не дочитав до последней строчки. — Вот теперь верю, что ты была при батюшке вроде президента Тайной канцелярии.
— Ты бы, родной, пожил три тысячи лет при дворе моего батюшки, тоже отрастил бы ядовитые клыки длиной в руку, — вздохнула княжна, снова поймав себя на том, что смотрит на него и не может наглядеться.
— Может, и отрастил бы, — его суровый тон никак не вязался с насмешливым взглядом. — Что толку гадать? Лучше скажи — уверена, что нет более в том воре ничего, кроме дерьма?
— И того тоже нет... — вздохнула Раннэиль, отводя взгляд. Подобные словечки и понятия строгое альвийское воспитание не одобряло.
Ответом ей был громовой хохот.
Странные солдатики за спиной государя и ухом не повели.
Слава богу, задержанному успели принести чистую одежду. Хоть рожа и расцарапана — со стеклом шутки плохи — но хотя бы вид имеет более-менее пристойный. Не стыдно царю представить. Презрительно обозрев дрожащего, впрозелень бледного "вора", его величество брезгливо ткнул в его сторону концом своей неизменной палки.
— Этот, что ли, для меня яду не пожалел? — он сказал это так, что не поймёшь — то ли всерьёз, то ли пошутить изволил. — Да, хлипковат нынче злодей пошёл. Ну, что скажешь?
Злодей, задрожав ещё сильнее, повалился на колени.
— Всё сказал, царь-батюшка, — заскулил он. — Всё как на духу ведь выложил, что знаю!
— А так ли это? Может, позабыл чего, так в крепости мигом припомнить помогут.
— Н-не губи! — обречённо взвыл виновный. — Ведь матушка же обещала!..
— Матушке, — крайне недовольным тоном произнёс государь, смерив упомянутую тяжёлым взглядом, — ещё выдам на орехи, за то, что обещает кому ни попадя. Я здесь хозяин. Мне и решать, кого казнить, кого миловать... Всем ясно, что сказано?
Второй взгляд на княжну — и та едва сумела скрыть удивление. Что это? В его собственную тарелку насыпали лошадиную порцию яда, в городе повальные аресты, вовсю идёт следствие, а ему — весело! Кто-нибудь, объясните, что происходит?.. Тем не менее, Раннэиль приняла его игру.
— Ваше императорское величество, мой государь, — самым ангельским голоском, на какой она была способна, сказала альвийка, скромно потупив глазки. — Даже если вам угодно не принимать в расчёт данное мною слово, умоляю вас учесть, что этот человек ещё может быть полезен как свидетель против заговорщиков... Прошу тебя, Петруша, — добавила она, одарив его нежным умоляющим взглядом. — Ведь по глупости и незнанию человек в такое страшное дело влез. Если бы знал, наверняка бы ни за что не согласился участвовать в нём.
— Дурак — не пьяный, не проспится, — жёстко ответил государь, и сокрушённо покачал головой. — Эх, бабы, бабы... Из нашего брата разве только верёвок не вьёте. Ладно, будь по-твоему. Этого — в крепость, и стеречь крепко... чтоб засранец не вздумал ненароком зарезаться или отравиться от угрызений совести.
И властным жестом подал Раннэиль руку.
Вслед им понеслись искренние рыдания — "Спаси вас бог!" да "Век за вас молиться стану!" Странно, но княжне почему-то неприятно было их слышать. И, вероятно, из-за весьма насыщенного событиями утра снова повторилось то странное состояние, что она испытала вчера за столом. Может быть, чуточку слабее, но всё равно неуютно.
— Куда ты сейчас, Петруша? — спросила она, усилием воли преодолевая накатившую слабость.
— В крепость, — отрывисто бросил он на ходу.
— Я с тобой.
— Охота на дознании поприсутствовать? — нахмурился он. — Не знаю, как там было у вас, а у нас это не бабье дело.
— Я должна их видеть, — Раннэиль остановилась так резко, словно споткнулась. — В конце концов, этот яд предназначался ей, а мне готовили топор, да с таким расчётом, чтобы ты сам приговор подписал... Это — и моё дело, Петруша, не только твоё. И... Помнишь, о чём мы говорили? Либо ты доверяешь мне, либо нет.
Их взгляды встретились.
"Три тысячи лет, — думала княжна, стараясь передать эту мысль во взгляде, лицом, всем существом. — Три тысячи лет я всего лишь существовала. А жить начала только сейчас... Пойми, родной мой, услышь, почувствуй. Я живу для тебя, дышу для тебя, моё сердце бьётся для тебя — потому что ты для меня единственный в обоих мирах, ради которого действительно стоит жить, дышать, думать... Не знаю, наберусь ли смелости когда-нибудь сказать это вслух... А может, ты и так всё знаешь?"
Может, он что-то и почувствовал, как тогда, на пиру. Может, действительно знал. Только взгляд его сделался тяжёлым, как Гром-камень.
— Плащ принцессе! — громко, чтобы наверняка услышали, приказал он. — Ну, гляди, сама напросилась, — добавил он тише.
— Что с тобой, Петруша? — спросила княжна уже в карете, когда две безмолвные тени в преображенских мундирах, будучи верхом, заняли места по обе дверцы. — Сам на себя не похож. И эти двое... Давно они при тебе?
— А что, не нравятся? — хмыкнул Пётр Алексеевич.
— Когда ты успел завести телохранителей?
— Ещё в том году. Когда все эти, — неопределённый кивок куда-то в сторону, — меня заживо хоронить вздумали. И Никитку тогда же к себе перетянул. Всех в тени держал... до поры. Теперь, сама видишь, пришло время действовать.
Последнее слово он выделил таким тоном, что Раннэиль больше не захотелось задавать ему вопросы.
— Наташа! Мы кататься едем!.. Давай с нами!
Те, кто знал юного цесаревича, помнили, что на ласку он не слишком щедр. Если уж кого невзлюбил, то всё, лучше на глаза не показываться. А не любил он много кого. Но верно было и обратное. Если Петруша привязывался, то надолго и всерьёз. Сестру же просто обожал. Тонкая, болезненная девочка обладала огромным влиянием на младшего братишку. Некоторые ловкие персоны, подметив это, старались — на всякий случай, а вдруг? — найти подходы именно к ней. Полдюжины батистовых платочков, кружева, шкатулочка, красивый веер — казалось бы, просто мелочи, милые сердцу девочки-подростка. Не настолько дорогие, чтобы вызвать подозрение в подкупе, но вполне приятные, чтобы расположить к себе. Словом, недостатка в безделушках она не испытывала. Даже сейчас надела подаренные кем-то расшитые перчатки, чтобы руки не мёрзли. Подобрала цвета бордо, к платью и широкому, отороченному светлым мехом панье. Получилось вполне уместно и изящно.
Вот бы ещё Васька, язва такая, не сказанул снова что-нибудь, по форме вроде учтивое, а по сути — сущее издевательство. Как в прошлый раз, когда предложила говорить без обязательных политесов. Вы, мол, Наталья Алексевна, принцесса, а с принцессами следует обращаться исключительно куртуазно. Можно подумать, принцессы вроде фарфоровых ваз — и тронуть не смей. Так-то он хороший друг, но с заумью, а этого Наташа не понимала.
Петруша в нём души не чает. В нём и в Ваньке Долгоруком. Везде их за собой таскает. Если бы дедушка разрешал ему почаще выезжать на охоту, они бы там целыми днями пропадали. Сегодня, правда, никто охоты не устраивал. Зато Васька пригласил покататься верхом. А что? Солнышко светит, землю мартовским морозцем прихватило, ветра нет, верховые прогулки дедушка не запрещал. Велел только, чтоб не пускали лошадей вскачь да без слуг не выезжали. Вскачь тут и захочешь, не поездишь: после оттепелей прихваченные морозцем дороги стали похожи на остекленевшее болото. От слуг можно попробовать отделаться словами: "А мы вокруг парка, и никуда более". Не всякий раз эта уловка срабатывает, но вдруг?
Кажется, сегодня именно "вдруг" и случилось: им позволили покататься втроём: Петруше, Васе и ей. Ванька второй день в отъезде, слава богу, хоть не станет докучать болтовнёй о том, как они вскорости все замечательно заживут. Будто ей такое интересно слушать.
— Ну, какая может быть охота по таким буеракам? — выговаривала она братцу, когда тот посетовал, что нельзя поохотиться сейчас. — Только голову свернёшь.
— Это верно, — неохотно признал Петруша. — А зимой-то, помнишь, как зайцев гоняли? Ух, славно было!.. А сейчас оленины что-то захотелось...
— Оленины тебе добудут, только прикажи.
— Скушно это, Наташа. Самому бы добыть... Вась, а, Вася? А у вас каково на оленей охотятся?
— Не помню, — грустно улыбнувшись, ответил вышеназванный. — Я родился, когда шла война. Было не до развлечений.
Вот оно как. Наташа, мысленно посочувствовав, всё-таки удивилась: это что же за война такая шла, если августейшим персонам было не до развлечений? Но спросить это вслух не решилась. Мало того, что не дело царевне судить о войне, так ещё и ударишь по больному месту. Нехорошо это.
А на Петрушу прямо стих нашёл. Расчирикался про охоту, не остановить. Даром, что сам в них участвовал по большей части в свите, раза два или три только как охотник. И то на него дичь нарочно выгоняли, прямо под выстрел. Впрочем, пусть чирикает. Ему приятно, а Ваське полезно. Самого-то альвёныша батюшка родной не особо на охоты отпускает. С виду совсем взрослый, почти как Ванька, а батюшка с матушкой обращаются с ним, как с Петрушей, с дитём неразумным. Почему так?
Конечно, поначалу ведь с Васькой так и было — сущее дитё под личиной большого парня. Да только переменился он с тех пор. Как мальчишки этого не видят? Повзрослел Васенька, душою старше стал. Сделался задумчив и молчалив. И сейчас Петрушу молча слушает, только кончики ушей, покрасневших от холода, чуть заметно подрагивают.
Ох, и напугалась же Наташа, впервые увидев его уши! Одно слово — нелюдя узрела. А вот узнала поближе, и бояться перестала. Опять же, в церковь, как все, ходит. Был бы он исчадием ада, как болтали ...некоторые дуры, небось, не пустил бы его боженька в свой храм. А слух у Васьки — любому коту на зависть. Не подкрадёшься к нему. Не только шаги услышит, но и скажет, чьи они. Ещё не видно никого, а он уж головой вертит...
Ой, и вправду — вертит. Опять услышал раньше всех, что к ним кто-то приближается. Кто на сей раз?
Ванька, кто же ещё может так нестись, да по такой дороге...
Догадка оказалась верной. Князь Иван Алексеевич Долгоруков действительно любил быструю езду, хоть верхом, хоть в экипаже. И сейчас нёсся, будто курьер. Узнав его, мальчишки замахали руками.
— Ванька! Наконец-то! Давай к нам!
Но что-то с Ванькой явно было не то. Почему он не придержал коня, увидев своих друзей? Почему мчится, словно от смерти спасаясь? Подъехал — лицо красное от заполошной скачки, дышит тяжко, волосы спутаны, будто не чесал с утра, а поехал, сразу от подушки оторвавшись. И взгляд. Испуганный, мечущийся.
— Слава богу! — выкрикнул он, осаживая коня рядом с Петрушей. — Слава богу, застал тебя, Пётр Алексеич! Беда!
Улыбку словно ветром с лица братишки сдуло, да и Васька помрачнел.
— Что стряслось-то? — спросил Петруша.
— Беда, дружочек, — повторил Ванька, немного отдышавшись. — Раскрыт заговор. Государя отравить хотели. Тебя, Пётр Алексеич, на престол прочили. Теперь их хватают, а батюшке моему ведомо стало, что уговорились они на тебя показывать — мол, всё знал и одобрял... Беги, Петруша, — добавил он страшным, свистящим шёпотом. — Прямо сейчас беги, в Петергоф не возвращайся, ждут тебя там уже.
Наташа ойкнула, холодея от страха. Дедушка суров, и родню свою, если что, не щадит. Кому это и знать, как не ей.
— Куда бежать? Зачем? Ты в своём уме, Ванька? — братик испуганно завертел головой, словно ища преследователей.
— Да уж не в чужом, — Иван схватился за узду Петрушиной лошади. — Едем, Пётр Алексеич. И ты, Наталья Алексевна, тоже езжай, не оставайся на расправу.
— Ванечка, ну, что ты такое говоришь, — как ни старалась Наташа, а голос дрожал. — Как это — ехать? Прямо как есть, что ли? Без... всего? И куда?
— А то у вас родни немецкой мало? — невежливо огрызнулся Ванька. — Приютят, никуда не денутся. Не медлите. Там, у дороги, батюшкина карета. Садитесь и езжайте.
— Батюшкина карета, говоришь?
Какой, оказывается, может быть злой голос у Васеньки. И взгляд такой же. Альвийский княжич, толкнув коня пятками — шпор он не признавал, как все его родичи — оттеснил Ваньку от Петрушиной лошади.
— Прикрыться им хотите? — Вася улыбался, но от его улыбки становилось не по себе. — Наследника престола российского за границу увезти, чтобы им там помыкали все, кому не лень? Чтобы императору условия всякие ставили?.. А вот это видал?
И показал Ваньке фигуру из трёх пальцев, коей у Петруши выучился.
— Не лезь, Васька, — странным, страшным голосом проговорил Иван. — Не твоё это дело.
— Я здесь не чужой.
— Уйди. Ведь убью, и не поморщусь.
— Попробуй.
— Замолчите, оба! — в их перебранку вклинился звонкий от гнева голосок Петруши. — Никуда я не поеду, пока мне не объяснят, что случилось!
— Да что тут объяснять! — Ванька сорвался на крик. — Государь, дед твой, сына родного не пощадил, думаешь, тебя по малолетству щадить станет? Ну же, поехали!
— Ты меня не понукай, не запряг ещё! — взвился Петруша. — Не поеду я никуда, понял? Батюшке своему так и передай!
— Ой, что же вы делаете, — всхлипнула Наташа, чувствуя, как покатились слёзы из глаз. — Ну, перестаньте же, пожалуйста! Не надо, не ругайтесь!
— Тихо!
Резкий, как удар хлыста, выкрик Васи оборвал и споры, и причитания. Княжич обернулся лицом к невидимой из-за насаженного леса дороге, и явно к чему-то внимательно прислушивался.
— Пятеро, — глухо проговорил он. — Нет, шестеро, верхами... Там, говоришь, карета Алексея Григорьевича осталась?
Ванька, сжав кулаки, опустил голову и тихо зашипел сквозь зубы. Наташа была почти уверена, что он что-нибудь скажет, но этого не произошло.
Тягостное молчание нарушил братишка.
— Беги ты, Ванька, — буркнул он, хмуро глянув на упомянутого. — Езжай, пока они тебя не видят. А мы скажем, что не встречали никого.
