Книга Исхода

— А-а, идите вы!

— Во-первых — ты повторяешься, а во-вторых — я же достаточно серьезно! Наш дорогой комми прав — не зрелище это для таких празднично одетых людей, как мы. Мы тут при дамах, с поля, при кураже, а ты...

Дамы, не забывая жевать, беседовали совершенно параллельно:

— Вот у нас в семье, — светски оттопырив мизинчик на той самой руке, в которой была вилка с целиком наколотой котлеткой, щебетала Анюта, — есть свой сон к болезни. И бабушке, и маме, и мне вот — к болезни всегда непременно сырое мясо снится. Наследственность такая. Так вот я как там все такое увидела, — так мне нехорошо сделалось. Прям как тот кошмарный сон. Только там столько мяса, что это ж на сколько тонн болезнь надо?

— Ох, и не говорите, милочка, не говорите! Между прочим, — сырое мясо многим к болезни снится! А вот что касается снов вообще, то порой немыслимые вещи случаются! Просто невероятные! Вот у меня тетка была, старшая отцова сестра ...

Далее последовал технический, но вполне стандартный разговор, который тем не менее сопровождался азартным: "Ка-ашмар!" , "У-ужасс!" и прочими стандартными выражениями, характерными для светского разговора на темы такого рода. В беседе не участвовала одна только Тэгылхин, — женщина, происходившая из какой-то северной народности, по дикой игре наследственности уродившаяся немыслимой красавицей: она, мягко говоря, плоховато знала английский. Подвыпившие мужчины тем временем продолжали свое, слегка войдя в цикл, а кроме того — их разговор был разбит на куски довольно длительными интервалами, во время которых участники старательно выпивали и закусывали.

— Понял, господа, — говорил Фермер, которого с устатку развезло довольно сильно, — так это что ж, — и вермиарий никому не показывать?

— Сохрани его у своего сердца. — Сказал Тэшик-Таш. — Чисто для себя.

— А что такое, — встрепенулся Ресибир, — "вермиарий"?

— А это, понимаешь ли, у нашего друга есть участочек на бывшем Блэк-Вью, площадью километров в двадцать, специально для разведения дождевых червей.

— Да? И много там дождевых червей?

— Довольно-таки порядочно.

— Ну, если уж вы это говорите, — то верю. С о-огромным удовольствием. Пожалуй, Фермер. Пожалуй — оставь для себя это зрелище. И этот, как его? Где насекомых разводят?

— Инсектарий.

— Вот. Зрелище инсектария по разведению Навозников а также Трупоедов-и-Падальщиков тоже для себя одного оставь... Нет, если там чего сделать надо, то мы — всегда!

— Все! Я понял, что вы все грубые и бесчувственные люди. Я теперь тоже буду таким. Буду холодно, цинично эксплуатировать вас, не пытаясь достучаться до ваших каменных сердец. Не буду ждать от вас душевной близости.

— Так. Тебе пора прекращать тесное взаимодействие с этим русским.

Потом, когда пик подогрева прошел, а собравшиеся выпили совершенно превосходного и абсолютно искусственного кофе, начались уже разговоры по отдельности.

— Так вот, — говорил Тэшик-Таш, — интересную бабенку он себе оторвал. Еще со времен Чистилища меня заинтересовал набор ее возбудителей. Так, по отдельности — ничего особенного, а вот вместе — наводит на размышление... Кое-какие вирусы, кое-какие хламидии. Грибки опять-таки... Все — хорошо залеченное, скорее — в виде следов. Но!

— Ты на что это намекаешь?

— Так проститутка, мон ами. Профессионалка высокого класса или бо-ольшая любительница.

— Ну! Ей лет-то...

— Восточная Азия, мон ами. Грязь устоявшаяся, рафинированная, тонкая. Можно даже сказать: фильтрованная грязь. Не нашей, европейской чета. Перешедшая от дистилляции в другое качество. Там девчонок начинают готовить с раннего детства и со своей узкой специализацией — каждую. Так что за нашей очаровательной, кроткой, скромной Тагаси — какая-то темная история. Дикий вольт, потому что у азиатов так просто не сорвешься. Нужно сочетание натуры, везения и серьезного повода. Серьезнейшего.

— Ты ему не скажи. Он в нее по уши влюблен и, похоже, счастлив.

— А мне какое дело? После "Пандоры" она абсолютно здорова...

— Как и все мы, грешные. Не поверишь — у меня даже родимые пятна все пропали, не говоря уж о шрамах...

— ... а кроме того, — думаю, что она будет ему совершенно преданной подругой.

— Если все ее поведение — не одна сплошная большая игра.

— Брось! Долго изображать хорошего и тактичного человека так же немыслимо, как изображать перед умными — умного, а перед специалистами — специалиста. Большая Игра такого уровня, — это просто по определению ум, сила и колоссальное терпение. И какая при этом красивая женщина.

— Не знаю. После того, как ты подсунул мне Гудрун, я остальных баб не то, чтобы не вижу, а — не смотрю. Как будто бы, наконец, пришел к себе домой.

— Ох-хо-хо-о, — Тэшик-Таш потянулся, хрустнув всеми связками, — как же я устал-то! Не поверишь — все время мечтаю просто выспаться...

— А некогда.

— Да. Разгар того, что землепашец со свойственным ему грубым, отвратительным цинизмом называет "посевом озимых". Так что праздник кончится прямо с утра.

Летательные аппараты, — как с пилотами, так и без, — сыпали споры и семена везде, но к этой полосе, протянувшейся по широте почти на шесть тысяч километров и шириной — в верную тысячу, отношение было вовсе другое. Каменные Букашки, число которых постоянно наращивалось, собиралось в дисковидные склады, загодя разбросанные по всем этим бесконечным просторам, хватали по одному семечку, желудю или ореху и высаживали их все дальше от Блэк-Вью. При всей своей простоте, они имели индикатор плотности распределения себе подобных, и высаживали свой груз в землю не раньше, чем плотность эта достигала определенного порога. Тут закладывался базовый комплекс Фатума: Длинный Лес. В местах, где работы велись особенно активно, "букашки" буквально кишели под ногами, и казалось, что почва шевелится. Зеленый Лабиринт, работая с предельной нагрузкой, выдавал десятки тонн семян ежедневно, и теперь пугающего, чудовищного объема работа близилась к завершению. Когда его спрашивали, зачем нужен такой чудовищный лес, Фермер говорил:

— Я просто пытаюсь воссоздать условия, которые человека породили. Значит, — со всех точек зрения оптимальные для человека условия. Дремучий, совершенно первобытный лес, его Опушка, — и степи вокруг. Надеюсь, что это в какой-то мере поможет людям здесь подольше оставаться людьми. Не лезть ни в персонажи киберпанка, ни в элои. А лес — вовсе не чудовищный: в Евразии пять тысяч лет тому назад был гора-аздо больше.

— А в степи что будет?

— А? А-а-а! — Нахмуренное лицо разглаживалось: вы посмотрите, что я приготовил для степи!

И он никогда не уставал показывать стебли какого-то лиловато-сизого, приземистого злака:

— Если нет конкуренции, то почему не создать степи из хлебного злака? Вот это вот — сфан. Универсальный, пригодный для засушливых мест, но и не слишком боящийся влаги злак. Стойкий, — он сам кого хочешь задушит... В степи конечно. А мы — всегда будем при хлебе...

— Пробовал?

— А к чему? Рассчитал по питательности, легкости усвоения и прочему.

— А-а-а... Но ты бы все-таки попробовал. И... вот что: у тебя что, — все такое же вот съедобное?

— По мере возможности.

Дискуссий по поводу слишком узкой утилитарности его разработок он не принимал вообще и пресекал их в корне. Он был совершенно убежден, что ежели роза, — к красоте, — будет еще и плоды давать съедобные, то она будет заведомо лучше той, которая этих плодов не дает. В этой его уверенности было что-то фундаментально-первобытное, что-то еще от периода Слиянности Стихий, от времен, когда Элохим носился над тоху и боху. Тут любые попытки убеждения были совершенно бесполезны. И если какую-нибудь пакость, специально задуманную для укоренения в скальных массивах либо же для удерживания Блуждающего Песка, тощую, жилистую, злобную, уж вовсе никак не удавалось приспособить к выращиванию булочек на корявых, обладающих стальной упругостью ветвях, то они давали, по крайней мере, волокно. Либо же оказывались примерными медоносами. Любые другие подходы отметались сразу и в корне. А между тем близилось Осеннее Равноденствие, а колонисты, — по большей части уже разбившиеся на семейные пары, — стремились устроиться поврозь, и черт его знает, чем это можно было объяснить, потому что ссор особых не было, — для этого все взрослые были, хотя бы, слишком заняты. Не было жизненной необходимости постоянно держаться кучей, и люди естественно, словно по законам элементарного физического явления диффузии на первых порах распределились так, чтобы со двора не было бы видно ближайшего жилища. Так что, помимо Озимого Сева, нужно было по крайней мере в достаточной степени подготовить достаточное количество домов. Памятуя об опыте Фермера, жилища делались с большим запасом объема: собственно говоря, — они все целы и до сих пор, потому что трудно себе представить явление, способное их хотя бы повредить. Объемистый свод из тяжеленных плит резаного базальта, соединенного "сборщиками", имел одинаковую форму черепашьего панциря. Задние покои — как правило примыкали к какому-нибудь скалистому склону и соединялись с помещениями, сделанными в скале. Спереди — к дверному щиту, опускавшемуся сверху либо же сдвигаемому в сторону, неизбежно вел ход в виде круто изогнутой буквы"S" или зигзага. Все плиты свода крепились бездефектными нитями к скальному основанию либо же к тысячетонной плите, заложенной под свод: такая конструкция тоже была результатом своего рода опыта: складское помещение, имевшее такую же архитектуру, как и жилища и бывшее только, разве что, поменьше, попало под вихрь Весеннего Равноденствия на Юге, близ берегов Поперечного моря. Дикой тяжести и прочности постройка, способная выдержать попадание тяжелой авиабомбы, как будто бы взорвалась изнутри и многотонные плиты разлетелись на сотни метров вокруг. Тогда-то и было решено намертво укрепить постройки и против давления изнутри. Это жилье было развитием не идеи дерева — помоста — шалаша, а, скорее, пещеры, скафандра, субмарины, космического корабля: и взять его можно было, пожалуй, только атомной бомбой. Короткий период, когда все колонисты жили в "Ковчеге", имел тем не менее свое название: Эпоха Лагеря, но он кончался. Начиналась Эпоха Вит. Из коренных уроженцев Земли Лагеря уже сравнительно немногие строили такие жилища. При этом, скорее, удивления достойно, насколько по-разному начинали выглядеть совершенно одинаковые по конструкции дома буквально после нескольких лет обживания хозяевами. Знаменитая Погода в эпохи Лагеря и Ранней Вит определила конструкцию жилья, как почти единственно-возможную, и с этим жильем надо было поспевать. В это короткое лето, первое лето на Другом Берегу, колонисты работали, как каторжные, как гребцы на галерах, как действительные члены Тайного Общества Сизифов, как проклятые, подобно Сизифу, как ломовые лошади и даже еще больше: вообще трудно сравнивать, потому что крайняя необходимость дополнялась ясным ее осознанием и отсутствием внешних помех. Тут лентяев не было исходно, но все-таки в полной мере такой образ жизни был естественным, пожалуй, для одного только Фермера. Остальные исхудали при очень приличной даже кормежке, почернели, по вечерам — падали, и сон их был больше похож на потерю сознания. Все дела, предназначенные для Первого Лета, нужно было успеть сделать именно в Первое Лето, иначе потеря могла составлять годы: уже можно было предвидеть наступление совершенно неотложных забот другого рода. И если мужчины были заняты, по сути, управлением техникой, то тем больше оказалось труда, в котором техника никак не могла помочь: еда-быт-белье-обстановка. Надо признать, что в условиях, когда ничто не принуждало их к общежитию, женщины оказались как-то более дружными, их общие дела были не взаимодействием, как у мужей, а именно — взаимопомощью. Потому что мужикам было, пока что, не до быта, не до жен, отчасти — недораспробованных как положено, даже не до деланья любви, хотя все тайком удивлялись собственной выносливости в этом честном деле. Так что, если что серьезное, женщины собирались в табунок и устраивали свои дела сообща.

Дополнительные объемы энергии, поступившие в атмосферу планеты в результате радикальных затей Фермера, были сопоставимы с энергией годовой инсоляции всей планеты, а потому Осеннее Равноденствие оказалось существенно более бурным, нежели даже весеннее. Рецепторные системы даже наиболее крупных механизмов не справлялись с ветрами, несущими колоссальное количество пыли и камней, а главное — с потоками, водопадами хлещущих с небес вод, и даже тысячетонные Бульдозеры ложились на корпус, втягивали глаза, "уши", радарные решетки и отказывались работать в таких условиях. Сообщество собралось, и уговорило нынешнего распорядителя все-таки пока что отказаться от некоторых из грандиозных проектов. Это была еще та работа: вроде попытки остановить слона за хвост. Фермер вспылил, назвал их бездельниками, утверждал, что дни, потерянные в этом году, придется наверстывать месяцами, убеждал, что кое-каким, — даже важнейшим, — делам не может являться помехой никакая Погода, но понимания не нашел. Об и Некто В Сером сунули ему под нос расчеты и пояснили, что ежели упираться, то по весне ветры будут сопоставимы с взрывной волной от ядерной бомбы, что — по крайней мере до весны "подождет твой любимый углекислый газ". Он порычал еще некоторое время, а потом неожиданно согласился:

— Есть грех. Сам знаю, что иной раз излишние усилия — только во вред делу. Просто натура такая. Охо-хо-о-о, — он потер блестящие от дикого напряжения глаза, — и устал я, признаться. Даже рад наступлению зимы и тому, что теперь можно будет потихонечку возиться, никуда не торопясь...

Знавшие его поначалу решили, что просто ослышались: такие речи для него были столь же естественны, как Христианское Милосердие — для крылатой ракеты, а любовь к музыке — для тигровой акулы. Каменные Букашки — закопались до лучших времен в грунт, а Бульдозеры впали в спячку и полегли просто кто где был. Ветры и дожди пробушевали до середины Условного Ноября (одиннадцатый из двенадцати сорокадвухдневных месяцев), а потом вдруг заметно стихли: Северное полушарие затаилось, ожидая прихода Зимы.

Место, облюбованное под жилище Тайпаном (во всяком случае, — он так думал, простим ему это заблуждение), без затей назвали Ангуль. Две стороны узкого треугольника образовывали расходящиеся к побережью мощные каменные валы низеньких, сильно сглаженных, обкатанных скалистых гряд, а третьим — было само морское побережье за широкой, в несколько километров полосой темно-лилового и сине-серого песка. После диких бурь, бушевавших семьдесят дней почти без перерыва, после ливней, переполнявших русло речки, что текла по оси долины, все вокруг вдруг как-то настороженно затихло, и в первый же день этого затишья они начали знакомиться с нравами здешней зимы. Она наступала без рывков и отступлений, ровно и бесповоротно, как смерть. Просто-напросто замерзли, стали лилово-серыми, твердыми, как камень, и как камень — с виду мертвыми подушки каллюсов. Просто лужи и озерца в неровностях камня с утра оказывались подернутыми синим ледком, а тучи на горизонте — становились день ото дня все более тяжелыми, бугристыми, темными, все более похожими на стылый, грубый чугун, а сами дни — убывали. Тучи копились, толпились и сбивались воедино, как воедино сбиваются мрачные, косо смотрящие люди, которые ждут только одного — чтобы их стало достаточно много, и нет для них никаких других резонов, понятных посторонним, и есть только свои резоны, о которых они только переглядываются и перемигиваются с видом хитрой злобы и — не говорят о них... На градус — холоднее, и еще на градус, и нет ветра, нет легкомысленных, хамских наскоков, а есть только неуклонно нарастающее давление, которое неизбежно должно было чем-то кончиться.