Но... Лэше ву лэш. Невозможное невозможно. Приговор и тяжкая ноша...
Эпитирит* с сожалением покосился на высокую стопку книг. Пересчитал, будто не знал сколько их. Знал, конечно. Сдержал вздох. Увы, сомнения, как и бессонница, приходят не прошено и остаются не спрашиваясь. С бессонницей ничего не поделать, а с сомнениями? С ними тоже. Но надо ли? Что-то делать? Бессонница заставляет ворочаться с бока на бок, а сомнения искать ответы. Жаль не подсказывают легких путей, где и у кого. У Ал-Калби? У Гая Солина? Орзия? Книге Зоар? Сефер ха-разим, которую невежды путают с Сефер Разиэль ха-малах? На страницах многочисленных Bestiarum vocabulum, собранных в библиотеке зелаторов? В главах Физиолога, а то и Шань хай-цзинь*!? Броситься в необъятное, не доброй волей жажды знаний, а от непроходимой глупости людской? Искать объяснения россказням нищего с паперти Святого Хара из-за подозрительности и мнительности диакона? Всяк добывает хлеб разумением своим, хотя бы и выдумками о великом голоде и чудище огненном. Подадут больше.
В комнате посветлело.
ˮУтро?ˮ — всполошился эпитирит скорому течению времен. Он и пера не обмакнул, написать строку. С чем идти к диакону? С пустыми листами?
Взгляд усталых старческих глаз обратился за окно, узреть благолепие нарождающегося дня.
Ужасающий лик пялился в комнату из-за стеколья и щерил клыкастую пасть. Эпитирит вздрогнул и прикрыл веки, спасаясь полузабытым советом матери.
— Закрой глазки и все плохое минует. Все-все-все. Раз и нету плохого.
Так и произошло. Открыл. Никого. За окном только темень.
А раскрашенный углем монстр летел и летел, распространяя заразу страха. Чудовище видели драбы, видели припозднившиеся выпивохи, наблюдали школяры, участвующие в очередной вакханалии. Свидетельствовали дуэлянты, выясняющие отношения в темных углах; канальщики, потрошившие склады; псари, устроившие сходку у причалов; нищие, караулившие доходные места на паперти. Видели редкие прохожие, видели лихие баротеро, способные не терять головы в жесточайших переделках. Вполне достаточно народу ужасающему происшествию не забыться и не сойти за дурной морок или пьяный бред. Остались и более весомые доказательства пребывания исчадья в мире живущих. От капающей смолы, сгорела лавка мерсера и шерстобитная мастерская. Выгорела в момент, ярко и дико, новая пристройка в монастыре кармелитов. Потом занялся склад заготовленного впрок теса и досок, уважаемого Трехта. Застигнутый врасплох возница, с испугу загнал четверку, впряженную в нарядную карету. Устроил безумную гонку по сонным улицам. Саму карету разбил и свалил в канал. Пассажиры, а среди них дочь маркграфа Фрэнса, достались рыбам.
По счастью жизнь летучего чудовища оказалась не столь длинна, окончательно свихнутся столице от страха. Поднявшись вровень с колокольней одной из церквей, адский посланник ярко вспыхнул и почти мгновенно сгорел, пустив по ветру легкий пепел и обронив на землю косточки реек.
Пока плачущий огнем летун сеял на столичных улицах панику, Колин укрылся от ветра и лишнего света ближайшего фонаря и выжидал. Он вполне мог сойти за столичного баротеро, занятого обычным своим ремеслом. Разбоем. Вот только место выбрал крайне неудачно. Мало того квартал опекали канальщики, т.е. фактически вотчина Оуфа Китца, так еще рядом буйствовал весельем шинок. Темные тени волокли в конюшню или в подвал, пищащих от выпитого шлюшек. Полно прохожих и невзрачных личностей, каждого прохожего оценивающих. Символизируя торжество порядка и закона, вверх и вниз по улице, таскались драбы. Приостанавливаясь у шинка, переговорили и двигали дальше, оглядываясь на каждом шаге. Факела, озарявший им путь во тьме, уползали в ночь.
Из ,,Цапли и Лягушкиˮ, грохнув дверью о стену, вывалила четверка. Крепенько навеселе, на ногах держались уверенно. Свободные от дум о куске дня завтрашнего.
— Чего ушли? Время какое?
Законный вопрос. Ночь на самом пике, а порученной работе не подошел срок.
— До Бэкха прогуляемся.
— Сказано утром наведаться, — взывает самый трезвый или самый исполнительный.
— Разбудить боишься?
— Гы-гы-гы! Ку-ка-ре-ку!
— Гы-гы-гы! Вставай, дружок!
— Гы-гы-гы! У дружка!
— Гы-гы-гы! Может он лохматую шевелит?
— Гы-гы-гы! В дупло заглядывает!
— Гы-гы-гы! И мы ему заглянем!
Под неудержимый гогот, канальщики — вообще веселые парни, двинулись по улице, в сторону Колина. Он выждал когда компания подойдет достаточно близко, заступить путь.
— О! А говорят дураки перевелись! Мозги заморозил болезный? Или совсем их нет, под ноги людям бросаешься! — радостно заржал один из четверки.
— Иди, — мах, указать дорогу. — Мы сегодня добрые,
Махнул и Колин. Нож с мерзким чваком впился под кадык. Раненый засипел, выдернул оружие из раны. Закашлялся, заплевался кровью, повалился оземь собирая грязюку.
Остальные не растерялись, и действовали привычно и слажено. Скупой шелест извлекаемой стали.
— Ты покойник, придурок, — пригрозили Колину.
Угрозы раны не наносят. Наносит сталь! Сотрясать воздух словесами не отведено времени. События быстры и фатальны.
На раз.... Мерзкий хруст перерубленных шейных позвонков и фонтан крови. С длинным протягом шнепфер прошел вверх. Разрубил гортань, нижнюю челюсть и кадык.
На два... Колющий в лицо. Сдирая нёбо, сталь вошла в глотку. Выход вбок, разрезав щеку.
На три... Удар раскромсал кисть. Меч упал вместе с четырьмя обрубками пальцев.
— За Дрэго аф Гарая, — объявил Колин и отработанным, поставленным пинком снес последнего противника к фонарю. Хрустнули ребра.
Унгриец привычно резко взмахнул шнепфером, стряхивая кровь и давая раненому время отдышаться.
— О ком ты? — выдавил из себя канальщик. Он еще только осознавал что бой закончен.
— Да, так. Не о ком, — Колин протянул раненому платок. — Перетяни.
Сердобольный какой....
Повидавшего многое и не страдавшего сантиментами бандита, замутило. Победитель сновровисто, одного за другим, скальпировал его приятелей. Ринго был еще жив, трепыхался и мычал, когда с него сдирали кожу. Живодер не смутился. Прикончить не замарался.
Канальщик следил, ничего не предпринимая. Звука лишнего не издал. Да и что он собственно мог? Однорукий и раненный? Вчетвером не сподобились, сейчас-то чего дергаться? Дать повод скорее себя прикончить? Что бы потом, вот так же, черепушку ободрал?
Закончив сбор трофеев, Колин раскромсал реквизированный плащ, завернуть ночную добычу.
— Поправляйся, — пожелал унгриец затаившемуся канальщику, и пошутил, будто со старым приятелем. — И не лежи долго на земле, простудишься.
Раненный стиснул зубы. Стучат от страха, что армейский барабан атаку. Поборол искушение послать шутника подальше. Ненависть достойное чувство, но жить хотелось.
Всхлипнул и обмяк Ринго, отходя в лучший мир. Ему и на этом жилось неплохо. Но вот кто же знал, что так сложиться.
ˮОтомщу!ˮ — пообещал канальщик и заткнул обещанием глотку не заскулить. Душегуб присел потрепать его за космы.
— Надо же! Рыжий! — восхитился он шевелюрой полумертвого от страха канальщика.
В груди не сердце раскисшая глина, не душа — грязная лужа...
Виффер потребовал глупость — объяснений очевидному.
— Что это?
— Правосудие. Прошлый раз я ошибся.
— Ошибся? — возмутился Ллей чинимому унгрийцем беспределу.
— С кем не бывает, — легкое недоумение, способно привести в бешенство и статую святого.
— А в этот раз?
— Может и в этот, — не стал отрицать Колин возможность повторной ошибки.
— Будь моя воля...
— А уж будь моя, — попрощался он с рассерженным виффером, оставив последнего ругаться и скорготать зубами.
В коридоре, у дверей комнаты, Колина поджидала Нумия.
— Случилось чего?
— Нет, саин.
Он открыл дверь и впустил прислугу. Любые вопросы, не только семейные, следует решать подальше от сторонних ушей и глаз.
— Ну и...
— У меня полтора года не было мужчины, — запросто призналась Нумия. — Это мешает.
Она не добивалась его согласия. Подобрала подол, прижала подбородкам, освободить руки снять с себя панти.
Люди прячутся за чувства, не признавая инстинктов. Но непризнание не означает их отмены. Вмененные природой обязательства, человеку не отменить.
— Кровать не предлагаю. Разве только стол.
Нумии все равно, где она получит то, зачем пришла.
12. День св. Поплия (22сентября).
,,...Кто подставит под удар правую щеку, подставит и левую. Не будьте из их числа. Не подставляйте ни правой, ни левой щеки.ˮ
Тоскливый перезвон колоколов потревожил неприветливые низкие небеса, выбил из туч скупенький дождик. Не выспавшееся солнце никак не могло проглянуть сквозь серую хмарь. Но что изменилось бы, сияй оно золотым ноблем? Ночь ушла, оставив столицу в тревожном оцепенение от ночного кошмара. Страх и растерянность обживали людские жилища, караулили в подворотнях и темных закоулках, черным вихрем чудовищных слухов неслись по притихшим улицам, беспрепятственно врывались на площади, рынки, вторгались в храмы и молельни. Подкрадывались к усадьбам и, не отступали перед дворцами. Очевидцам внимали, не пастырям. Страшным словам верили, не божьим. Бог где? А беда вот она, рядом, под боком, за соседним столом, за соседним забором, в соседнем околотке. О ней уже стенают из праха, вопиют срывая голос. В то злосчастное утро, никогда прежде не сходилось к Святому Хару столько народу, послушать нищего.
Дурные вести — откуда хорошим взяться? отобьют аппетит и ввергнут в гневливость. Остывает сливовый соус, теряет аромат молотый кориандр, вянет зелень, черствеет хлеб. Растопленное масло превращается в ком. Над запеченным зайцем нагло кружат мухи, садятся, липнут в жир. Любимая борзая пачкает слюной и лапами белую скатерть. Но что с того? Саину Акли крошка в рот не лезет! Пережив безумие шесть бунтов черни и три не менее безумных смуты аристократии, бейлиф научился предчувствовать недоброе. Вот и мается сердце, быть худшему неурядью из всех им виданных. Придется опять топить рвань в канале, доверху, под самый мост. Возами свозить благородные головы в ближайший овраг, ссыпая вровень с краями. Не спать неделю, вылавливая уцелевших и хитрых, и приглядывать за отправляющими закон, удержать от неумеренности служения. Усугубляло взвинченность бейлифа и старая рана. Разболелась, хоть волком вой. Удар меча стесал ухо и покорежил челюсть. Слегка свернутая морда выглядела по-собачьи свирепо. Люди общавшиеся с Акли, плели меньше небылиц и умеряли фантазии, предпочитая придерживаться сухой и короткой правды, в надежде побыстрее отделаться от въедливого собеседника.
— Подтверждения? — Акли отрешился от блюд и поманил гриффьера в соседнюю комнату. Плюхнулся за рабочий стол и по многолетней укоренившейся привычке, тут же схватился за перо. Чернильные кляксы полетели во все стороны. На сукно, чистую бумагу, подписанные прошения, одежду и лицо подчиненного.
— О явлении огненного монстра свидетельствуют не только лапотная чернь, но и люди глубоко трезвомыслящие, достойные всякого уважения. Торговец сукном Арённ видел тварь над обителью кармелитов. Глава гильдии швей Поцик Мойли столкнулся с исчадьем неподалеку от Кроличьих Нор. Старший огранщик Эл Спитти у канала, — перебирал гриффьер свитки, готовый предъявить их по первому требованию.
— И куда оно подевалось? — бейлиф оставил в покое перо, но не успокоился душевно.
— Опять же, по свидетельствам очевидцам, коснувшись купола церкви Святого Маврия, сгорело.
— И попы растрезвонили о великом чуде!
— Святой Маврий покровительствует воинам и путникам.
— Но хоть что-то осталось? Кости, шерсть, хвост? Рога, копыта, клыки? Хоть что-то материальное? Есть ли ваше страхолюдство из плоти и крови, а не плод богатого воображения или помешательства, — не верил Акли ни россказням, ни свидетельствам.
— Саин, место осматривают. Но пока безрезультатно. Непогода.
Бейлиф протянул руку забрать свитки. Не читая, швырнул на стол. Раз сюда полезли попы, пусть сами и занимаются разбирательствами, святой ли погубил исчадье или обожравшись дураков само лопнуло от переедания. Кроме необъяснимых чудес, существовали и более насущные проблемы. От канальщиков убытку куда больше, чем от изрыгивающего огонь монстра.
— С зерном выяснили?
— Подвоз задерживается. Из-за разлива реки, баржи не провести к столице.
— И живоглоты сразу вздули цены, давая лишний повод к брожению и недовольству.
— Саин, чернь. Чего от нее ожидать...
— А я тебе скажу чего ожидать... И очень даже скоро. Она повоет, повоет да возьмется за вилы. И торгаши, что подняли цену на зерно, первыми прибегут в магистрат искать защиты и управы. А то найдутся такие, полезут с жалобами к королю. Дальнейшее объяснять? Больше сажайте болтунов, спокойнее будете спать и вы, и ваши соседи. И ваших очевидцев к любителям нести чушь приобщите.
— Разумна ли подобная превентивность? Лишний повод вызвать роптание. Особенно сейчас.
— Вот именно, особенно сейчас, пока мы еще можем сажать. Пусть лучше бояться недовольства закона, нежели закон будет прислушиваться к воплям ополоумевших бунтовщиков!
— Может все-таки обратиться к церковникам? Повлиять и успокоить паству. Крестный ход, мощи вынесут. Наконец в Милостивца позвонят. Что-нибудь придумают, потянуть время, пока придет зерно.
— Они придумают! Видел, что у церквей твориться? Плохо смотрел. Сходи, полюбопытствуй. Очень удобно, знаешь ли видеть божий промысел во всем, и даже там где им и не пахнет. А я лично вижу не промысел, а умысел! И не божий, а людской. Попам твоим он на руку, прибыток в церковную казну ого-го! И плевать им, что в городе бунт зреет! И не сам по себе.
Блюститель закона давно избавился от пиетета перед рясой и скуфьей, и избыточным веропочитанием не страдал. Для тех, кто служит порядку привычней всякую веру терять. Особенно в человека. Здоровый скептицизм весьма полезен, когда имеешь дело с людской породой. Тут чего угодно ожидаешь.
— Найди эту сволочь Сеньи. Пусть поработает.
— Саин, позволю напомнить, Сеньи отошел отдел.
— Отошел? Отойти он может только в мир иной. А сейчас пусть выползает из своей норы и разберется с летающим чудовищем, плачущим огненными слезами. А заодно с прозревающими его скорое появление. И не упустит голодную босоту и торговцев зерном. А то как-то все складно. Одно к одному. Одно за одним.
— Не думаю саин, что Сеньи воспримет ваше пожелания...
— Пожелания? Плохо слушал? Это приказ, а не какое-то там сопливое пожелание.
— Прошу простить... саин. Но сочтет ли Сеньи ваш приказ достаточным основанием действовать?
— И что послужит причиной не счесть?
— Проблемы личного характера.
— Тогда напомни ему, самые тяжелые проблемы это проблемы с законом. Остальные так — легкий насморк от осенней непогоды.
Любой приказ, устный или на бумаге, хороший или плохой, действенный или так себе, лишь бы был, должен ,,вылежатьсяˮ. Тише едешь, дольше будешь — девиз всякой бюрократии. Поэтому не стоило удивляться, что гриффьер не поторопился выполнять веление саина Акли. Тем более касающееся Жюза Сеньи. Лучшего столичного сыскаря. Не одного из, а вообще лучшего, что не мешало последнему удивлять окружающих прескверным и сволочным характером, непомерным корыстолюбием, отсутствием каких-либо принципов и еще много чем, неприемлемым в таком баснословном количестве для большинства простых смертных, талантами обделенных.
