34-04
Пограничье именовалось Пограничьем, пожалуй, с тех самых пор, когда тут только-только появились первые люди. Сейчас уже давным-давно забыто: кто граничил, с кем, когда... А название — оно так и осталось.
Не лучше и не хуже, чем всякие прочие, соседние. Соседи, правда, не упускали повода погордиться. Они, мол, такие-сякие, у них и название своё, и король настоящий, и вообще, они как путные, не то что тутошние... Впрочем, задирать жителей Пограничья — не то чтобы опасались, а так — избегали... Ходили их короли войнами на Пограничье, и не раз хаживали. А толку?
Поселений не так уж и много. Всё больше — кочевья, на одном месте не сидят. Холмы да овраги — пахотной земли шиш да маленько. Овцы пасутся — это да. Кроликов тьма. Все сыты: и люди местные, и хищники всякие. А хищники туточки, сказать по правде, разные случаются. Холмы — не горы, конечно, но и в них пещер всяких разных — видимо-невидимо, хоть отбавляй.
И когда соседские корольки, как их тут называют, нрав свой казать пытались, так шаманы Пограничья из тех пещер такое, бывало, вызывали... Целые войска — в клочья. Да-да, именно в клочья. В самом прямом смысле этого слова. Кусками. Когда шаманы скажут, что всё, можно уже — народишко на места резни прибарахляться ходил. Ну, там, из вещичек что сохранилось более-менее, к рукам прибрать. Ага. Там же всё равно определить можно — из какого королевства приходили. Ну вот. Доспехи починить, оружие поправить, другое что в порядок привести — и в другое королевство. Торговать, в смысле.
До тех шаманов, кто поглупее, даже приставать пытался. Давай, мол, промысел учиним. Разор какой в соседнем королевстве устроим, они — к нам, а мы — их. И опять с прибытком...
Шаманы с такими обычно даже и совсем молчат. Так, говорили, находились совсем уже полные кретины, глупее Муздура-дурачка из купеческих баек. Они к шаманам силком приставать пытались. Дескать, хрень твоя неведомая опять невесть где дрыхнет, а ты передо мною, а я весь из себя, и ващще, слушайся меня, целее будешь...
Не, вы всё правильно поняли: с такими понтами долго не живут.
Ну вот, в общем, так вот оно всё и сложилось, как бы само собой. В смысле: и у нас своя власть образовалась. Старики, кто из-за умения воинского до седых волос дожил, — в каждом селении. И Свой Хозяин — один на всё Пограничье.
Ага, так и зовут: Свой Хозяин. Он почему таким стал? Он потому таким стал, что он один-единственный с шаманами поговорить может. И не когда шаманы вызовут, а сам, по своей воле, когда ему самому захочется. И шаманы с ним, как с равным, ага... Людишки у него есть, свои, в смысле. А в каждом селении — дом свой стоит, и в нём тоже людишки его обитают, хозяйство ведут, дом стерегут и всё такое прочее. А где у него главное логово — про то никому не ведомо. Поди, в тех же пещерах, где и прячет основные богатства свои. И живёт долго. Простые люди столько не живут. Может, он и сам шаман? Кто знает! Да ну и пусть будет кто угодно, лишь бы нас не задевал. Да оно ему и без надобности. В смысле: нас задевать. Ему и без того в любом уголке Пограничья — почёт и уважение. Ну накормит-напоит его трактирщик раз в луну, той же крольчатиной, что с того? Да и то не каждый раз. Когда и платит. Как с удачного дела возвернётся, случалось, двери нараспашку, и прям с порога: "Плачу за всех!"
А что? И не раз бывало! Оттого и людишки местные в охотку с ним ходят. Не без потерь, правда, бывает, — но он завсегда за потерю кормильца полной горстью. Две доли семье погибшего, ага... И не неволит никого. Да и кой толк в лихом да удалом деле от невольника? Беспокойство одно.
Так что живётся туточки и вольно, и вольготно, и беспошлинно... Шаманам, правда, принято прокорм доставлять. В очередь, в смысле. Так той же крольчатины накоптил, завялил, овощей с огорода, ещё чего — и порядок. Зато никакой тебе десятины на короля, десятины на храм и прочих податей. Хочешь — кормишься своим огородом. Хочешь — услуги кому какие окажи, вон перед трактиром с утра собираются. Кому что надо, кто сам наняться готов. И всё такое прочее. Никто и к тебе приставать не будет. Не принято тут так. Ты кого обидел, а он в следующий раз к корольку какому в проводники пойдёт, всем плохо будет, ага, бывало уже... А ежели лихой да удалой жизни захотел, добычи богатой, да рабов в доме завести, — вон, на поклон к Своему Хозяину. Он мало кому отказывает. Разве что когда гонор есть, а больше ничего и нету, ага...
Двери трактира открылись, но никто не крикнул с порога, что платит за всех. Все, в общем-то, имели это в заднем уме, потому и развернулись резво глянуть: а кто же это там на ночь-то глядя? Все свои вроде как давно уже тут, на месте ежевечернего отдохновения, так сказать. Не принято тут по ночам между селениями шарахаться. Двое беседовавших в дальнем углу, местный бродяга-кладоискатель, всего с двумя жёнами, и заезжий купец из мелкого сословия, — тоже глянули на вошедшего.
Плащ с капюшоном, весь в пыли, но лошадиной пены на нём нет, и лошадиным потом не пахнет. То есть, своими ногами шёл, своим ходом добирался. Хороший ходок, видать, в Пограничье таких уважают. Потому как через иные холмы на лошадях совсем ходу нет, через иные овраги только пешему пробраться можно. На чём конные вторжения соседних корольков, кстати, не раз и обжигались...
За спиной — мешок вещевой, о двух лямках, скатка войлочная — на земле спать. В руке — посох. С виду — простая деревяшка, но опытный глаз завсегдатаев мигом определил, что внутри — лезвие на пружине, и то и два, с обоих концов. Те, кто со Своим Хозяином за добычей ходил, сами на работе такими пользовались вовсю. В руках умелого копейщика — страшная штука. Из десятка конных охранников половину не половину, но троих, а то и четверых положить успеешь, пока остальные опомнятся, а там и братва из-под маскировочных циновок с обочины подоспеет.
Меча на поясе нет, из-под плаща ничего такого не топырится. Меч — оружие официальное, господское. Штука удобная, кто бы спорил, — но уж шибко дюже заметная. Разбойнички, кто поглупее, обязательно такое себе раздобудут и носят напоказ, вон, мол, какие они крутые!
А люди посерьёзнее знают крепко: сильный вид встречного завсегда заставляет насторожиться. А зачем дразнить поросёнка перед тем, как хочешь его зарезать? Люди серьёзные отлично знают, как неожиданно и вовремя может выскочить из широкого рукава шипастый шар кистеня или зазубренная метательная звёздочка. Такую как ни кинь, — а каким-нибудь зубом в тело вопьётся и из-за зазубрин не выпадет. Очень хорошая штука, когда один на нескольких.
Вошедший аккуратно прикрыл за собою дверь и откинул с головы капюшон. Н-да. Сильное лицо... Своему Хозяину впору... А они, кстати, и похожи чем-то. И даже не с лица, хотя и в нём есть что-то общее. Нет, внутри у них, чувствуется, много общего. Гораздо больше, чем снаружи. Какое-то тайное сходство. И сила чувствуется. И властность эта, что напоказ не топорщат, но воле своей противиться не дают. И ума в наличии достаточное количество, судя по взгляду. Опасный боец. Из двужильных. Вон как взглядом весь зал вымел. И сразу видно: всё про всех с одного взгляда вызнал, заценил, и выводы сделал.
Вошедший не торопясь качнулся на пороге и как-то сразу оказался возле трактирной стойки. Давненько уже эта господская мода завелась: сидеть на табурете, хлопать одну за одной, без закуски, да пальцем трактирщику указывать, если вдруг внимания не обратит, что стакан пуст.
Вошедший остановился за спиной Бузука. Мелкого, склочного, но в пределах дозволенной вредности, — мужичка маленького роста. За что его общество терпело — огородник лучший на всё Пограничье. Почитай, половину сеющих семенами снабжает. А то давно бы...
За какого другого собравшиеся бы и насупились недовольно. А там, где из коротких трубочек ядовитыми шипами постреливают, насупленность разным может кончиться. Но за Бузука вступаться никто не станет, ежели, конечно же, не серьёзно, в смысле — до увечья или смерти. Тогда — положено: наших бьют. А так — никак, просто смотрели со своих мест.
Пошедший так остановиться сумел, что на него все смотрели, и смотрели внимательно, не отрываясь. Ждали продолжения. И оно, разумеется, последовало.
Вошедший несколько картинно, напоказ, — осмотрел сгорбленную фигуру на высоком табурете, ногами до пола не достающую. Потом, нарочито громко, сказал:
— Маленькая женщина — это шик. Маленький мужчина — это пшик.
После чего аккуратно взял Бузука за воротник, приподнял, чуток потянул на себя и уронил с табурета на пол. Тот шлёпнулся, поперхнувшись от неожиданности. И замер, прямо так, раскорякой, рот даже открытым оставил, отчего его клочковатая борода торчала совсем уже забавно. А глаза обоих встретились в безмолвном поединке взглядов.
Через несколько ударов сердца вошедший хмыкнул, в его так и оставшейся поднятой руке откуда-то взялась монета, тут же упавшая на пол рядом с головой удалённого с табурета. Все невольно прислушались: судя по звуку — серебро...
Вошедший, не отрывая взгляда, сказал:
— Подкормись, убогий, а то, смотрю, мало каши ел.
И тут же, словно забыв обо всём, уселся на освободившееся место, кивнул трактирщику на желаемое питьё и желаемый размер ёмкости для питья. Трактирщик тут же всё исполнил. После чего вошедший стал спокойно пить. И на спине его читалось полное спокойствие. И не ждал он никакого удара в спину, чтобы, значит, лихостью да умелостью народ поразить. Спокойная спина, никакого напряжения.
Бузук завозился на полу, встал на четвереньки, и первым делом прикусил монету. Серебро, без обману.... Окинул взглядом зал. Общество вернулось к своим делам. То есть продолжало есть, пить, вполголоса разговаривать. Никто не пялился в спину, покрытую пропылённым плащом. Всем было всё равно.
Надо сказать, что Бузук сумел сохранить лицо. Он не стал бросаться в безнадёжный поединок. Но и не убрался тишком, пряча плату за удар по самолюбию. Он окинул взглядом собравшихся и, словно ничего такого не случилось, громко обратился к кому-то, сидевшему за углом трактирной стойки.
— Что-то допился я до полного устатку, ажно падать начал. От грусти, поди. Ну-ка, Серебряный Голос, растопырь персты, звякни по струнам, развей тоску, серебром плачу!
И кинул монету.
Из-за угла, вытирая рукавом рот, появился искомый, встреченный одобрительным гулом собравшихся. Видимо, то ли не ждали, то ли забыли, что он тут, что рядом. Серебряный Голос, известный всему Пограничью бродяга-певец, ни кола, ни двора, всё своё с собой носит. Зато ему в любом трактире рады. За пару песен, да тихое играние и напоят-накормят от пуза, и помыться дадут, и спать уложат. Дивно хорошо чувствовалось народу, когда он пел-играл.
А девки трактирные к нему в койку и так прыгнут. Да ещё в очередь встанут.
— Песню спеть, поиграть, али стишок какой прочесть, из господской жизни?
Общество одобрительно загудело, стишки про городских, из господской жизни, все тут любили. Потому как заставляли где-то как-то собой гордиться. А засранцев из соседних королевств выставляли стишки те ну полным свинячьим дерьмом. Многие из общества хаживали на промысел в эти самые королевства, и подобный настрой, ну, если можно так выразиться, облегчал их совесть, у кого завелась вдруг, ежели.
Но вслух никто ничего не высказал: кто платит, тот и заказывает, с этим строго. Хочешь чего — заплати и слушай. В свою очередь.
Бузук, в целях повышения своего недавно рухнувшего авторитета, в своих глазах, в первую очередь, — возжелал стишка. Каковой тут же и последовал...
Гляди гляделками, друган, какая девка!
Такую справно отыметь любому.
Тулдырь заправить между ляжек ловко,
И оттулдырить до мудяжья звону.
Сперва под юбку ей рукой забраться,
Пощекотать, где мокренько и гладко.
И раздразнив до хрипу, поваляться,
Сувать туда, куда бывает сладко.
Пупками потереться, да не раз.
А накончать ей в ухо или глаз.
Какие грудки! попка! рот!
...Дрочи скорей, а то — уйдёт!..
Два кореша — сидели под забором...
Стишок был прочитан мастерски. Сперва: с придыханием, с потягом в голосе и вожделенным тоном. На строке "Дрочи скорей, а то уйдёт", — всё изменилось. Тон стал деловым, даже немножечко раздражённым лоховатостью подельника. Произнесено было слегка сквозь зубы, одними губами, вполголоса. Изменилась поза, даже наметилось движение, как будто локотком кого под рёбра ткнул. Ну а последнюю строку уже и совсем наособицу произнёс. Тон небрежный, голос так даже и рассеянный слегка, как будто мимоходом объясняешь какому прохожему что-то малозначительное для тебя, или вообще малым детям что-то очевидное.
Стишок встретили всеобщим рёвом восторга. Потому как оный стишок ещё раз со всею очевидностью наглядно показал, что городские — чмо полное. И даже братва ихняя — лохи лоханутые, на голимых понтах.
Народ издавал одобрительные вопли, восторженный свит, а самые восхищённые часто-часто колотили кулаками по столу. Впрочем, без малейшего ущерба для последних. Столы в трактирах Пограничья делают с таким расчётом, чтобы случае нужды ими можно было надёжно загородить выбитые окна или дверь, так что — сами понимаете.
Когда первый вал восторженности сегодняшнего вечера естественным образом утих, в мелькнувшей было тишине прозвучали неторопливые хлопки в ладоши. Все присутствующие машинально подняли головы на звук.
Все трактиры Пограничья построены одинаково: в два этажа. На первом — общий зал, стойка, за стеной — кухня. На втором — жилые комнаты самого трактирщика и пустые гостевые. Купцы нет-нет, да и наметятся. Купцам тут спокойно: ни один волк у своего логова овец не режет, а одного обидишь, больше и не приедет никто. Зачем это надобно?
Базарных площадей туточки отроду не бывало, так что трактир — самое оно. Где ещё всё местное население вечерами собраться может? Для разных надобностей? Днём в общем зале прямо и торгуют, а вечером обмывают покупки. В одной комнате сам купец со своими людьми, а в соседних — товары сложены. Хоть на своих землях местные и не душегубствуют, но слязмзить незаметно у проезжего купца чего-нибудь — это святое. И даже не для прибытка, а так, для гордости.
Лошадей из конюшен никто уводить не будет, с пониманием народ, а вот тихохонько что из тюка намылить, без внешних повреждений, чтоб комар носу не подточил, — просто за ради удовольствия. Купцы проезжие к местным традициям относились с пониманием, почему трактир и стал их местом остановок, ко всеобщей пользе. Ставни в трактирах Пограничья такие, что закрытое окно без боевого топора снаружи и не откроешь, а вход наверх один — общая лестница из общего зала. Ну и балкончик такой, с перилами, — вдоль всех дверей второго этажа.
На этом-то балкончике, у двери в дальнюю комнату, и стоял, облокотясь на перила, таинственный хлопун в ладоши. Э, нет, уже не таинственный. Потому как едва общество глаза свои на звук подняло, так сразу и разглядело. И не кого-нибудь, а самого Своего Хозяина. Свой Хозяин кивнул вошедшему чужаку: поднимайся, мол. А когда чужак потянулся было за кувшином, Свой Хозяин только рукой махнул. Дескать, всего полно, поторапливайся. Чужак быстро взошёл по лестнице и направился, грохоча сапогами, к ожидавшему его. Свой Хозяин, выпрямившись и постукивая носком своего сапога, смотрел на подходящего. И все, видевшие их сближение, просто поразились. Сбоку — как братья. Ну чисто на одно лицо. И как раньше не заметили?..
