Сида не видит опасности, либо видит, но считает свою песнь важнее, а наружная дверь башни уже трещит под топорами. Будь проклято следование традициям, не подтвержденное здравым смыслом! Зачем эта дверь хлипкому деревянному сооружению, со стены которого можно запросто спрыгнуть, не покалечившись? У римского форта была, значит, сделаем! И ведь никто не заметил — до тех пор, пока не стало слишком поздно.
Пусть граф Роксетерский, отмахнув принцу Рису — продолжай, мол, маневр — повернул тяжелые сотни на выручку. До того, как копья его рыцарей вонзятся в спины гвардейцев, ни доброму дубу, ни толстым железным петлям не выстоять. Да и граф зря поторопился, вырвался вперед — если у врагов нет дротиков, это не значит, что им нечего метнуть. Окта, увидев замах, поднимает коня на дыбы — и метательный топор вязнет в брюхе скакуна. Соскочить не успел, ногу прижало тушей. Обрадованные враги бегут добивать. Осталось — прижать свободную ногу, чтоб хоть отчасти прикрыть щитом, вытащить меч — да надеяться, что удастся покалечить супостата-другого. На большее лежачий против стоячих рассчитывать не может.
Харальд перехватил поудобнее щит, обнажил меч, немного спустился по узкой лестнице. Ждать не пришлось. Навстречу через пролом в стене шагнул кряжистый человек в шлеме с золоченым вепрем на гребне.
— Кто ты, вождь героев, не испугавшихся песни богини? — спросил Харальд, ощущая дыхание легенды. — Я скальд, и если я тебя убью — я достойно воспою твою мужество. Если же мне суждено пасть — достойнее умереть от руки героя, чье имя тебе известно.
— Я их король, — коротко ответил Хвикке, но позволил себе оплаченное кровью умирающей, нет, уже мертвой, но еще сражающейся дружины любопытство, — а ты кто, последний защитник мелкого божества?
— Я — Харальд Оттарссон, прозванный Хальфданом, потому как мать моя происходит из племен, что вымели вас, саксов, с прежних земель, — он осклабился. — И я не хуже моих дядьев — ни в бою, ни в стихосложении. Я не последний защитник — великой богини, обратившей твоих бондов и кэрлов в обгадившихся трусов — но те, что будут за мной, меня не стоят.
— Начнем, — сказал Хвикке, — и пусть великие асы судят, чья слава громче.
— Начнем, — согласился Харальд, отводя удар щитом, — и я не усомнюсь в помощи ни добрых ванов, ни странного бога римлян, ни Тора, ненавидящего ложь.
Его меч отскочил от брони короля. Но поединок только начинался.
Кейндрих вела авангард лично. Сперва — рысью медленной. Потом, как почуяла в воздухе гарь, быстрой. Навыков хватало — держаться с рыцарями наравне, знаний — понимать, что двести человек к вечеру могут оказаться нужнее двух тысяч завтра. Когда увидела первых саксов — черных от дыма и поражения, сердце кольнуло завистью. Кажется, вся слава достанется другой. Когда, взлетев на очередной холм, увидела сколько беглецов впереди — поняла — не все потеряно. Щит полетел за спину, копье с флажком — в петлю при седле. Осталось привстать на новомодных стременах — сидовская выдумка, да удобная.
— Стрелы, дротики не тратить! — разнеслось над полем. — Копья не ломать! Мечи наголо! За мной, гончие славы! И если кто не привесит к седлу бородатой головы — не быть тому в моей дружине!
Боем дальнейшее не являлось. Саксов было в десятки раз больше — но они не могли сражаться. Не из-за отсутствия строя. Не из-за потерянных доспехов, растерянного оружия или паники. Их загнали в угол — так, что прыгнула б не то что крыса — кролик. Остальное могло сказаться на соотношении потерь, но никак не на результате. Вот только прыгнуть — сил не нашлось. Физических.
Сначала — долгое построение под длинными стрелами колесниц. Потом медленный марш, стучащие по щитам камни. И камни, проламывающие ряды. Стояние под стрелами, копейный бой. Яростное преследование ложно бегущих. Рубка под стеной из повозок. Отчаянный бег — по ухабистому полю, в лесу, между стволов, которых не видно, через отравленный дымом воздух. В одном прекрасная ирландка ошиблась: копья, стрелы и дротики в этот день рыцарям Брихейниога так и не пригодились.
Единственное противодействие, которое они встречали — просьбы о пощаде, предложение выкупа или себя — в рабство. От желания жить или в надежде занять всадников личными пленниками, чтобы у остальных появился шанс уйти. Изредка такое делалось — и, еще реже, получалось. Мерсийцы, например, и до Пенды охотно брали пленных, да и уэссексцам нужны крепостные. Но — ни диведцы, ни континентальные саксы в холопах не нуждались.
Что касается выкупа — у многих рыцарей загорелись глаза. Иные начали торговаться — не опуская занесенных клинков. Кейндрих заметила, велела рубить всех. А чтобы меньше разговаривали с врагом, повысила норму до двух голов...
Солнце не ведает жалости. В глаза Немайн задувает колючая яркая пурга, превращает картины реальные в фантастические видения. Проще закрыть глаза — но она упрямо пялится на поле боя. У разбитых ворот усталые израненые люди из-под руки следят, как остановленного ими врага добивают другие. Кто-то гонится за бегущими, стараясь отрезать их от лагеря, лишить надежды зацепиться. Ложной, что видит пока одна сида. Людей в лагере довольно много — туда вернулась, так и не вступив ни в одну схватку, кавалерия саксов. Оставленная небольшая охрана торопливо седлает лошадей, хотя бы обозных — пешком от камбрийцев не уйти.
Вот конный лучник, зачем-то оторвавшийся от своих и затесавшийся в ряды латной кавалерии, положил нескольких саксов и, соскочив с коня, принялся вытаскивать придавленного лошадиной тушей рыцаря, в то время как его окольчуженные соратники совершили первую на острове Придайн прямую копейную атаку.
Двуручный топор или меч со щитом, если первый достать из ножен, а вместо второго закинуть за спину топор — снаряжение неплохое. Страшная и довольно дальняя атака или баланс, по выбору. Против пехоты — убийственно. Против конницы без стремян — сносно. Только от тарана конным клином ни топоры, ни щиты не спасают. Гвардейцы Хвикке полетели в стороны — а больше под копыта. Их печальная участь войдет в трактаты по военному мскусству, но взгляд скользит дальше — мимо колесниц, сверкающих алмазами умбонов, и нескольких всадников, пытающихся уйти.
Память подсказывает — эти стояли с гвардией, но в последнюю атаку со всеми не пошли. Хотели выжить? Тщетно. Многих достают стрелы, одного цепляют крюком, тело недолго волокут за колесницей. Кончено. Разбег остановлен. К колесницам спешит пехота — гленская, и тут первые! — а саксов в промежутке больше нет. Живых.
Поле покрыто убитыми в два слоя. Поверх утренних, убитых в начале боя — беглецы. Изредка встретится ирландский плед. Остальные камбрийцы лежат там, где стояли — на первой линии обороны, у сцепленных повозок — и между. Тут — все расцветки Диведа. Глаз цеплялся в первую очередь за кэдмановские пледы. Сколько у нее, оказывается, родни — и с ней уж не перезнакомиться!
Немайн начала разглядывать лица — если те сохранились. Только теперь до чувств начинало понемногу доходить — битва случилась на самом деле, в ней сражались не смазанные от быстрого перемещения поля зрения абстракции, а живые люди. Те, что еще вечером сидели вокруг костров, смеялись незамысловатым шуткам, стараясь отогнать боязнь такой вот судьбы... То, что до этого сознавал только безразличный разум, добралось до сердца.
Память услужливо, точнее, чем Харальд рукой, показывала — где и кого она видела в последний раз. Проверять было страшно. Но не удержалась. Посмотрела, только чтоб успокоиться, одним глазком, между линиями.
Он — был там. Лежал, как стоял — тогда, когда все бежали. Ради лишних секунд и чужих жизней. Закрытый телами изрубленных врагов, все еще сжимающий в руках оружие, заколотый в спину — и не раз. Человек, ставший не самым близким — самым надежным.
Песня стихла.
Усталые шаги. Довольный, как кот, притащивший хозяйке мышь, Харальд. А перед глазами — отпечатавшееся на сетчатке, замершее сияние. Дэффид. Не убитый — разливающий вино, смеющийся. Неужели его нет? Неправильно! Кто же будет чесать сиду за ухом — годы спустя, в ее каменном городе?
— А правильная вещь — гнутая лестница, — начал норманн издалека, растягивая удовольствие от рассказа о подвиге, осекся. — Немхэйн, почему у тебя лицо в слезах? Мы победили!
— Это солнце.
Только если Солнце — почему так темно? А если не так — разве сиды умеют лгать? Нет, не умеют. Как и звери — а Немайн зверь. И солнца вокруг полно — сверху и снизу, небо и снег, и снег можно подбрасывать к небу. А вокруг опушки — сосны, звенят и пахнут. Фыркать, рассматривать фигурные облачки, пока не рассеялись: это как тетерев, а то — как заяц, а это... Это совсем непонятно что, но интересное!
Запах сосен становится едким, и от этой горечи на глаза наворачиваются слезы, мир становится мутным, плывет... Сквозь шум пробивается голос мэтра Амвросия:
— ...бывает. И от пения — оно требует сил, и от душевного напряжения. Даже от яркого света. Причем тут пророческий сон?
— Похоже, — гудит Харальд, — ну, придет в себя, расскажет.
Невеселое. Уши свисли, глаза уперлись в настил над головой. Харальд забеспокоился. Раз Немхэйн молчит — значит, знание не для любых ушей.
— Короля позвать?
Вялые треугольники не дернулись.
— Отыскать Ивора? Учениц?
Тишина. Смотрит сквозь, даже не моргает.
— Дэффида?
— Он убит.
Вот и говори — приемыш!
Почуяла смерть отца — и когда родная дочь, сверкая кольчугой, как рыба чешуей, смеясь, влетела в город на быстроколесой колеснице, крича о победе и славе — сида все-таки поднялась на ноги. Чтобы сестре не принесли горе чужие.
— Мы сироты, Эйра... — вышептала. И рухнула ей на грудь. Та потом говорила — не нужда утешать сестру, умерла бы сразу. Слишком страшный переход от радости — к скорби.
Выяснилось, что Немайн помнит не только смерть отца — все, кто при взгляде с башни представал безликими фигурами, вдруг обрели лица. Ее спрашивали: где кого искать — и она отвечала.
Впрочем, сперва огребла по морде от Анны, и разослала санитарные команды — к тем, кто еще дышал. По именам всю армию не знала, но короткого описания внешности, упоминания где стоял — оказывалось достаточно. Когда желающие спросить закончились, попыталась думать. Выходило — она оказалась той песчинкой, что, покатившись под гору, вызывает обвал. Вот невысокое ушастое существо — еще не Немайн! — приходит в город. Собирается поселиться неподалеку. Потом приживается в предместье. Казалось бы, немного надо, полдюжины добрых знакомых, крыша над головой, планы на любимую работу. Являются разбойники, и мир показывает зубы, способные разгрызть даже крепкую скорлупу "Головы Грифона". Ты начинаешь строить город, чтобы укрыть и защитить росток уютной жизни — накатывается война, и те, без кого ты уже не видишь спокойной радости, уходят в бой, чтобы не вернуться.
Чужая память уверяет: войны непреходящи. Увы, какие бы высокие и прочные стены ты не возвела, сколько б земли ни огородила — хаос снаружи всегда больше и сильней. Взять сражение: все сделано правильно. Без ошибок. Даже пение вышло против планов, но не против здравого смысла. Тогда — почему? Над ухом воет Эйра. Чуть поодаль стоит Анна, присматривает. Счастливая: дети далеко, муж уцелел, клан прославился, на остальное наплевать. Ведьма! С детства приучена к тому, что вокруг мистический туман, из которого выплывают чудовища. Наверняка обдумывает эффект от песни Неметоны. А у самой Неметоны в голове пустота. Непривычная. Прежде любая неудача не губила людей сотнями. А здесь успех — и это. Цифры, успокаивающие разум, тонут в чувстве, как в омуте — триста человек, десять процентов. У саксов — ради того и старались — восемьдесят, к ночи будет девяносто. А к исходу недели... Шансы есть только у конницы. И то невеликие. Все барды будут петь славу королю. И ей. Пусть поют. Похоже, без песни больше камбрийцев легло бы рядом с этими тремя сотнями. Ради этого можно и не такое вытерпеть.
Но дальше что? Как смотреть в глаза Глэдис? Эйре, как проревется — можно. Сама тут побывала, сама все видела. Не понимает, так чувствует. А что сказать Сиан? А их ведь триста лежит. У каждого друзья и родня. У Этайн, например, дети маленькие. Да ладно дети — людей и так не хватает! Кто будет жить в сверкающем граде? Вдовы и сироты?
Но самое страшное не это. Страшнее всего то, что все — совсем все — считают произошедшее громадным успехом. Почти невозможным. Даже Эйра. Оглядывается. Подходит. Гладит по голове.
— Майни, скажи хоть что-нибудь. Не молчи.
А что тут можно сказать? Что все здешние предрассудки, понятия, мораль, способ мышления, видение мира нужно переломить об колено — и в камин? Если бы еще знать, чем их заменить. А кому знать, как не хранительнице правды?
— Майни... Ты меня слышишь?
— Слышу.
— Тогда почему молчишь? Сначала ты хотя бы говорила, пусть и страшное. А до того, Харальд говорит, плакала. Теперь сидишь. И не моргаешь даже. Только глаза красные. Вот, посмотри на себя...
Сует зеркальце под нос. Ну, ужас. А сама? Нет, и так — тоже нельзя. Больше крепость — трудней уследить за порядком внутри стен. А если не уследить — зачем отгораживать один мир боли от другого? Решения нет. А без него нет смысла вставать и делать хоть что-то.
Пока Немайн изрекала окончательное — оттого многие шли на поле искать родню и друзей, не дожидаясь ее слов — у Харальда нашлись иные заботы. О репутации. Подняла "Росомаху", голубушка — изволь соответствовать.
Немайн горюет, Эмилий с Эйлет далеко, но запущенная машина тыловой службы крутится, и даже идет вперед. Как корабль без экипажа с заклиненными намертво рулями. Роль клина исполнила аннонская ведьмочка. Девушка-колокольчик, звонкая и бойкая, что осталась на складе главной над двумя подружками и парой охранников. Оставили ее ради учета новых поступлений и выдач. Главным поступлением ожидалась военная добыча, это ей Эмилий три раза объяснил. А Эйлет три раза спросила. Как уж тут забыть?
Как только Немайн смолкла, этот подарок свалился на больную голову Нион Вахан. Сразу вслед за круглой деревяшкой. Значит, Харальд еще рубится с Хвикке, конница добивает гвардию, колесницы ловят самых шустрых, кого крючат, кого стреляют, Луковка только-только вложила в ножны кинжал, пригодный разве веревки резать — да себя, чтоб врагу не достаться. Тут ей заглядывают в глаза наивной синевой, и интересуются:
— Когда пойдет добыча?
И все короткие рассуждения написаны на лбу. Немайн умолкла — значит, победа. Победа — значит добыча. "Росомаха" — Харальд рассказывал — много добычи. Начальства нет. К богине на башню высоко, и чуточку страшно, а к пророчице привычно. Еще по Аннону. Теперь даже проще стало. Без церемоний.
Нион потерла затылок. Не вскочила бы шишка... Начала понимать, каково в шкуре богини. Но девочка поступила правильно. Для почитателей Неметоны сбор трофеев — священнодействие. А Луковка, выходит, отлынивает от обязанностей. Пусть она теперь христианка, но прежние способности никуда не исчезли, наоборот, усилились. Пришлось бегом бежать к Немайн, вымаливать кивок богини — и Харальда, разбивать едва стоящих на ногах бойцов на трофейные команды. И все равно — не успела.
