Я заволновался. Судорожно сглотнул, подавился и закашлял. Мама постучала мне по спине, стараясь помочь справиться с приступом кашля. Ойты, чему-то улыбаясь ("должно быть радуется нашему смятению", — подумал я, вытирая выступившие слезы), вращала сверкающими глазами.
— Сикохку! — она торжественно подняла вверх руку. — Ты обрел могучих хранителей. Быть может даже... — Ойты прикусила палец. — Нет-нет! Не мне об этом судить. Пусть скажут это знающие люди.
После этой неприятной для нас с мамой речи старой Ойты, мы раскидали остатки хижины и извлекли все свои пожитки; пришлось попрощаться с парой плетеных корзин, напрочь раздавленных упавшим деревом, да с одним копьем. Но мы не слишком опечалились: потери оказались небольшими, много меньшими, чем мы ожидали. Пока мама укладывала наши пожитки, мы с Ойты взялись разводить огонь, для чего наломали из свежего слома на лежащем кедре сухих смолистых щепок. Других дров не было — всё вокруг было мокрым — поэтому костерок получился очень маленьким. Над ним мы воткнули жерди и развесили для просушки одежду, оставшись едва ли не нагишом. На жерди мы навалили побольше веток, чтоб они хорошенько просохли, перед тем как положить их в огонь. Ойты сидела на кедре и все время строгала щепки, которые я подбирал и подкидывал в костер.
— Надо идти на осыпь, — сказала Ойты. — Там сеноставки держат свои запасы. Они, эти травки и веточки, всегда сухие. Ты бы сходил, Сикохку...
Я посмотрел на маму: что она думает? Мне самому не очень хотелось вновь пробираться по мокрому лесу.
— Иди, сынок. Костер большой сделаем, согреемся.
Я вздохнул и пошел вверх, к той самой осыпи, над которой вздымался отвесный утес, давший нам приют на время бури. Как и сказала Ойты, там я нашел целую гору сухого топлива. Собрав охапку, я спустился к стоянке, а потом снова вернулся на осыпь. Так я проделывал несколько раз, а когда принес последнюю охапку, то мама с бабкой уже сидели у ярко горевшего огня.
Вся местность вокруг, после пронесшейся над Ге-эрын бурей, преобразилась. С гор сбегала вода: ручей вышел из берегов и бурлил среди валунов, с корнем вырывая кусты тальника и перекатывая упавшие сухостоины. На склонах появились темные трещины — следы многочисленных оползней. И повсюду — сорванная листва, обломанные сучья, вывороченные с корнями деревья. Мы оглядывались по сторонам и не узнавали уже ставших привычными мест: та сухостоина, что указывала нам путь к тихой заводи, где мы обыкновенно набирали воду, была сброшена ветром в неистовый поток; торчащий из склона как столбик скальный выступ, на который я частенько взбирался, издали наблюдая за стадом мамонтов и за передвижениями других травоядных, был обрушен сползшей массой земли; плотный кустарник теперь, лишенный своего нарядного убранства, выглядел невзрачно и жалко. Всё, всё вокруг изменилось всего за одну (но какую!) ночь.
После еды мы немного поспали и теперь, проснувшись, были приятно удивлены тем, что тучи начали рассеиваться и в просветы выглядывало свежее голубое небо, а веселые лучи Осамина играли на мокрой земле, камнях и испещренной трещинами коре старых деревьев. Пора было подумать о восстановлении разрушенного жилища. Мама ушла нарубить новых шестов взамен сломанным, а мы с Ойты принялись собирать лапник с разрушенного жилища, разметанный по бугру ураганом и нами, когда мы отыскивали свои вещи, и ломать пушистые ветки с упавшего кедра. На этот раз мы решили построить более крепкий шалаш, хорошо укрепив крупными камнями его основание, а на кровлю навалить как можно больше увесистых веток и жердин; шесты для этого тоже следовало выбрать потолще. Мы не хотели еще раз испытать все прелести непогоды под высоким утесом, сидя в луже ледяной воды. Одну за одной, мама подтаскивала к стоянке толстые жерди, а мы с Ойты сваливали в кучу лапник. Немного позже я уже таскал к вкопанным в землю шестам крупные валуны, выколупывая их с помощью уцелевшего копья из раскисшей земли бушующего ручья. Мама принимала у меня из рук тяжелую ношу и умело обкладывала ими остов тхерема. Получалось неплохо. Ойты бралась за жерди и пыталась их трясти, после чего удовлетворенно кивала большой головой. Работа спорилась. Вот мы уже обкладываем лапником нижнюю часть покатых стен, пропуская колючие ветки между дополнительными тонкими шестами (так будет крепче, уверенно заявили мне мама и бабушка). Я не спорил: пусть работы прибавилось, зато спать можно будет в таком жилище куда как спокойнее, чем в прежнем.
К середине дня шалаш был готов. Мы придирчиво осмотрели свое новое жилище, потрогали, потрясли: получилось неплохо. Правда, этот тхерем был несколько меньше раздавленного деревом, но места вполне хватало. Ойты залезла в хижину и заявила, что будет спать. Мы с мамой закинули внутрь вещи, взяли копье и пошли побродить по склону, дабы узнать какой урон нанесла буря нашим петлям, расставленным на заячьих тропах. Кроме того, как напомнила Ойты, уже развалившись на свежей подстилке, нужно бы поправить сигнальный знак — тот, что на пол-пути к Долине Каменных людей.
Мы с мамой спустились нахоженной тропой к ручью, где по камням собирались пересечь его, но вынуждены были искать иной путь. Ручей превратился в довольно широкий бурный поток, переправа через который была рискованной: камни, которые еще вчера торчали из воды то тут то там, сегодня скрылись в стремительных пенных каскадах. Посовещавшись, мы пошли вверх по ручью, следуя вдоль зарослей ивняка. Мы решили, что сначала восстановим знак, а на обратном пути проверим ловушки. Прошли мы совсем немного: обнаружили большой завал из бревен, карабкаясь по которым можно было без труда перелезть на противоположный берег. Недолго думая, мы смело ступили на сучковатые стволы и, хватаясь за ветви, осторожно пошли вперед. Где-то внизу под завалом клокотали обезумевшие воды ручья. Заглянув в широкую брешь, я увидел пенный, плюющийся брызгами водоворот; ощутив головокружение, я отстранился и поскорее полез дальше. Я нагнал маму, и мы быстро закончили переправу. Когда ноги наши ступили на твердую землю, сзади раздалось призывное тявканье; это Со, заметившая наше исчезновение со стоянки, пошла следом за нами. Собака бегала по оставленному нами правому берегу ручья, путаясь среди кустов, и жалобно лаяла, не решаясь ступить на скользкие бревна. Мама закричала на неё и, подобрав с земли палку, метнула её в собаку. Со отскочила в сторону и понурила голову. Немного постояла, опустив хвост, а потом медленно поплелась обратно. Выбравшись из чащобника, мы полезли на лысый бугор, где сделали легкую передышку и осмотрели окрестности. Я все больше поглядывал на раздавшееся болото. Меня интересовали Старшие братья. Вскоре я их заметил: они паслись к северу от вышедшего из берегов болота, у небольшой, образовавшейся после бури лужи. Больше ничего примечательного на всем пути к каменной глыбе, где был установлен знак, мы не встретили. Поправив сбитые ветром палки, мы повернули назад, забирая немного вверх по склону, чтобы подойти к зарослям кустов, где находились расставленные нами петли.
Как и ожидали, ловушки оказались пусты. Несколько дней, пока лил дождь, зайцы отсиживались в кустах и расселинах. Многие петли были сорваны ветром и нам пришлось потратить немало времени, чтобы сызнова их навострить. Когда солнце начало опускаться, мы переправились через ручей все по тому же залому и вернулись к хижине.
Ойты мы застали сидящей перед входом в тхерем. Рядом синели кедровые шишки, сорванные с упавшего дерева, и целая гора мусора: старуха шелушила орехи. На разостланной безрукавке темнели рассыпавшиеся коричневые с желтоватым навершием орешки. Глаза старухи были плотно закрыты, но губы шевелились: она что-то напевала. Но едва заслышав наши шаги и радостное тявканье Со, она подняла веки и вздохнула.
— Наверное, заячьи духи-покровители оказались сегодня на редкость сильны, раз вы вернулись с пустыми руками, — пробормотала она, беря в руки целую смолистую шишку, взамен обшелушенной.
Мама устало распрямила плечи, отставила копье и присела возле старухи.
— Бурей все петли посбивало. Пришлось заново ставить. Наверное, проверять через день пойдем.
Ойты хмыкнула.
— Это ничего. Со оказалась поудачливее вас. Притащила двух сеноставок. Они там, в тхереме, висят. Надо бы приготовить. Зайчатина конечно лучше, но...
А вечером, после плотного ужина, состоящего из мясного бульона, ломтиков сушенного мяса, ягод и кедровых орешков, я спустился на луговину, чтобы посмотреть на мамонтов, возвращающихся на ночь к лесу. Я присел на поваленную ветром лесину и стал ждать. Вскоре, сытые и утомленные, мамонты вывернули из-за зарослей ивняка и направились в мою сторону. Я медленно поднялся, чтобы они заметили меня, и поприветствовал Старших братьев, подняв руки, ладонями вперед. Шедшие впереди старая самка и огромный самец замедлили шаг, но, почуяв мой запах, уже знакомый им, успокоились. Я помахал им и отправился к тхерему.
— Ну как? — спросила Ойты, едва я ступил на площадку у очага. — Как поживают Старшие братья?
— Они сыты, пришли спать.
— Хорошо. Дружба с мамонтами — хорошее дело. Дорожи этой дружбой.
Я кивнул и опустил глаза. Мама опять надулась. Ей, почему-то, не нравилось, что я часто хожу к Старшим братьям и общаюсь с ними. Почему?
В течение всего вечера мы шелушили орехи и вспоминали жизнь в стойбище. Шутили, смеялись, припоминая забавные случаи. Но мне под конец стало как-то грустно. За разговорами я вспомнил своих друзей, Мэн"ыра, Го-о. Как мне всех их не хватало! Сердце рвалось из груди. И снова мысли вернулись к главному: увижу ли я когда-нибудь своих родичей? Придет ли то время, когда мы снова увидим близких и сможем, отдавшись радости, поплакать, прижавшись к надежному плечу близкого человека.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава восьмая
Чаа"схе сидел на высоком мысу и смотрел на тихо накатывающие на камни волны. Поросшие зеленым мхом валуны, торчащие из воды, словно нарочно спустились с берега для омовения и теперь беззаботно плескались в холодных брызгах. Из залива тянуло запахами гнили и смолистой кедровой хвои. Чуть колыхались стебельки сухих трав у его ног. Юноша проводил над ними ладонью, чувствуя, как они щекочут кожу. На губах его играла легкая задумчивая улыбка. Он посмотрел на запад, туда, где сокрытое серым кучевым облаком солнце высвечивало его края белым блеском, напоминая о скоротечности и непостоянстве осеннего дня: еще недавно чистое голубое небо, теперь, с наступлением вечера, покрылось облаками, а закатный край неба тонул в темно-синей пелене надвигающихся туч. Наверное, завтра снова пойдет дождь. Тогда весь день они проведут на этом месте. Идти в дождь — худо: промокнет вся одежда, все вещи. А осенью просушить что-либо хорошо — очень трудно. Но Чаа"схе не слишком тяготился возможной задержкой у озера. Еще бы: он сможет слушать быль о жизни великого жреца из его собственных уст. Кроме того, здесь, совсем рядом, была дочь Джья-сы, ясноокая Кэлтэ. Разве при таких обстоятельствах можно грустить?!
Да, Кэлтэ! Сегодня, когда начались сборы на том далеком берегу, где стояло летнее стойбище Сау-кья, когда женщины торопливо стягивали покровы с тхеремов и плотно увязывали их, отдавая в руки мужчин, которые переносили весьма внушительный скарб обитателей селения к плотам, и позже, когда груженные плоты отошли от прибрежных камней и поплыли вдоль берега, направляемые сильными движениями охотников, отталкивающимися шестами от дна, он, Чаа"схе, все время был рядом с дочерью старейшины. Он специально выбрал место рядом с семьей Джья-сы. Сел за спиной старейшины и, почти не отрываясь, смотрел на Кэлтэ. Та смущалась, краснела и старалась не замечать его взгляда. А после, когда плоты с шуршанием уткнулись в берег под нависшими над водой ветвями кедров и люди начали сносить груз на берег, Чаа"схе, опережая других, стал принимать поклажу из рук девушки и носил её наверх по скользкому откосу. Кэлтэ, сначала подчеркнуто отстраненная, с нахмуренными бровями и плотно сжатыми в линию губами, вскоре начала отвечать на его взгляды и даже улыбнулась. Когда плоты вновь пошли к стойбищу, чтобы забрать оставшихся людей и собак, Чаа"схе стал помогать обустраивать стоянку. Котла Вей-нья сказал ему, что в путь они двинутся только завтра утром, сегодняшнюю же ночь проведут здесь. "Мы всегда так поступаем, — добавил старик — Испрашиваем у духов благоволения, приносим жертвы. Да и люди, и собаки должны набраться сил для тяжелого перехода". Женщины начали ставить легкие палатки (жерди для них оказались спрятанными еще с прошлых кочевок здесь же, неподалеку). Кэлтэ с матерью поставили хижину даже быстрее остальных, столь ловко и слаженно они работали. Чаа"схе порадовался, наблюдая за тем, как работает Кэлтэ: быстрые, не суетливые, движения её завораживали Чаа"схе: "Какая же она ловкая, умелая... Хорошей женой будет..." Но сам испугался такой мысли и зашептал заклинание, чтоб таившаяся в сердце надежда на счастье не рассеялась и не расплылась, подобно туману под лучами восходящего Осамина. Жена Джья-сы отправила Кэлтэ за дровами и юноша, как благородный хозяевам гость, вызвался ей помочь. Она шагала впереди, а Чаа"схе плелся следом, сгорая от желания заговорить и, в то же время, боясь сделать это. Точно язык его вдруг одеревенел. Кэлтэ шла, не оборачиваясь, подбирая сухие ветки. Чаа"схе знал, что должен что-то сказать, но не знал что: все мысли куда-то рассыпались, остался только страх выглядеть глупо да смущение. Руки его сами собой отламывали сучья с толстых трещиноватых стволов. Он так и не смог произнести ни слова. В молчании они набрали по охапке дров и так же, не разговаривая, вернулись к стоянке, где уже хлопотали жена Джья-сы и еще пара женщин у общего очага. Бросив дрова на землю, Кэлтэ обернулась и вызывающе посмотрела на юношу: ну что, будто спрашивала она, храбрец — мужчина?! Девушки испугался! Чаа"схе поспешно отвел глаза.
Но зато, когда поспела еда, Кэлтэ сама поднесла ему плоскую дощечку с запеченным мясом. И как посмотрела! С души Чаа"схе тут же скатилась тяжесть и он вновь воспрял духом. Правда, стесняясь матери, Кэлтэ ни разу не взглянула на него во время обеда. Джья-сы что-то рассказывал, все смеялись, а когда трапеза была закончена, тихо сказал гостю:
— Сегодня Котла Вей-нья будет ждать тебя вечером.
Вот от того-то, Чаа"схе, сидя на каменистом голом мысу, был в отличном расположении духа.
Недавно вернулись охотники с плотами: они привезли собак и две оставшихся семьи. Теперь там, где мыс отходил от берега, выросло небольшое походное стойбище. Люди, уставшие за день от хлопот, отдыхали, забившись в палатки. Даже собаки, предчувствуя наступление тяжелого завтрашнего дня, вели себя смирно. Юноша через плечо взглянул на притихший стан. Какая-то женщина сушила у очага промокшие детские чи; больше никого не было видно. Начнет смеркаться и самое время идти к жрецу. Трудности завтрашнего дня Чаа"схе не пугали: выспаться всегда успеешь. Он не думал об усталости, ведь завтра перед ним раскроются новые незнакомые еще просторы высокогорья.
Над заливом, справа, прокричал ворон. Юноша быстро нашел его глазами: птица сидела на полуусохшей ветви и обозревала окрестности. Чаа"схе довольно ухмыльнулся. Удача на его стороне.
