По дорожкам битого стекла

Последние самоубийцы редко показывались на глаза, они всё больше жались к стенам в подвале. Дом очень быстро свел их в могилу своими видениями. Макс понимал, что ему самому недолго осталось. В углу подрагивало ружьё, и собственный мир стал вдруг ближе, чем всегда. Он бы мог с лёгкостью уйти отсюда и вернуться в свою прежнюю жизнь, но ему больше не было места среди людей.

* * *

Герман без конца курил опиум, разглядывая свой портрет в гостиной. Художник явно ему польстил. Герман был склонен считать себя уродливым. Его вообще тошнило от любых проявлений любви к себе. Когда все вокруг любят тебя, а перед домом без конца торчат толпы паломников, то лучший комплемент — это искреннее отвращение. Ненависть честна и не имеет под собой корысти. Если Эйден ещё раз назовёт его красивым, Герман точно взорвётся и изрежет своё лицо бритвой. Ему тридцать три и с годами он не становится лучше.

Жизнь катилась непонятно куда. Сочинение музыки давалось всё труднее и труднее. Каменные пальцы слушались с трудом. Герман понимал, что тело тут не при чём, просто на куски разваливается его душа. Репетиции становятся скучной рутиной. Надо просто выдержать и не на ого не накричать. Держать себя в руках становилось всё труднее и труднее. Находиться среди людей становилось невыносимым.

* * *

Макс коснулся пальцами струн гитары, чувствуя как мир начал приобретать новые краски. Что-то напомнило, что он ещё жив. И в той музыке была жизнь. Смерть отступает там, где поют струны. Музыка бессмертна. Всё как тогда, в ту душную ночь, когда он играл для Германа свою первую песню. С тех пор прошло почти одиннадцать лет. Многое изменилось. Старый мир лёг прахом. И вот-вот на руинах начнут распускаться цветы.

Он отложил гитару и потянулся к блокноту. Он всегда писал зелёной ручкой. Первая песня с альбом должна быть началом. Эта была баллада о городе с красным небом. История о безысходности и вере в чудеса. Макс вспоминал себя подростком, который часами бродил один по грязному снегу. И как ветер завывал в его душе.

По телу пробежал холод воспоминаний. Ужасная зима. Ужасного две тысячи седьмого. Ему было пятнадцать и он только что ушёл из дома, брошенный всеми. Он ходил по городу и звонил в квартиры друзей, заставал там счастливые семьи, пьющие чай у телевизора. И везде ему было отказано в ночлеге. Лишь один знакомый дал ключи от своей дачи.

В доме было холодно. Вьюга завывала реквиемом. Убогий летний домик, где не было даже камина или печки. Макс нашёл какие-то банки с угурцами, но еда не лезла в горло. Он просто растянулся на ледяном полу, глядя в потолок. Его не спасали горы старых одеял. Он засыпал, ожидая смерть, но утро пришло и солнце заглянула в холодный дом. Стало легче. Долгое время Максу казалось, что в его жизни не было более страшных ночей.

Потом были чужие флэты много чужих флэтов, притонов, вписок и прочего дерьма. Мир был населён врагами. Счастьем было просто остаться на ночь у какой-нить девки, чтобы спать в её тёплой постели, предварительно потрахавшись. Ему не особо везло с бабами, так что найти постоянную девушку было проблемой. А люди вокруг были разные, добрые, злые или просто серые.

Один тип подарил ему гитару. Это и было началом становления Макса Тота. И само имя закрепилось за ним. Его звали "тот" это как тот и этот, но точно не тот. По странному стечению обстоятельств по-немецки это значило "мертвец". Иногда его ещё именовали "Дохлым".

"Дохлый сдох", написал он в своей прощальной записке, когда навсегда покидал свой город.

"Дохлый сдох,

Он похоронен в своей безымянной могиле.

Дохлый сдох.

Он умер вчера на столе в больнице для бедных

Под радостный возглас врачей.

Палач приготовил для тела мешок,

Как он завещал.

Чтобы в следующей жизни родиться собакой

И жаться к любимым рукам.

Чтобы верить в иллюзию, что кто-то способен любить и жалеть..."

Руки потянулись за сигаретой. Первая песня была закончена. Макс давно смирился с тем, что может творить только, когда несчастен. В этот раз судьба преподнесла ему столько горя, что дальше некуда. Боль стала его частью, он засыпал с ней и просыпался. Она стала верной любовницей. Героин перестал дарить радость. Макс понял, что уже неделю совершенно чист и трезв. Боль дарует очищение. Она как наркотик, попробовав однажды, уже не расстанешься с ней никогда.

Макс сел в машину и поехал в Н.О. на почту. В этой глуши били проблемы с телефонной связью. Дрожащие руки набирали знакомый номер.

— Ты слышишь меня? — Макс словно кричал через всю Атлантику.

На том конце трубки тяжёлый вздох и молчание.

— Я люблю тебя. Не так, как бы ты хотел. Я люблю тебя. Мне больше некому во всём мире сказать эти слова. Я знаю, ты ненавидишь меня, но я люблю тебя, — продолжал Макс.

Он давно не слышал голос Германа, что и даже думать забыл, какой он чарующий. Слабый почти бесполый голос. Серебро.

— Я не знаю, что тебе сказать на это. Но я рад, что ты позвонил, правда.. Ты сильнее меня. Ты можешь сражаться со своей ненужной гордостью.

— Мне нужно увидеть тебя, пока мы оба не стали прахом.

— Мы всегда были прахом.

— Пожалуйста, приезжай. Я не усну, пока тебя не будет рядом. Я не смогу сдохнуть один. Я буду только гнить. Прости меня.

— Это ты меня прости.

— Ты приедешь?

— Конечно, диктуй адрес.

Макс рванул обратно. Он не мог находиться так долго вне своего убежища. Нужно было писать втору песню. Истрию о своём воскрешении. Эта история о чёрных птицах, что рвали его на куски, а затем собрали заново. Это как практика посвящения в шаманы. Когда человек остаётся один в тёмной пещере или пустыне без еды и воды, ожидая, когда к нему придёт озарение.

Ворон не только проводник мира мёртвых, но и символ мудрости. Герман стал его вороном. Его духовным учителем. Максу показалось, что эта песня получилась слишком чувственной и почти сексуальной. Она об их связи, что тянется одиннадцать лет, об их платонической безумной любви. Она могла бы показаться слишком гейской, но Максу было уже нечего скрывать.

Третья песня должна быть о женщинах. Про всех, от шлюх до богинь. Сколько их было? Ну, может быть, около тысячи, может больше. И так немного тех, кто оставил след в душе. Кажется, это были Элис, Джули и Кэт. И всех их нет рядом. Одна бросила его. От второй он сам ушёл. Третья умерла. Был ли кто-то ещё? Кажется, Лукреция. Самый тупой и ебанутый роман в его жизни. И все тёлки жуткие стервы. Кроме Джули. Её жалко.

Максу нравился текст этой песни, впервые он писал о женщинах что-то не пошлое. В этой песне тоже было много трагизма. А блюзовые аккорды добавляли безысходности и краха.

Он отложил гитару. На сегодня всё. Главное, не умереть во сне.

Его сны были живительным раем. В них была Кэт и её нежные объятья. Он ощущал их почти физически. Ещё чуть-чуть и можно почувствовать на шее её тёплое дыхание.

— Не покидай меня, — шептал он, чувствуя, как медленно рушится иллюзия. Хотелось просто взять и выстрелить себе в висок. Но нельзя. Альбом ещё не закончен.

"Вся моя жизнь реквием по ней, — писал Макс в своём бумажном дневнике. — Кэт ушла, оставив меня наедине со своим адом. Я больше никогда не смогу быть прежним. Наверное, где-то там наверху решили подарить мне ненадолго кусочек счастья. Я был не очень хорошим человеком и его у меня забрали. Но я не буду проклинать Небо, я скажу "спасибо" за то, что было со мной. Ведь я был счастливей всех на свете. Я теперь я болен и разбит. Мне тридцать лет, я не прожил и половины жизни, и я уже видел столько, что с меня хватит. У других в этом возрасте всё только начинается. А у меня уже морщины вокруг глаз и седина пробивается. Но я нравлюсь себе таким. Я больше не мальчишка. Я наконец-то стал взрослым.

Я иногда подумываю пойти на войну. Умереть достойно. Но я так и не нашёл стороны, которая была бы мне по душе. Я ни с кем. Стоит только задуматься, мне противна сама идея войны. Она противоречит моей природе. Я не был бы способен убить человека. Я даже животных обижать не могу. Они чище нас. Мне противно есть мясо. Хотя, когда-то я любил его.

Или думаю бросить всё и уехать на Тибет, постигать практику умирания. Я много читал об этой технике, что даёт тебе шанс уходить в лучшие миры. Можно даже до божества мелкого дослужиться. Но я чувствую себя слишком грязным для такого шанса. Слишком уж я засрал себе карму. Вот сижу здесь и пытаюсь искупить свои грехи в песнях. Исповедаюсь перед всем миром и уйду в небытие"

Макс почти ничего не ел, погружаясь в тяжёлые тягучие сны. Депрессия его убивала.

* * *

Герман вдруг понял, что Макс чувствует его приближающуюся смерть и постепенно угасает сам. Потому что они просто не могут жить порознь на этой земле. Они были связаны, а это страшнее всех самых страшных чувств. Словно они заключили контракт с самой музыкой, которая всё никак не хотела их отпускать. Теперь же срок договора истёк, и настало время платить по счетам.

Герман выпил ещё виски. У него случился провал в памяти. Последнее, что он помнил, это то, как выходил из бара и ловил такси. Теперь же он с больной головой сидел в салоне самолёта, готовящегося взлететь. И вроде бы ещё не поздно встать и выбежать оттуда, но не осталось сил действовать. Да и рейс оказался не самым удачным — с пересадкой в Нью-Йорке. Герман готов был целовать землю, когда с больной головой сошёл с трапа в Новом Орлеане. Вокруг царила жуткая влажная жара. Герман не знал, с чего ему так плохо, было ли это похмельем или же новыми шалостями организма.

Он арендовал машину и отправился по указанному Максом маршруту. Он мчался сквозь душный смрад Луизианы, через болота Миссисипи и рой мошкары, прилипающий к лобовому стеклу. Он въехал в небольшой городок, стоящий вдоль трассы. Герман просто не смог проигнорировать алкомаркет. Здесь, вдалеке от опиума, надо было хоть чем-то себя развлекать. Он захватил две бутылки бурбона и один непонятного вида сандвич. Очень уж хотелось есть. Герман надкусил его пару раз и выкинул из окна. Нищий старик подобрал остатки сандвича, брезгливо уставившись на проходимца.

— Эй, где здесь Дом Самоубийц? — спросил Герман.

— Что тебе надо? — крикнул на него старик. — Вали в свою Англию! Понял?

Герман сделал над собой усилие, имитируя русский акцент.

— Прямо и нахуй! — сказал бомж, указывая на не заасфальтированную дорогу, отходящую от основной трасы.

В окрестностях пахло болотами и сыростью. Герман уже решил, что заблудился, пока дорога не выехала в серое поле, где, словно из-под земли, выросло дерево с прогнившей сердцевиной. Его оплетала пуэрия, создавая иллюзию зелёной жизни в мёртвом теле. Что, если мы все ещё живы только благодаря паразитам сознания? Дерево скалилось своим огромным ртом. Герман остановился, вышел из машины и опустил руку в дупло. Там оказался только ворох бумаг. Дерево долгое время служило кому-то почтовым ящиком. Среди полуистлевших писем на дне покоилась серебряная пуля на цепочке. Герман, сам не зная зачем, нацепил её на шею. Он взял одно из писем.

"Любимый, не терзай себя. Жизнь продолжается. Я всегда буду с тобой. Живи, пожалуйста.". Его пробил холодный пот. Письмо не было подписано, но он знал от кого это и кому. Он взял конверт с собой, чтобы передать Максу. В дупле было ещё одно письмо, написанное уже другим дёрганным мужским почерком.

"Мелкий, что ты надумал, чёрт побери?! Если ты сдохнешь я найду тебя, воскрешу и буду убивать снова и снова. Не шути так. Я Там был и всё видел. Тут тысяча градусов по Кельвину. Мне больших трудов стоило сюда пробраться".

"И Фокс тут", — подумал Герман, кладя письмо в карман.

Он сел в машину и проехал оставшиеся сто метров до дома. Вокруг было солнечно, только вот особняк был в тени и казался таким холодными и мрачным, словно его взяли с другого фото и как-то неумело приклеили сюда. На притолке красовалась свежая надпись "Копай мою дыру в Ад", наверняка это было сделано рукой Макса.

Ржавые ворота были распахнуты настежь, двор сплошь усеян сухими листьями. В небе с невероятной скоростью проплывали тяжёлые серые облака. Они казались комками грязной ваты, которыми добрый таксидермист набивает чучела. С этой жарой Герман уже и забыл, что на дворе конец октября. Он поднялся по ветхим ступеням. На двери не было звонка. Зато имелся колокольчик. Герман долго звонил, пока в ушах не начало гудеть. Он осторожно толкнул дверь, она подалась. Он шагнул вперёд в душную темноту дома. Кто-то спускался с лестницы. Герман слышал звуки неуверенных тяжёлых шагов. Макс спустился вниз, держа наготове ружьё. Его шатало, он с трудом держался на ногах. Растрёпанные волосы, прилипшие к щекам, небритое лицо и задурманенный взгляд. Он был одет в одни лишь рваные джинсы, сплошь покрытые пылью с бурыми пятнами, так похожими на кровь. Тело ещё хранило следы хорошей формы, хотя по бокам уже начали проступать рёбра.

Герман стоял, не смея шелохнуться на прицеле у психопата. Он просто не мог отвести от него глаз. Красота и безумие со смертью в руках. Как же приятно ощущать себя почти мёртвым. Тогда даже смерть не страшна.

— Сначала я убью тебя, — сказал Макс. — Потом вынесу свои гениальные мозги.

Герман понимал, что умолять бесполезно. Он выпрямился в полный рост, готовясь умереть гордо.

— Целься в сердце. Я ничего не почувствую. Оно разбито, — Герман откинул голову назад и раскинул руки, готовясь принять дозу свинца.

Коллекционное ружьё — оружие эстетов. Раздался выстрел, Герман закрыл глаза в ожидании смерти. Пуля лишь врезалась в стену, вызвав фонтан пыли, и, отрикошетив, упала на пол с глухим звуком.

— Мне кажется, попасть с такого расстояния было бы проще, чем промахнуться, — губы Германа исказились в презрительной усмешке.

Они около минуты стояли, глядя друг на друга, пока Макс просто не сполз по стенке. Герман подкрался к нему, забирая ружьё из ослабших рук, чтобы оно больше не вызывало соблазна умирать. Лёгкое суицидальное помутнение миновало его больную голову. Герман присел рядом с Максом и коснулся рукой его волос. Тот издал странный звук: что-то похожее на довольное рычание.

— Это не я, это дом, — сказал он, приоткрывая глаза. — Я же никого не могу убить, я слишком добрый.

* * *

— Вставай, я отведу тебя в ванную!

Макс открыл глаза, чувствую знакомый голос. Ласковые руки перебирали его спутанные волосы.

— Тебе станет лучше.

Макс поднялся на ноги, опираясь о руку Германа.

— Пойдём. Приведешь себя в порядок, а потом мы съездим в город позавтракать. Ты так же любишь пасту и пиццу, как раньше?

Макс слегка кивнул, делая неловкую попытку улыбнуться. Он никогда не слышал такого ласкового голоса у Германа. Раньше всё было иначе.

Макс был слишком убит, чтобы подняться по лестнице сам. Пришлось буквально тащить его. В воде он немного пришёл в себя и попросил закурить. Он затягивался, роняя пепел в пену. Герман разглядывал пятна от плесени на потрескавшейся плитке. Они оба не знали, что сказать друг другу, лишь журчание воды разряжало обстановку.