— Ах, продать? — страшно закричал Махно. — Продать революцию? Продать своих? Стой же, слезай с коня!
Григорьев только длинно сплюнул и схватился было за пистолет — но Лешка Чубенко, будучи наготове, выстрелил в упор и попал выше левой брови.
— Ой, батько, батько! — крикнул Григорьев ни зло, ни отчаянно, а только удивленно, и повалился с коня. Батько же прогремел:
— Бей атамана!
Григорьев побежал вдоль улицы; Чубенко в азарте тоже выпрыгнул из седла и бежал следом, стреляя “царскому атаману" в спину. Похмельные телохранители еще только вытаскивали кто пистолет, кто саблю; Каретник перехватил одного из них за руку, а Махно выстрелом в лицо свалил григорьевца. Прочих стоптала и срубила махновская охрана.
— Упал, — доложил вернувшийся Чубенко, — и я его добил. Уходим из города?
— Черта, — отозвался уже успокоившийся Махно. — Нас тут никто не видел, сейчас укроемся у доктора того, там в саду сарай, коней поставим. А назавтра здесь уже большевики будут.
— Откуда знаешь, батько? Снова в черном зеркале видел?
Махно на такие вопросы не отвечал никогда, не ответил и сейчас — но хлопцы понимали, что всякая чародейная вещь дается под зарок. Видимо, у батьки зарок молчать; ну так и пусть молчит — мы сами не дураки, соображаем.
Тронули коней и поехали петлять по Киеву: сперва верхом, потом низом, вдоль Днепра, усеянного черными фишками набирающих воду в прорубях людей. Ехали добрый час, позволяя начавшейся метели скрыть следы. Семен Каретник, приблизившись, негромко сказал Махно на ухо:
— Батько, а не глянешь ли ты в том зеркале совета для пацана, что мы подобрали?
Махно покосился на соратника и отмолчался опять, но Семен по каким-то, самому себе неясным признакам понял: Нестор сделает. Надо только устроить ему на час или два комнату, чтобы совсем-совсем никто не подглядывал. Но это не беда: у одного доктора в квартире восемь комнат, Семен успел посчитать. А есть в доме и еще три квартиры. Если хозяев попросить вежливо, да оставить им ту половину свиньи, что во вьюках, комната найдется.
* * *
— Комната найдется, не в том горе, — серьезно сказал Семен доктору. — А хочу я это мальчишке сказать, чтобы цель была. Мечта. Иначе начнет он себя жалеть — вот ему и конец. Сопьется, не то руки на себя наложит. Ведь не за этим же мы его тащили через пол-Украины, да и вы операцию на ходу делали тоже не для этого.
Доктор устало улыбнулся:
— Семен, а вы задумывались когда-либо, что все ваши войны, усилия, старания — чтобы обеспечить людям возможность именно так вот расстраиваться? Ссориться, обсуждать приданое, ругать начальника? На что потратят ваши же потомки завоеванное вами для них счастье?
— Вы умный, доктор — вот вы и думайте. Книжку напишите для таких дурней, как мы. Если получится, дети наши будут ученые, книжку вашу прочитают. А мы сейчас бьемся за то, чтобы эти дети просто были... Ну что, никак, очнулся?
* * *
Очнулся Васька от земного дрожания. Лежанка его содрогалась резко, словно конь подбрасывал, подпрыгивая на всех четырех. Звенели стекла... Стекла?
Васька чуть повернул голову: лежал он в чистой комнате под белым высоким потолком, на чистых простынях. Двинувшись было встать, подросток не удержал равновесия и упал на подушки обратно.
Вошел Доктор — с большой буквы, как на картинках. Белый халат, белая шапочка, только лицо непривычно молодое и не по-доброму грустное.
За Доктором вошел широколицый хлопец в кожанке, положил на столик у кровати фуражку, сам сел на стул с гнутой спинкой и раскрыл большой блокнот.
— Здравствуй, хлопче. Я Семен Каретник, начальник конницы Революционной Повстанческой Армии Украины. А как твое имя?
За окном опять резко и грозно ударил гром — задрожали стекла, даже чуть заметно подпрыгнула кровать.
— И ведь это за Днепром еще, — уронил военный. Подросток же сказал:
— Васька... Василий Ильич Баклаков.
— Василий, прежде, чем доктор тобой займется, ты мне главное скажи. Кто село ваше жег?
— Офицеры, — твердо сказал парень. — Кокарды, триколор. Все хорошо видел. Все расскажу. А вы... Махновцы?
— Мы вольное повстанчество рабочих и крестьян, — серьезно, как взрослому, ответил Семен. — У нас кумиров нет.
И покосился на едва удерживающего саркастический смешок Доктора. Заскрипел карандашом:
— Василий... Иванович... Баклаков... Лет сколько?
Васька пожал худенькими плечами:
— Мамка сказывала, два года до японской, как я родился. А папаня говорил, год.
— Жил где?
— Родился на Алтае. Сюда к маминой сестре переехали, она говорила, тут земля лучше. Чернозем... — Васька прикусил губу и все-таки не расплакался. Семен вздохнул и поднялся:
— Ну, полный протокол я после напишу. Пока вон, доктор тебя осмотрит.
Взамен вышедшего военного явилась женщина — должно быть, сестра милосердия. Вдвоем с Доктором они ловко, привычно помогли больному помочиться. Затем женщина унесла посудину, а Ваську принялся ощупывать и выслушивать Доктор. Вертел с боку на бок — Васька все понять не мог, что же не так.
Наконец, понял.
— А... Доктор...
Вернувшийся Семен снова сел на стул возле кровати, посмотрел на слепо шарящего по простыне парня и сказал:
— Не старайся, нету их. Отморозил ты ноги, они гнить начали. Вот и пришлось. Ты плачь, если хочешь. Я бы плакал.
Васька разогнулся и сел на кровати, не заметив, кто ему подсунул подушку под спину: то ли поджавший губы Доктор, то ли хмурый Семен.
Дом снова подпрыгнул от громового удара.
— Зато воспаление легких не случилось, — произнес Доктор. — Не знаю, где вы этот препарат нашли, но мальчику повезло. Сам удивляюсь, как подействовал.
— Повезло? — крикнул Васька. — Да чтоб вам всем так везло! Мать убили, отца убили, хату спалили, а теперь и ног нету!
— А мог бы еще и от горячки сдохнуть, — сдвинул брови Семен. — Теперь это запросто.
Доктор вздохнул, махнул рукой и вышел.
— Кому я безногий нужен буду? — Васька, наконец-то, заплакал. — Начерта же вы меня спасали? Там бы прикопали, то хоть не мучиться!
— Это всегда успеется, — уронил Семен и молчал долго-долго. За окном все так же гремело. Вздрагивали половицы. Тоненько, противно звенело стекло. Каретник насчитал восемнадцать раскатов. Солнце успело заметно передвинуться по небу.
Наконец, Васька замолчал. Тогда Семен, все так же не меняясь в лице, подал ему открытую флягу:
— Один глоток, маленький.
Васька глотнул — как живого пламени! — но и это не стронуло черное отчаяние.
— Что это? — спросил он, только чтобы не молчать.
— Старый казацкий состав, — Семен закрутил флягу и убрал. — Водка с порохом. Старый порох, дымный. С новым так не делай, отравишься. Да и со старым по капельке. Слушай меня, хлопец. Мы тут вторую неделю, и дольше ждать не можем.
Подросток выпрямился, поморгал сквозь слезы на свет.
— Это вы меня нашли?
— Тебя разведка красных нашла. Но у них приказы свои. Как узнали, что мы на Киев идем, так и передали тебя: все же доктора в Киеве найти проще, чем посреди поля.
— Ну так что?
— Ну так вот что, — Семен опять развернул блокнот. Васька отсюда видел, что листы из отличной белой бумаги, карандаш оставлял на них четкую линию, приятную и неожиданно радующую глаз. Или это уже ударила в голову казацкая “старка"?
— Расскажи мне для протокола...
Как же оно шарахнуло! Семен чуть со стула не упал! Стекла рванулись, что кони из упряжки, верхнее правое треснуло.
— Пристрелялись, жабы, — довольно сказал Каретник. — Сейчас как начнут залпами жарить — конец Врангелю. Проломят фронт у Василькова, зайдут на Канев со спины, и не помогут Врангелю взорванные мосты. Точно амба!
— Еще прежде того стеклам нашим амба! — проворчал Доктор. — Давайте-ка, помогите мне, не то ночью замерзнем.
Ваське сунули в руки миску с теплой водой, куда Семен и Доктор окунали бумажные полосы, а потом крест-накрест лепили их на стекла. Затем они перебежали в соседнюю комнату и вернулись — уже оба — ко второму залпу.
Доктор сел на один стул, Семен пристроился на втором.
— А что за жабы?
— А это “Большевицкие Жабы". То есть, Брянская Железнодорожная Бригада, “БЖБ". Это, Василий, истинные черти, — Семен с видимым удовольствием набросал силуэт броневагона. — До того лютые,что им даже винтовки не выдают.
— Позвольте, — Доктор потер подбородок, — когда они ехали через Дарницкий мост, я видел у бойцов оружие.
Семен помахал рукой:
— Ну разве “Федор" оружие! Только и разговоров, что скорострелка. Пуля легонькая, дальность всего полтораста саженей, патронов не напасешься таскать. Вот “Максим" — это оружие. Верста не великая дистанция. А немецкий “маузер", который винтовка, так и вовсе на две версты бьет.
Доктор не уступил:
— А пушечки эти вот на сколько верст?
Семен поднял руки:
— Сдаюсь, доктор. Умыли. Морские пушки, почти на пятнадцать верст. Полный день пешего ходу. Во, еще залп!
Второй залп ощущался уже как-то полегче: или оттого, что ждали, или окна уже заклеили, прекратили противный дребезг.
— Первая колом, вторая соколом, — хмыкнул Семен. — Вот что, Василий сын Ильич. Выхода у тебя два. Либо в мечту, либо в смерть. Понял?
То ли горела в брюхе казацкая водка с порохом, то ли в самом деле отступила болезнь — Василий все понимал превосходно.
Семен говорил медленно, с расстановкой:
— Ты себя хоронить не спеши. Ты поверь, что найдется много желающих и помимо тебя. Это прежде у безногих был один путь: на обочину, с протянутой рукой. А нынче техника развивается. Шофер сам не двигается, он машиной правит. И машинист. И даже пилот аэроплана.
— Скажете тоже, — помотал Васька головой, — куда в самолет безногому?
Семен перелистнул блокнот и вытащил из него пожелтевшую газету. Осторожно разложил прямо на постели:
— Вот. Александр Николаевич Прокофьев-Северский. Родился в Тифлисе. Васька, он тебя всего на шесть лет старше. Ну, может, на семь, если ты не второго года, а третьего. Отец его мирной профессии, на театрах играл. В этой, как ее, опере, пел. Тоже мне, занятие для мужчины... Зато сын выучился на пилота. Второго июля пятнадцатого, над Рижским заливом, при атаке... Так, тут неразборчиво, но смысл понятный: сбили. Машина ударилась о волны. Механик погиб, а летчик был тяжело ранен. Отрезали ему правую ногу, в общем.
Семен замолчал. Васька смотрел на желтую газету. Смотри не смотри — что поменяется? Ноги обратно не прирастут!
Ударил третий залп — мощно, победно, уверенно.
— Начнешь себя жалеть — здесь и конец тебе, Василий. — Каретник вздохнул, ведя пожелтевшим от пороха и табака пальцем по таким же желтым строчкам:
— ... Работал в должности наблюдателя за постройкой и испытанием гидросамолетов. А тут и без ног можно, только голова ученая нужна. Голову тебе не отрезали, а, Васька?
Васька помотал не отрезанной головой. Почему-то не получалось плакать.
— ... Предложил проект гидросамолета. На пробных вылетах, которые он проводил сам, его увидел император Николай Второй и, потрясенный мужеством, разрешил Прокофьеву-Северскому летать на боевых самолетах.
— А где он сейчас?
— Дошла весточка, что видели его в Сибири.
— У него только правой ноги не было, а у меня обеих.
— Так ведь он колчаковский. А ты... — Семен замялся, но сообразил, что сказать:
— А ты свой собственный. Нынче не царское время, и “кухаркиных детей" в университеты допускают. Мы же за это именно и воюем. Так что ты сам решай — лежать и напиваться, либо стоять и не сдаваться. Во. Почти стихи, верно, доктор?
Доктор улыбнулся:
— В стихах, кроме рифмы, надо что-то еще. Но по сути все верно.
Ударил четвертый залп, и снова задрожал двухэтажный домик. Где-то неподалеку высыпались на брусчатку стекла, кто-то завопил, заругался.
— Эх, Василий, некогда мне тебя утешать. Соберись, надо протокол написать. После победы всех их, сукиных котов, судить станем. И твое слово там услышат, и за твоих родителей там спросят.
Васька, не отвечая, сложил желтую старую газету — но куда ее девать? Оставил пока на простыне. Потрогал кровать. Нет, не рассеялось наваждение, не вернулись ноги.
— Доктор, а я вам так спасибо и не сказал, еще и накричал на вас. Простите.
— Ничего, — теперь уже вздохнул доктор. — Когда сможешь вставать, я тебе хорошего учителя найду.
— Так мне же платить нечем.
— Твоя плата — человеком прожить, не сдуться и не спиться. Эх, черное время! Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров. Читал газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке...
И только Василий запечалился было, в тон Доктору — как ударил пятый залп! И ударил так, что вылетели даже заклеенные стекла! И воздушной волной сорвало вывеску, и даже кресты Андреевской церкви зашатались.
Мужчины подскочили, давя ругательства: придется теперь латать окна! И доставать стекла, что в охваченной войной стране само по себе приключение — куда там Куперу и Буссенару. Особенно, если доставать стекла приходится сразу всему столичной величины Киеву.
Желтая старая газета упала и развернулась на полу. Васька с напряжением нагнулся и подобрал ее. Семен обернулся, огляделся и внезапно расхохотался:
— А все же, доктор, я прав! Жаба — самый страшный зверь, удушит любого.
Из выбитых окон пошел по полу январский холод, запахло мокрой глиной, и только сейчас Васька понял, как же тут воняло: камфорой, гноем, его, Васькиным, потом. Не успел Семен прибрать со столика свой блокнот, как ударил шестой залп, самую малость послабее. Затем, почти без перерыва, седьмой, и восьмой: Брянская Железнодорожная Бригада перешла на поражение, и далеко-далеко вокруг станций задрожала земля.
8. Два огнеметчика
в начало
Земля дрожала, и подпрыгивала прикроватная тумбочка, так что писал Венька не перьевой ручкой; впрочем, кто бы принес раненым еще и чернила, да и зачем? Чтобы при неловком движении на пол разлили?
Венька писал письмо, не думая пока, кому его доставлять. Правда, ходили смутные слухи, якобы железнодорожников обещались не трогать ни красные, ни белые: только по чугунке получалось подвозить сколько-нибудь весомые объемы снаряжения, да и сами войска.
Вот и сейчас земля подпрыгивала от грохота морских орудий, установленных на многоколесные платформы. Три белых транспортера с двенадцатидюймовками — “Арахна", “Тарантул" и “Ананси" — против Брянской Железнодорожной Бригады с такими же двенадцатидюймовками из арсенальных резервов, только не севастопольских, а кронштадтстких. Имена красных установок ничего решительно Вениамину не сказали, но бывший студент не удивился. Ладно там “Ударный казачий эскадрон Смерти", этих по обе стороны фронта хоть жо... Хоть ложкой жуй. А вот “Варшавский арматурный ударный батальон" — это, черт побери, звучало.
