Болотов поднялся навстречу стремительно вошедшему в кабинет Вагранову. Старые друзья заключили друг друга в объятия. Потом Вагранов отстранился, критически оглядел доктора и хмыкнул:
— Да, время летит, дружище, и мы явно не молодеем. Сколько лет не виделись? Три года? Четыре?
— Скорее, четыре, — Болотов почесал подбородок. — Ну да, после ужина в "Разгуляе" в девятьсот первом. Ты, кажется, тогда только-только из Самары вернулся и добивался восстановления в должности в своем университете.
— Было дело, — согласился ученый. — Ну, Миша, рассказывай, как жизнь идет... Смотрю, воскресенье, а ты все в своей клинике?
...За окном уже совсем стемнело. Ходики в коридоре пробили восемь. Уютно светила керосиновая лампа на столе, бросая сквозь зеленый абажур пятна на тарелочку с бутербродами, исходил паром маленький самовар. Внезапно Вагранов встрепенулся.
— Знаешь, Миша, хочу спросить тебя об одном человеке. Ты его должен знать.
— Да? — сонно отозвался владелец клиники. — Что за человек?
— Ну... — доцент явно колебался. — Его зовут Кислицын Олег За...
Он осекся, не договорив. Болотов встрепенулся и обратил на него острый, словно бритва, взгляд.
— Откуда ты о нем знаешь? — резко спросил он.
— Ого! — усмехнулся Вагранов. — Ты, похоже, очень даже хорошо его помнишь. Что так встревожился?
Болотов осел назад в глубину своего кресла и нахмурился.
— Сначала объясни, почему спрашиваешь, — сумрачно проговорил он.
— Да как тебе сказать, — Вагранов покрутил в руках пустой стакан с прилипшими ко дну чаинками, пощелкал ногтем по серебряной ложечке. — Понимаешь, я тут с ним некоторое время дело имею. Удивительные вещи человек рассказывает. Не стану вдаваться в подробности, они узкоспециальные, но в других условиях я бы решил, что он — гений. Разумеется, если то, что он рассказывает, окажется правдой. Но он... — Доцент вздохнул. — Не знаю даже, как объяснить. Не стану объяснять, о чем речь — все равно не твоя тема, не поймешь толком. Не суть. Странно, что вроде бы очень специфическими концепциями он владеет, очень нетривиальными, неочевидными, а на простейших конкретных вопросах плывет, как пьяный студент на экзамене. Видел бы ты, как он удивился, когда узнал, что каучук из сока гевеи добывают — дерево такое, в Бразилии растет. Он, видите ли, полагал, что его синтезируют из чего-то там. Удивиться-то удивился, но от своей идеи использовать серу в качестве наполнителя и не подумал отказаться. Обозвал процесс обработки вулканизацией. Откуда термин взялся — не говорит, только плечами пожимает. Где учился — не сознается. Я пытался выяснить, откуда он столько всего знает, но он в ответ только лепечет о научно-популярных журналах, что читал в детстве. Выдает великолепные идеи из области химии, но при том не имеет ни малейшего представления ни об одном ученом, даже о самых выдающихся.
— Так, — кивнул психиатр. — Что-то еще?
— Ну... — Вагранов опять замялся. — Проговорился вот, что с Зубатовым дело имеет. Ну, с тем самым, из Охранки. Сам понимаешь, для меня небезопасно...
— А! — Болотов отхлебнул чаю. — Ты все носишься со своими идеями о несправедливости общества, о его переустройстве, да?
— Да уже не ношусь, — хмыкнул доцент. — Насмотрелся я на некоторых... "товарищей". Не по пути мне с ними. Но сам посуди, ведь нельзя же...
— Стоп! — Болотов помахал рукой в воздухе. — Женя, мы сейчас не о политике разговариваем, ведь верно? Давай в нее не углубляться. Что там еще у тебя насчет Кислицына?
— Ну, все, по большому счету. Человек он вроде неплохой, увлекается сам и умеет людей за собой увлечь. Рассказывает интересно... дружелюбный и какой-то... свой, что ли. Хочется ему верить безоговорочно, какую бы глупость он ни ляпнул. Не знаю, как словами выразить... ну, ты у нас душевед, тебе виднее. Шутит иногда. Да так шутит, что не поймешь — может, и всерьез говорит? Брякнул вот как-то раз, что марсианин или что-то в таком роде. А так вот подумаешь, и непонятно становится — может, и в самом деле марсианин? Прилетел в герметичном цилиндре, как у Уэллса, и теперь ходит тут, высматривает, как бы кровушки нашей пипеткой попить... — Вагранов невесело хмыкнул.
— Понятно, — вздохнул доктор. — А меня-то ты почему расспрашиваешь?
— Он сам тебя упомянул, — пояснил Вагранов. — В том духе, что можно с тобой о нем поговорить.
— Так-так, — покивал Болотов. — Но видишь ли, Женя, тут проблема имеется. Врачебная тайна называется. Я не имею права о нем разговаривать, разве что он лично мне разрешит.
— Черт возьми! — тихо ругнулся доцент. — Что, совсем никак не можешь? Я же говорю — он сам на тебя сослался.
— Я рядом не сидел, — отрицательно качнул головой собеседник.
— Жаль, — Вагранов словно потух. — Я-то надеялся...
— И все-таки — почему ты так живо им интересуешься? — Болотов аккуратно снял пенсне и положил его на стол, потирая усталые глаза пальцами. — Нет, я понимаю, что персона он загадочная, но все же — почему ты не можешь принять его таким, какой он есть? Он не сумасшедший, я тебе как специалист заявляю. Со странностями, да, но мало ли какие у людей странности? Некоторые даже марки коллекционируют.
— Туше, — улыбнулся Вагранов. — Только я их уже не коллекционирую, забросил. Понимаешь, Миша, поначалу все казалось чем-то вроде... ну, если не шутки, то интеллектуальных посиделок. Собраться приятной компанией, потрепаться о том о сем... С ним рядом какой-то прилив энергии ощущаешь, так и хочется чем-то полезным заняться. Но сейчас пришла пора выбирать — действительно ли его идеи стоят того, чтобы в денежные дела влезать, или же он чокнутый, от которого лучше держаться подальше? У меня небольшой капиталец от родителей еще сохранился, и банкротом становиться совсем не хочется. Тем более — других за собой тянуть.
— А у вас с ним и в самом деле серьезные дела закручиваются, — медленно проговорил Болотов. — Когда он у меня лежал, он о наших деньгах ни малейшего представления не имел.
— Да он и сейчас в денежных вопросах как ребенок, — хмыкнул доцент. — Постой! Ты сказал — когда у тебя лежал? Он что, все-таки сумасшедший?
— Проговорился... — с досадой произнес доктор. — Черт! Теперь ты невесть что о нем возомнишь. Ладно, твоя взяла. Придется кое-что рассказать. Началась история месяца полтора назад... Ну да, точно помню — пятого августа неожиданно заявляется ко мне Зубатов. Не вздрагивай так сильно. У меня с ним тоже кое-какие контакты имеются. Просил он меня пару раз освидетельствовать бандитов, изображавших из себя сначала идейных борцов, а потом, когда не удалось, сумасшедших. Хороший человек Зубатов, душевный, хоть и жандарм. Ну да не о том речь. Заявляется он ко мне и выводит из коляски странно одетого человека, того самого Кислицына. И просит — мол, не осмотрите ли по старому знакомству господина, вроде бы и не пьян, а чепуху всякую несет. Я согласился — почему бы и нет? Находился Кислицын явно в сильном шоке: пульс как у загнанной лошади, зрачки расширены во всю радужку, мышцы напряжены, ровно у больного столбняком, пару раз на несколько минут сознание терял, нашатырем в чувство приводили... Ну, не стану мучить тебя деталями. Главное, что повторял непрестанно: "Я Народный Председатель, вызовите Бирона".
Болотов отпил глоток изрядно остывшего чая.
— Зубатов предложил мне оставить его на время, а расходы компенсировать за счет Охранного отделения. Я согласился — почему бы и нет? Потом, когда Кислицын пришел в чувство, я несколько раз с ним разговаривал. Он нес все ту же чушь про Народного Председателя, правда, уже куда более осмысленно. Поначалу я полагал, что имею дело с типичным случаем ложной памяти — науке такие случаи хорошо известны — но потом переменил мнение. Понимаешь, сумасшедшие, конструируя в голове картину мира, обязательно противоречат себе, много и по-крупному. Кислицын же... Он не допустил ни одного противоречия, как я ни донимал его каверзными вопросами в течение двух недель. Язык, на котором он временами говорил — никогда такого языка не слышал. И обследования не показали ни малейших признаков сумасшествия, только последствия шока, не более. Можно бы подумать, что он просто прикидывается. Изобрел себе историю — и развлекается. Но почему-то мне так не кажется. Я думаю, он искренне верил в то, что говорил.
— А что за Народный Председатель? — поинтересовался Вагранов.
— А... Он утверждал, что является главой большого государства, называющегося Ростания. Народный Председатель там — название высшего государственного поста. Что-то типа нашего Императора или североамериканского президента. Пожалуй, последнее, поскольку должность выборная. Поначалу я решил, что у него мания величия, но понял, что вряд ли. Кислицын абсолютно адекватен.
— Видел бы ты, как он приказы отдает, — усмехнулся Вагранов. — Ни малейшей тени сомнения в том, что их выполнят. Получается у него совершенно без задней мысли, потом спохватывается и извиняется. Может, все-таки мания?
— Скорее, он все же настоящий Народный Председатель с Марса, — грустно сказал Болотов. — Видишь ли, есть еще кое-что, что не укладывается в схему сумасшествия.
— Например?
— Например, покрой и материал его одежды, в которой его сюда привезли. Я не портной, а то бы рассказал тебе, что и как не так. Видно, что пиджак, но покрой... странный, мягко говоря. Материя совершенно невероятная, от утюга блестеть начинает, словно плавится. Хорошо, Зиночка вовремя сообразила и не стала гладить. Потом, штука, которую он электронными часами называет. Я ее недолго видел, Зубатов с собой забрал, но она же чудо из чудес! Представь — под маленьким стеклышком сами по себе циферки меняются, время показывают. Причем секунды там слегка короче наших.
— Наших? — поднял бровь Вагранов. — Миш, так ты всерьез веришь, что он марсианин?
— Знаешь, Женя, я не имею ни малейшего понятия, во что верить, — вздохнул психиатр. — Временами мне кажется, что я сам сошел с ума. Вот и стараюсь поменьше думать о всей истории. Тут и еще кое-что...
Он заколебался, потом махнул рукой.
— Раз уж начал... Примерно три недели назад, чуть меньше, меня срочно вызвали из дома по телефону к нему на квартиру. Недавно провел к себе домой провод — чудо как удобно, надо обязательно и в клинику провести. Судя по голосу, он находился в панике. У него на квартире я обнаружил молодую женщину, которая демонстрировала ровно те же симптомы, что и он в первый день. Сильный шок, периодические потери сознания, раскоординация движений, напряженные мускулы, попытки говорить на странном языке... Я помог по возможности, хотя лучшим средством для нее было просто лежать и отдыхать. Он представил ее как свою сводную сестру, но тут уж я стреляный воробей. Врал он, и врал неумело. Впрочем, какое-то время я подозревал, что он сам в обморок хлопнется, так его трясло от нервного напряжения.
Вагранов с интересом посмотрел на него.
— Звали девицу, случайно, не Оксаной? — осведомился он.
— Да. Как?.. — вздрогнул доктор. — А, ну да. Наверняка ты ее видел, раз уж и с Кислициным знаком. Да, Оксана. Среднего роста, жгучая брюнетка, глаза серые, небольшая родинка под правым глазом, лет семнадцати-восемнадцати на вид. Знаешь, я постарался ничему не удивляться и вообще выбросить ее из головы. А то и самому свихнуться недолго. — Он слабо усмехнулся. — Но вот вчера приехал ко мне Раммштайн. Он модный и дорогой врач общей практики. Обычно лечит мигрень у богатых истеричных дамочек, но вполне профессионален. Мы с ним изредка раскланиваемся на разных приемах и конгрессах. Так вот, он находился в полном экстазе. Оказалось, что Оксана каким-то образом оказалась у него на приеме. Я не стану вдаваться в подробности, на сей раз уже совершенно точно врачебная тайна запрещает, но... физиология девицы, по утверждению Раммштайна, совершенно невероятна. Я бы от себя добавил — просто нечеловеческая. Вот так, друг милый.
— Нечеловеческая? — медленно, словно смакуя слово, произнес Вагранов. — Ну и дела... Миша, ты уверен?
— Я ни в чем не уверен, — хмыкнул доктор. — Знаешь, я уже давно разуверился в Боге, — он бросил взгляд на поблескивающую в потемках икону, — но сейчас мне хочется встать на колени и горячо помолиться, чтобы он вразумил меня. Я старый и многоопытный человек. Психиатр, прошу заметить! Я перевидал на своем веку немало людей — от просто слегка тронутых до полностью сумасшедших. Я встречал немало удивительных вещей, удивительных — но вполне объяснимых с рациональной точки зрения. Но Кислицын... Женя, бритва Оккама здесь не работает. И он, и его подружка явно выходят за рамки обыденного. И я просто не знаю, что думать.
— Да уж, ситуация... — невесело улыбнулся Вагранов. — Но мне-то что делать? Может, действительно порвать с ним, пока еще не поздно?
— Если тебе интересно мое мнение, Женя, — Болотов снова нацепил пенсне и уставился на доцента немигающим взглядом, — то на твоем месте я бы руками и ногами вцепился в Кислицына. Он абсолютно безвреден и не желает никому зла, я ручаюсь своей профессиональной честью. Мне он в последние дни, когда пришел в себя, больше всего напоминал этакого любопытного щенка, с интересом осваивающего новый мир. Он дружелюбен и... как ты сказал, совершенно свой. Помоги ему — и ты вряд ли пожалеешь. С Зубатовым связан? Ну и что? Зубатов не Макиавелли, и у него своих дел по горло, чтобы в сложную провокацию с непонятными целями тебя впутывать. Так что расслабься и получай удовольствие. Разумеется, приглядывай за ним получше, чтобы он по незнанию не влез в неприятности.
— Постараюсь, — согласился Вагранов, невольно вспомнив эпизод на квартире Бархатова. Ох, как бы из дружелюбного щенка не вырос ненароком волкодав! — Обязательно постараюсь. Но все же, как ты думаешь — кто он и откуда?
— Никак не думаю, — честно ответил Болотов. — И тебе не советую — во избежание повреждения рассудком. Прости прими его как данность. Все равно наши предположения наверняка окажутся неверными. Ты как, хочешь еще чаю?
Буря бушевала над Российской империей уже не первый год. Тихая и сонная доселе страна стремительно просыпалась. Аграрная экономика переживала периодические неурожаи и связанный с ними голод. Уже давно существовали способы, позволявшие резко увеличить урожайность, но крестьянская община, связанная круговой порукой и общим владением землей, не позволяла применять их на практике. Многие разоренные крестьяне снимались с земли и направлялись в города в надежде найти там лучшую долю.
Основная масса людей попадала на заводы и фабрики — российская промышленность как раз вошла в период ускоренного роста, и ей требовались рабочие руки. Однако положение чернорабочего, которое только и могли занять неграмотные, ничего не умеющие вчерашние земледельцы, оказывалось немногим лучше крестьянского. Тяжелый ручной труд от зари до зари — двенадцать часов в день, а иногда и больше, без выходных, за нищенскую плату, с трудом позволявшую сводить концы с концами и зачастую заметно уменьшаемую жестокой системой штрафов. Дискриминация женщин, гораздо меньше мужчин получавших за тот же труд, ужасающий травматизм и презрительное отношение владельцев заводов превращали жизнь поденного рабочего в разновидность ада. Школы для несовершеннолетних, обязанные существовать при фабриках, работали через пень-колоду. Если на крупных предприятиях их деятельность еще удавалось более-менее наладить, то на мелких их чаще всего просто не существовало.
