Проклятие Раду Красивого

Если б было можно, я бы и на троне Влада сидеть не стал. Но пришлось. Я чувствовал себя неуютно, будто занимаю не подобающее мне место, однако в итоге привык. Трон потерял для меня значение вещи, связанной с Владом. Теперь это стала моя вещь, но я ею не дорожил и готов был в любую минуту уступить брату.

Правда, я не говорил об этом боярам, которые у меня появились и заседали со мной в совете. Они ведь пришли ко мне на службу, чтобы остаться надолго, а не для того, чтобы через малое время уступить места прежнему совету — боярам моего брата, которые сейчас находились вместе с Владом.

"Интересно, где сейчас Влад?" — думал я, но расспрашивал своих бояр немного про другое. Конечно, они не знали, что он делает сейчас, но они могли знать о том, что он делал прежде.

Бояре сказали мне, что неподалёку от города находится монастырь, где похоронен мой отец. Они сказали, что Влад часто туда ездил. И я тоже поехал. А в монастыре обнаружил палаты, построенные братом. Там тоже остались Владовы вещи, и я радовался каждой такой находке, хоть и старался не подавать виду.

Мне казалось, что, если радоваться открыто, то люди вокруг сразу захотят угодить мне, и поэтому начнут лгать и утверждать, что чуть ли не всё, что я вижу вокруг себя, связано с моим братом. Сразу скажут: "Вот дерево, под которым он дремал в жаркие дни. Вот кубок, из которого пил". А как я смог бы проверить, правда ли это?

* * *

Прошёл ещё месяц, и я понял, что хотел увидеть в пустом братовом кресле, которое стояло в обеденной комнате. Я хотел увидеть там будущее. Я смотрел на кресло и думал: "Пройдёт несколько недель, и здесь станет сидеть Влад. Он вернётся со своей армией, прогонит Махмуда-пашу".

Вот почему для меня большой неожиданностью было услышать, что брат точно не придёт:

— Он отпустил почти всё своё войско по домам, — не без удовольствия сказал Махмуд-паша, когда я в очередной раз явился к нему за новостями.

Теперь великий визир жил недалеко от города Букурешть в покинутой боярской усадьбе, которая из-за прихода турок стала выглядеть, как военный лагерь. Махмуд-паша занимал комнаты бывшего хозяина усадьбы, располагавшиеся в главном доме, и даже мебель оттуда не велел выносить, потому что она была очень красива.

Оказалось, что великий визир не прочь пожить по местным обычаям — например, принимать пищу, сидя на стуле за столом, а не на полу перед низким столиком, или курить кальян, лёжа на широкой пристенной лавке, а не на софе.

На лавке Махмуд-паша и устроился, когда я, сидя неподалёку, на другой лавке, задавал ему вопросы:

— Почти всё войско? Сколько же воинов осталось у моего брата?

— Не более десяти тысяч.

— Но почему мой брат отпустил своих людей? — удивился я. — Разве войско не нужно ему для битвы с нами?

— Нужно, — ответил великий визир. — Но его войско не такое, как наше. Там слишком много крестьян. А крестьяне — не воины.

— Ты помнишь давнюю ночную битву, Махмуд-паша? Помнишь, битву в которой сгорел шатёр султана? В ту ночь мне показалось, что крестьяне умеют сражаться.

— Может быть, — великий визир недовольно пожал плечами, потому что очень не хотел вспоминать о той ночи. — Однако основное занятие крестьян — не война. Основное их занятие — кормить страну. Настало время сбора урожая, поэтому твой брат оказался вынужден отпустить крестьян по домам. Если не собрать урожай, будет голод.

— Значит, теперь мой брат может надеяться только на своего союзника Матиуша?

— Я бы на месте твоего брата не надеялся, — улыбнулся великий визир.

* * *

Меж тем состоялось моё помазание на трон. Церемонию провёл греческий митрополит, приехавший из Истамбула, бывшего Константинополиса, нарочно по поручению султана. Ещё девять лет назад Мехмед, завоевав столицу православного мира, решил не трогать православное духовенство, которое там находилось, а взамен хотел время от времени получать помощь в затруднительных ситуациях вроде той, которая возникла в Румынии. Меня следовало помазать на трон, а для этого нужен был церковный иерарх рангом не ниже митрополита. Вот почему митрополит приехал в Букурешть из таких далей.

Митрополита звали Иосиф. Он оказался сухопарым стариком с крючковатым носом и седой бородой, которая выглядела белой, когда он предстал передо мной в своих повседневных чёрных монашеских одеждах. А вот во время богослужения, когда Иосиф надел расшитые золотом ризы, его борода как будто стала грязно-серой. Я никак не мог отделаться от этой мысли во время помазания. Мне хотелось сказать: "Может, сходишь, прополощешь где-нибудь бороду, а затем продолжим?"

Я знал, что в Румынии есть свой митрополит — некий Макарий, но он всецело поддерживал моего брата и ненавидел турок. Со мной этот митрополит даже разговаривать бы не стал, если б мы встретились, однако я уважал его, не видя, а вот Иосиф вызывал у меня тайную неприязнь, несмотря на то, что во всём старался мне помочь.

Например, я спросил Иосифа, где можно раздобыть сочинения Иоанна Златоуста на греческом, и уже через несколько дней получил в подарок полное собрание книг Златоуста, очень хорошо переписанных и переплётённых. Я высказал предположение, что подобный подарок — большая потеря для той монастырской библиотеки, из которой эти книги взяты, но Иосиф заверил меня, что нет, а ведь явно говорил неправду. Я всё же сказал, что готов вернуть книги после того, как прочту, но Иосиф состроил обиженное лицо. Мне оставалось лишь поблагодарить, ведь я давно хотел прочитать Златоуста, от которого надеялся почерпнуть гораздо больше мудрых мыслей, чем из сочинений Платона.

Впрочем, одну из мудростей от Златоуста я усвоил, даже не открывая его книг — нельзя принимать дорогих подарков от тех, кто тебе неприятен, ведь это обяжет тебя быть любезным с теми, с кем ты быть любезным не хочешь.

Я бы только порадовался, если б Иосиф отбыл обратно в Истамбул, но этот грек никуда уезжать, конечно, не собирался. Он приехал, чтобы занять место мятежного Макария, то есть прибрать к рукам все церковные дела в Румынии.

* * *

Как только меня помазали на трон, положение моё изменилось — изменилось, прежде всего, в глазах народа. Если раньше я жил в государевых палатах, словно гость, то теперь меня стали считать хозяином, поэтому к воротам княжеского двора и к моему крыльцу потянулись просители.

В большинстве своём это были простые люди, которые просили лишь об одном — чтобы я остановил произвол, потому что воины Махмуда-паши, раз уж их пребывание в румынских землях продлилось, решили воспользоваться этим, чтобы набрать себе добычи.

Великий визир не давал своим людям повеления грабить, и даже разрешения не давал, но и не запрещал, поэтому в тот же день, как меня возвели на престол, я столкнулся с самой мерзостной стороной войны. Я часто слышал рассказы о том, как в некую деревню пришли турецкие воины, забрали почти всех молодых жителей в рабство, угнали весь скот, взяли весь урожай, который уже собран, а оставили лишь пустые дома и стариков — пусть выживают, как могут. Я слышал о разорённых монастырях. Я слышал о поджогах и убийствах, но не мог просто закрыть лицо руками и в отчаянии ответить просителям, что помочь не в силах.

Я должен был хоть попытаться помочь, и часто мне удавалось, и я сам удивлялся, откуда во мне бралась суровость для разговора с очередным турецким начальником средней руки.

Я садился в седло и, прихватив с собой вооружённых слуг и нескольких бояр, ехал туда, где творились бесчинства, кричал и бранился по-турецки, и хватался за меч. Теперь я носил меч, а не саблю.

Я понимал, что турки не могут меня тронуть, а вот сам я могу позволить себе много — на что хватит смелости — и в один из дней даже пролил турецкую кровь. Пролилась кровь наглеца, который не стал обращать внимания на мои разумные слова о том, что нельзя забирать у селян всё, и надо оставить столько, чтобы они могли дотянуть до будущей весны, снова вспахать и засеять поля. Я говорил, что нельзя забирать всех волов — они нужны для пахоты. Я говорил, что нельзя забирать всех людей — они нужны для полевых работ. Я говорил:

— Берите овец, но зачем берёте дойных коров? Вы же не сможете переправить их через Дунай.

Я говорил разумные вещи, а тот турецкий начальник, которого я убил, не слушал меня. Он повернулся ко мне спиной и велел своим людям продолжать собирать добычу. Зря он повернулся. Зря. В итоге его людям не досталось ничего. Когда он упал, наверное, жалея, что сегодня облачился только в кафтан, но не в кольчугу, я сказал, чтобы остальные турки, занимавшиеся грабежом в этой деревне, бросили всё, что взяли, и убирались прочь.

После этого мне пришлось выслушать речь недовольного Махмуда-паши, который пригласил меня к себе в усадьбу, чтобы сделать "отеческое внушение", но я твёрдо ответил, что убитый был наглец, а новый румынский государь не потерпит наглости от нижестоящих, будь они хоть турки, хоть кто.

Увы, я мог помочь румынским жителям не всегда. Например, если мне говорили, что грабёж случился месяц назад, и было увезено что-то съедобное, я лишь разводил руками:

— Что ж вы не пришли раньше? Я не могу вернуть это. Оно давно в турецких желудках.

Всё, что я мог в таких случаях — дать ограбленным людям немного денег из своих личных средств, совсем не больших. Мне стало жаль, что ещё не все мои вещи привезены из Эдирне, ведь среди них было много ценных подарков от султана. Если бы я мог, то роздал бы все.

Именно тогда я впервые задумался, что мне нужна своя армия — не турецкие воины, а моя собственная армия из воинов-румын, которые помогли бы мне бороться с турецкими бесчинствами, ведь ущерб от такого разбоя казалось невозможно восполнить никакой милостыней.

Я издал указ, где приглашал людей в ряды этого войска, и, к моему удивлению, на зов откликнулись некоторые из тех крестьян, которых Влад отпустил по домам собирать урожай. На лицах этих людей была злость и решимость, и они не требовали жалования. Они лишь хотели, чтобы я дал им право от моего имени защищать их семьи, жилища, поля, сады, виноградники и скот на пастбищах.

* * *

Иногда я спрашивал себя: "Почему всё это делаю я, а не брат? Это должен делать он!" Мне оставалось непонятным, почему Влад где-то пропадает, в то время как я отчаянно защищаю румынских жителей. "Разве он больше не считает их своими подданными? — думал я и почти злился на него. — Разве он не понимает, что нужен здесь?"

Кстати, именно в эти дни мне ничего не мешало уехать на север, к брату. Меня больше не охраняли турецкие воины, которые, как мне всегда казалось, не только берегут Раду-бея, но и стерегут, чтобы не сбежал.

Меня стерегли, пока войско Мехмеда двигалось от Дуная к Тырговиште. Меня стерегли по дороге от Тырговиште к Брэиле. Меня стерегли в лагере Махмуда-паши возле Брэилы, а когда это, наконец, перестали делать, я даже не сразу заметил. Так привык к стражам.

И вот теперь я мог бы спокойно уехать, но не мог. "Если сбегу, то с кем останутся все эти люди, которые каждый день приходят к моему крыльцу?" — думалось мне.

"Влад, где ты!?" — мысленно вопрошал я, и вот в конце сентября пришла весть. Махмуд-паша сам пригласил меня к себе, чтобы сообщить её.

— Раду-бей, благодаря милости Аллаха мы избежали большого несчастья, — сказал он, встречая меня на пороге своих комнат в боярской усадьбе.

— Значит, уважаемый Махмуд-паша, та новость, которую ты собираешься сообщить мне, радостная? — спросил я, однако помнил, что все новости, которые для великого визира радостные, для моего брата плохие.

— Твой брат совершил очень глупый поступок, — сказал Махмуд-паша. — Этот поступок рассорил твоего брата с Матиушем.

— Что же такого глупого совершил мой брат?

— Он поехал к правителю Молдавии, чтобы заключить с ним военный союз. Поехал, несмотря на то, что правитель Молдавии — враг Матиуша.

— Но если Матиуш не хотел идти в поход, то поступок моего брата вполне понятен, — заметил я. — Мой брат искал того, кто в поход всё-таки отправится.

"Так вот, почему Влада так долго не было!" — мысленно воскликнул я.

— Вот поэтому я и говорю, что Аллах избавил нас от большого несчастья, — продолжал радоваться Махмуд-паша. — Если бы правитель Молдавии привёл к нам своё войско, которое объединилось бы с войском твоего брата, нам пришлось бы биться с ними. Много наших людей погибло бы, но Аллах милостив и милосерден!

— А почему правитель Молдавии не придёт? — спросил я.

— Потому что Матиуш узнал об этом договоре, — великий визир так радовался, что даже присесть не хотел, всё кружил по комнате, взмахивал руками и почти плясал. — Конечно, Матиуш разгневался. Всякий бы разгневался! Правитель Молдавии — враг Матиуша, а твой брат с этим врагом договаривался! Теперь твой брат схвачен и находится под стражей. Матиуш приказал, чтобы оставшееся войско твоего брата, которое сейчас находится в Эрделе, разошлось по домам. Война окончена, Раду-бей. Ты — на троне. Влад-бей больше не опасен. А я могу возвратиться к нашему повелителю и доложить, что его поручение выполнено.

Я опустил голову и в задумчивости присел на лавку, совсем забыв, что правила вежливости не позволяли мне сидеть, когда великий визир находится на ногах. Вот почему Махмуд-паша тоже сел, чтобы исправить неловкое положение и, наверное, вглядывался мне в лицо, желая понять, о чём же я так задумался и почему не радуюсь.

"Это ничего, — говорил я себе. — Брата не будут держать взаперти слишком долго. Его отпустят. Он придёт ко мне. Или я сам найду его. Так и будет".

Однако отсутствие брата означало, что последнюю битву с Махмудом-пашой, о которой я уже давно помышлял, мне придётся вести в одиночку.

Да, я должен был сразиться с ним, потому что великий визир, в конце концов, последовал примеру своих воинов и начал грабить мои земли. Он забрал в рабство почти десять тысяч человек — мужчин, женщин, детей — и я надеялся, что освобожу их, когда Влад придёт с войском.

И вот я узнал, что братову армию теперь уж точно ждать не следует, а бросить своих подданных мне не позволяла совесть — совесть правителя. Оказывается, она у меня была!

Увы, я не мог драться, как мужчина, потому что моё собственное войско, которое мне удалось собрать, не превышало и пяти тысяч, а войско Махмуда-паши насчитывало около двадцати тысяч воинов.

Всё, что мне оставалось теперь, это добиться цели не вполне честным путём — не как мужчина, а как любимый мальчик великого султана.

— Скажи мне, уважаемый Махмуд-паша, — начал я. — Мы ведь воевали вместе, да?

— Разумеется, Раду-бей, — ответил тот.

— А ведь ты в этой войне захватил много добычи, — теперь я поднял голову и пристально посмотрел великому визиру в лицо.

— Да, я захватил много, — сказал он, уже понимая, что сейчас потребуют делиться.

— Значит, половина добычи принадлежит мне, — подытожил я. — Я знаю, что ты наловил в моих землях десять тысяч рабов. Отдай мне половину рабов, которых ты взял.

— Раду-бей, — великий визир поднял глаза к небу, — ты слишком жаден.