Зеленая кровь

— Она сумасшедшая, эта, в телевизоре?

Собакам, лежащим на ковре, было не интересно, а Хольвин не ответил. Бледную девушку сменил веселый технопанк, раскрашенный во все цвета радуги, с шипами в ноздрях и гроздьями колечек на скулах и по бровям. Он, подмигивая и показывая "рожки" из растопыренных пальцев, запел хамскую веселую песенку о том, что случается, если нюхать клей, и посоветовал для лучшего качества галлюцинаций использовать шприц или таблетки. Галлюцинации изображала его подтанцовка, яркая и страшная, как резвящиеся бесы. После технопанка нежный юноша в белом вечернем платье завел трогательный романс о неразделенной любви.

На высокой ноте проснулся Шаграт, зевнул, лязгнув клыками, и снова опустил морду на лапы. Мэллу потрогал Хольвина за локоть:

— Люди окончательно сбрендили?

Хольвин отцепил его коготь от рукава свитера.

— Нет, кот. Просто кризисное время. Паршивое время... В любой Стае такое время чревато... странненьким.

— Цикута очень талантлива, — сказала Лилия. — Правда? И поет прекрасно, и стихи замечательные... то есть, аморальные, конечно, но замечательные. И трогают до глубины души... Насчет остальных не знаю... но Цикута — настоящая.

— Не спорю, — сказал Хольвин. — Ты так за нее заступаешься, будто я обозвал ее бездарем. Отличная певица, с душой и с чутьем. Но темы кризисные. Ты много слышала?

— Альбома четыре... "Искупаться в крови", "Между розой и гробом", "Новолуние"... и еще один, новый... забыла... А, "Игра на выживание"!

— А теперь хотя бы названия альбомов хорошенько послушай. Речь там, в основном, идет о суициде. Будто поет кит, который решил выброситься на берег. "Убей меня нежно" — тоже ее, да? Или "Я лежу под поверхностью озера"?... Призыв самоуничтожиться! Разве не так? Самки об этом обычно не грезят.

— Самки...

— Оставь, Лилия. Не цепляйся к словам, мы не на светской вечеринке.

— По-вашему, искусство должно быть обязательно высокоморальным?

Хольвин рассмеялся.

— Тебе пора привыкать мыслить, как подобает Хозяйке. Так называемый "моральный закон" — просто Кодекс Стаи людей, очень слабый у нашего вида, кстати. В природе вообще нет аморального. Все диктуется состоянием популяции на данный момент. Homo sapiens довольно легко убивают себе подобных и питаются ими, а в состоянии демографического пика уничтожают собственное потомство. Некоторые другие млекопитающие тоже так делают, крысы, к примеру. Этот красавец в юбке или технопанки, которые крутят романы по Сети — всего-навсего инстинктивно подсказанные средства ограничения рождаемости, так же, как и аскетизм. Цикута, талантливая певица и поэт с редким чутьем на обстановку, поет о самоуничтожении именно потому, что чувствует, как неладно сейчас с людьми и как мир меняется...

— То есть, зла в мире нет?

— Есть. Но это не аморальность.

— А что, если все диктуется состоянием популяции? — спросила Лилия не без ехидства.

— Мертвяки. Человеческая глупость, которую принимают за разум. Когда подобные настроения появляются в Стаде оленей или в Стае волков, это не грозит уничтожить всех остальных живых существ, а люди, обезумев от собственного псевдомогущества, могут утянуть за собой в грязь и смерть очень много других жизней. Это — зло. Люди должны помнить о смысле собственного бытия.

— Неужели кто-то его нашел? — хихикнула Лилия. — Ведь философы тысячу лет...

— Дурью маялись, — усмехнулся Хольвин. — Фигней страдали тысячу лет. Всем, даже маленьким детям, известно, в чем смысл жизни, и всегда было известно. Спасти мир. Вернее, стать его координаторами, стать Хозяевами, наконец. Жажда спасти мир в каждом из нас заложена на генетическом уровне. Только мы ее сублимируем дурацкими сказочками, фильмецами, книжечками, которые ты читаешь — и почти никто не шевелится, чтобы сделать хоть что-то действительно нужное. Знаешь, почему я тебе это говорю?

— А вы не всем это говорите?

— Не смеши. Большинство не поймет. А ты Хозяйка, может, что-нибудь и получится.

— И что нам надо делать?

— Думать, — Хольвин переключил телевизор на другой канал. На экране интеллигентного вида маньяк, вскрыв череп мертвой женщины ножовкой, сладострастно облизывал ее мозг. Лилия отвернулась. Хольвин выключил телевизор. — Я завтра с утра отправляюсь в лес, возьму с собой Шаграта и Рамона. Попробую еще раз побеседовать с Хранителями.

Мэллу проснулся и потерся подбородком об его ладонь:

— Тогда я тоже пойду? Только сегодня, пока темно. Погуляю и посмотрю, туда, на эту базу...

— Это очень нужно? — встревоженно сказала Лилия. — Там же убивают...

Мэллу пренебрежительно взглянул на нее. Хольвин почесал его за ухом.

— Иди. И Лилия права, пожалуйста, будь осторожен. Помни все, что я рассказывал. Территорию по ночам освещают. Охранники вооружены. Не рискуй понапрасну. Не хотелось бы отпускать тебя туда, котяра... но, похоже, ты единственный, кто может что-то толком выяснить.

Мэллу стек с дивана на вытертый ковер, улегся на ноги Хольвина, опираясь на его колени скрещенными руками. Принялся тереться подбородком и щекой:

— Не беспокойся, мне забавно... в лес хочется... Ты думаешь, я не обману этих дураков, а? М-рр-р...

— Кисонька... кисонька... ты что ж, не чувствуешь, пушистый, как тяжел воздух? Не к добру...

Мэллу вздохнул и встал. Рамон, который дремал, чутко пошевеливая ухом во сне, проснулся во время этого разговора, вскочил и перекинулся.

— Слышь, кот, — сказал, подходя и нюхая рысь в нос, — может, я с тобой? Для безопасности, а?

Мэллу отвел собачий нос ладонью и сморщился:

— Ну вот опять. Для безопасности? Я тебя умоляю — ты же не умеешь лазать по заборам, только мешать будешь. Тоже мне — Стая.

— Ну и ладно. Подумаешь!

— Разве это неправильно, Хозяин?

Хольвин жестом подозвал огорченного пса, погладил по голове, улыбнулся рыси:

— Правильно, правильно.

-Тогда я пойду, — сказал Мэллу и выскользнул за дверь.

Манефа сидела на ступеньках лестницы в Старшей Ипостаси. Мэллу принюхался к ее теплому запаху; Манефа встала и подошла.

— Пусти, — сказал Мэллу, боднув ее головой в плечо. — Я ухожу в лес.

Манефа сделала вид, что не расслышала, принялась внимательно обнюхивать его висок, потом — выступающую косточку на скуле. Мэллу мурлыкнул.

— Пусти, — повторил он. — Я приду... потом.

— Я знаю, — сказала Манефа. — Ты тут все наметил. Ты хочешь тут жить, я же чую запах... — и дотронулась до груди Мэллу кончиками пальцев.

— Мне надо в лес, а ты хочешь играть, — сказал Мэллу с еле заметной усмешкой. — Ты стала игривая... как котенок...

— Я не играю... я хочу тебя запомнить...

— До завтра?

— Не знаю...

— Ты тоже чувствуешь, что воздух тяжелый?

Манефа потерлась щекой об его щеку, отошла и уселась на подоконнике, отвернулась — напустила бонтонное кошачье безразличие.

— Я не знаю, — сказала она безмятежно куда-то за окно. — Я не чувствую ничего снаружи. Только внутри, разве ты не понимаешь? Мне нравится твой запах, я запоминаю — вот и все. Я запомнила — иди.

— Я принесу тебе зайца, — сказал Мэллу вкрадчиво. — Лесного зайца, поймаю тут, поблизости — и принесу теплого. Хочешь?

— Я сама могу охотиться, — сказала Манефа, не оборачиваясь, и замурлыкала.

Она возьмет, подумал Мэллу. Возьмет — и будет есть. Но не станет же она об этом говорить, смешно! Никакая кошка, даже самая ласковая, не пообещает, что возьмет от тебя еду — это унизительно... Но пусть она знает, что я хочу принести.

Он глубоко потянулся, оставив на дверном косяке длинные царапины когтей, и вышел во двор.

После нескольких дождливых дней осень вдруг расщедрилась на удивительно мягкое тепло. Над крыльцом горел желтый фонарь, и все вокруг было темно-медовым: забор, брусчатка, кусты шиповника в ягодах, как сердоликовые бусины, охраняющие двор Баська и Тай... Учуяв приятеля, они весело завиляли хвостами, но Мэллу перекинулся раньше, чем эти двое подбежали понюхаться — и легко перемахнул забор: очередной раз бесцеремонно нарушил незыблемый и смешной собачий этикет.

Его золотистые глаза, измененные трансформацией, больше не видели того медового цвета, который еще хранила человеческая память. Включился встроенный природой в их выпуклые зеркальца прибор ночного видения — и мир привычно стал серебристо-зеленоватым, очень живым, шевелящимся и четким. Острые иглы звезд сияли для Мэллу из прорех облачности, как живые глаза небес, а нырявший в облаках зеленоватый коготок луны давал столько света, что казался рыси прожекторно-ярким.

Мягкие лапы, в которые, как в меховые ножны, были надежно упрятаны когти, ступали почти неслышно. Жухлая, побитая заморозками трава вымокла от росы — ее запах напоминал запах свежей арбузной корки. В траве жили полевки; они что-то делали там, шелестели, перебегали с места на место, от них приятно пахло теплой зверушкой — но сытому Мэллу, занятому своими мыслями, это только с удовольствием отмечалось где-то в закоулке разума.

В поле поднимался белый холодный туман. Мэллу окунулся в него, как в воду. Мелкие капельки влаги осели на шкуре, повисли на усах и ресницах. Он встряхнулся и поскакал через туман высокими длинными прыжками, какими кошка преодолевает снег или воду — наслаждаясь тем, как упруго пружинят мышцы, успевшие окрепнуть и подтянуться на свободе. Он направлялся к лесу, возвышающемуся вдалеке темной неровной стеной.

Пес, проживший столько же, сколько прожил Мэллу, рядом с людьми, в неволе и взаперти, был бы смущен, встревожен, а возможно, и напуган одиночеством в этом диком мире Сумерек и неопределенности. Не таковы кошки — эти существа никогда не забывают, что они сами часть Сумерек, а потому никогда не становятся домашними до конца. Мэллу был взведен, как сжатая пружина, полон веселого азарта и наслаждался всем, что ощущал: и запахами, несущими разные степени угрозы, и звуками, самыми неожиданными и необъяснимыми, и движением теней, вызванным ночным ветром и лунными бликами. Он подпрыгивал, как котенок, который ловит бабочку — и ловил обеими передними лапами медленно падающий пожелтелый лист высоко над землей. Он упивался свободой.

Никакие сумеречные сущности не пугали рысь. Для Мэллу они обитали где-то на грани сна и яви, можно было ими пренебречь, их почти не было. Поэтому в ночном лесу не нашлось бы ничего, что могло бы остановить или задержать его в пути — кроме его собственной воли, конечно.

Мэллу так веселился! Он вспугнул сойку, спавшую в листве, подпрыгнув так высоко, что коснулся ее растопыренных в суматошном полете хвостовых перьев. Стало любопытно, хватит ли ловкости поймать птицу — и Мэллу принялся охотиться с увлечением. В конце концов ему удалось убить сороку: незавидная, но хитрая добыча. Мэллу выкусил ее мозг и лежал на мху, ощипывая перья с еще теплой тушки, глядя на луну, уже стоящую высоко и сияющую сквозь спутанные ветви — и вдруг вспомнил, что надо идти к Уютному, к логову полумертвых людей, на разведку.

Он с досадой бросил сороку, поднялся и отправился дальше. Углубился в чащу. Услышал далекую волчью перекличку и усмехнулся про себя — псы есть псы, во что их не ряди, а пес не может вести себя тихо в лесу. Учуял нежный запах молодого оленя: на сырой земле под елями остался четкий и свежий отпечаток копыта. Захотелось выследить оленя, подобраться близко, прыгнуть сверху, сломать шею и прокусить артерию — а потом пить горячую кровь, наслаждаясь уже полузабытым ощущением серьезной добычи...

Кажется, олени были уже неподалеку, когда Мэллу снова спохватился, что надо совершенно в другое место, что он забрал левее, чем необходимо, чтобы попасть на охотничью базу. Он сел, встряхнулся, фыркнул и принялся вылизывать между пальцами лапу, похожую на мохнатый колючий цветок — злился и раздражался от мыслей о собственной несвободе.

Кошачья независимость, кошачий эгоизм, вся энергия его Младшей Ипостаси сейчас готовы были выплеснуться в раздражении и злости на людей, на всех вообще, включая и Хольвина. Просить кота, спасти, приютить, кормить — а потом просить об услуге — утонченная человеческая подлость. Мэллу никому ничем не обязан. Он руки не лизал, о пощаде не молил, еду не клянчил... нечего и заставлять его делать всякие пустяки...

Он уже закончил чистить одну лапу и принялся за вторую, когда спокойный голос Старшей Ипостаси пробился сквозь раздражение Младшей. В этой разведке был смысл. Мэллу сам понимал, что смысл тут общий, не только человеческий. Что даже в лесу неспокойно и воздух, действительно, стал вязок и тяжел. Если нечто, зреющее, как непонятный и опасный плод, наконец, сорвется — это застанет всех врасплох, всех — и Мэллу... надо поговорить с медведем, пока медведь еще жив.

Мэллу снова встряхнулся, собираясь с мыслями и окончательно взяв Младшую Ипостась под контроль, и отправился на волчью тропу. Он больше не отвлекался на игры. Запах мокрой псины довел его до развилки; дальше невидимая тропа, пахнущая зверем, уходила в лесную глушь, а вытоптанная человеческая тропка, кружась, вывела на грунтовую дорогу. Эта дорога, как белесая лента, освещенная луной, соединяла шоссе с охотничьей базой; Мэллу скользнул в растущие по обочинам кусты и заросли папоротника — и тихо пошел вдоль дороги.

Вокруг базы и вправду возвышался вполне серьезный забор; над бетонными плитами за железные острия цеплялась колючая проволока — но еще не родилась на свет кошка, которую можно было бы остановить забором. Мэллу взобрался на высокую сосну, растянулся по крепкой ветке и стал преспокойно рассматривать сверху то, что люди считали надежно спрятанным.

Собственно база, несколько маленьких жилых домиков, освещенных уличными фонарями, окруженных кустарником и подстриженными газонами, между которыми стояли автомобили, Мэллу не интересовала. Там, должно быть, все было набито человеческими игрушками, вроде видеокамер и прожекторов; стоит рыси пробраться туда, как завоет сигнализация, вспыхнет яркий свет, а из стеклянной будки-кубика, где мелькают человеческие тени, выскочат сторожа и будут стрелять. И рисковать нет смысла — медведь явно живет в другом месте.

Мэллу сменил наблюдательный пункт. Он обошел базу вокруг, взобрался на другое подходящее дерево и осмотрел ту часть территории, которая была отгорожена от домиков кирпичной стеной. Там было гораздо темнее — горел только один фонарь, рядом с помещением, похожим на хлев или конюшню. В темноте вполне явственно виднелись какие-то неосвещенные постройки, неподвижная машина странной формы — может, трактор — и угловатые силуэты вольеров, в которых шевелились крупные живые существа. Мэллу опасался, что оттуда его учуют и залают собаки, но все было тихо; похоже, собак на базе не держали.

Мэллу подобрался, тщательно рассчитал движения — и прыгнул с дерева через забор на крышу хлева. Под лапами гулко громыхнуло железо, и Мэллу припал к крыше всем телом, сливаясь с ней, становясь невидимым для бесполезных в темноте человеческих глаз.

Внизу протяжно замычала корова и забеспокоились, задвигались разбуженные козы — но вторжение сверху, похоже, обеспокоило только жителей хлева. Вокруг было по-прежнему тихо.