Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Через минуту под Нонниным брюхом пропылило по изумрудной равнине небольшое стадо то ли мастодонтов, то ли южных слонов, на спинах которых бесстрашно развалились маленькие бурые существа, похожие на обезьян.

— Это не обезьяны, а "бормочущие человечки", — сообщила Нонна. — Вроде вас, людей, только дикие-дикие. — С алефантами же у них симбиоз: приятельствуют, паразитов обирают, которыми кормятся. А на дальнем конце Ойкумены другие дикари живут, маракчитосы. Маракчитосы на камелопардов охотятся, а те на них. Так по очереди друг дружку и жрут. Там еще Чёрные топи есть — болота непроходимые. В них твари типа нас, драконов, водятся, но бескрылые и безмозглые, их эволюция двести миллионов лет назад остановилась. Мокеле-мбембе и миеле-миеле-миеле называются. Тупые вонючки! Не полетим?

Я брезгливо скривился, и в тот же миг над землей пронесся уже знакомый грозный вой. Из Блэквудского леса, пыхтя и отдуваясь, выполз на коротеньких ножках пузатый "братец Раш" и уныло поплелся через луг под бдительным конвоем своей горластой благоверной баньши.

— На асиенду, — уверенно прокомментировала Нонна. — Акулина там папоротники садит, ведьмин цветок, для голосу, и белладонну с коноплей и маком — для куражу.

— Акулина?! — удивился я.

— Ну да. Так-то, по реестровой ведомости, она Ёрмундганда, но откликается и на Акулину.

Вскоре внизу показались пара бревенчатых избушек и большой-большой сарай. Рядом с сараем стояли несколько украшенных яркими рисунками разных жиќвотных пустых повозок и знакомая уже мне расписанная под кукушку и петуха телега с тоже знакомым грустным сивым мерином в оглоблях.

— Рапсодьи выселки! — зычным тоном кондуктора объявила и сноровисто почесала передней правой лапой за левым ухом Нонна. — Спускаться будем? Ваши ж вроде люди?

— Нет-нет! — отплевываясь от залетевшей в рот мошкары и едва не выскользнув из ремней безопасности, вскрикнул я. — Не надо! Не все люди — мои! Ни в коем разе не приземляйтесь! Лучше... Лучше свезите-ка меня, пожалуйста, к Стене. Это можно?

Дракониха молча вертанулась градусов на сто двадцать. Потом ответила:

— Можно, только не дюже близко. Там же противовоздушная оборона работает. Правда, в первую очередь, на входящие летающие объекты, но кто ж их знает — радары с ракетами несут круглосуточное боевое дежурство, ну как примут за незадекларированных исходящих да собьют?

— А прецеденты были? — насторожился я.

— Покамест не было. Мы хоть и драконы, но не самоубийцы. Джинны — тоже. На вылет за Стену спецпутевку оформлять нужно у Ганса-писаря в штабе, круглую печать ставить у экскурсовода, угловой штампик в научном отделе Библиотеки, а подписывает пропуск Ганс — дежурный по гарнизону.

Я сокрушенно покачал шлемом: надо ж, и тут крючкотворство не стой нашего, в Большом Мире! Вздохнул:

— Но хоть чуть-чуть-то подлетим?

Хоть чуть-чуть-то подлетели. Величественная сеќрая крепостная стена, которую я уже описывал, когда впервые приблизился к "Блэквуду". И здесь — только уходящая за горизонт, местами облесённая кипарисами и тополями Стена. Без равелина с РЛС. Равелин был где-то далеко, в другом секторе Ойкумены. Зато по всему периметру Стены на расстоянии ста — ста пятидесяти метров размещались компактные ракетные установки класса "земля — воздух". Расчехленные, болотного цвета, очень симпатичные, правда, не знакомого мне типа. Что-то вроде "Гладиусов" или даже "Гладиолусов".

Ну, полетали мы с Нонной туда-сюда вдоль Стены и завернули на базу. И вот тут...

И вот тут (нет, всё-таки женщины есть женщины, даже лучшие из них!) дракониха вдруг абсолютно безо всякой связи с предшествующими событиями и разговорами брякнула:

— А правду девочки шептались, что вы нов... — и осеклась. — Ой!.. Что вы... вы... Что вы хахаль Эсмеральды? — выпалила наконец.

Я мгновенно напрягся:

— "Нов"?! Что за "нов", Нонна? Ты хотела сказать "новый"?!

Она опять затрясла султаном:

— Нет-нет! Я только хотела сказать "нов... нов... новерное"!..

— "Наверное" и пишется, и читается, и произносится через "а"! — жестко отрезал я, однако смышленая дракониха уже опомнилась от своего возможного прокола.

— Мы, сударь, академиев не кончали! — дерзковато пробормотала она, но тотчас, уже совсем мягко-мягко, прошелестела: — А мне-то, дуре, ведь и впрямь думалось, через "о"!

Я не стал педалировать эту скользую тему. Я ее просто закрыл, даже извинился за секундную мужќскую слабость в виде легкой вспыльчивости, а приземлившись вскоре на брусчатке аэродрома "Драко", действительно от души поблагодарил крылатую красавицу за езду и похвалил интересную и очень содержательную экскурсию. (А себя похвалил за истинный такт последних минут в воздухе и за то, что, как подлинный джентльмен, ни разу не воспользовался в полете ни сыромятными вожжами, ни острыми шпорами.)

Нонна, благосклонно улыбнувшись и грациозно взмахнув полуметровыми ресницами, грузно потопала в Гинекей распрягаться и отвинчивать вип-седло.

Я же еще с полчаса поболтал с Артемоном, и...

И перед самым уходом максимально равнодушным тоном (мол, ах да, кстати) спросил, не видывал ли товарищ подполковник случаем за минувшие деньки... э-э-э... м-м-м... мадемуазель Эсмеральды.

"Товарищ подполковник" помотал бронированной головой:

— Не видал.

А я...

Я вдруг понизил голос до шепота:

— А поведайте в таком случае, любезный: кормит ли до сих пор мадемуазель Эсмеральда... — Замялся. — Единорога, а?!

— К-к-какого еще Единорога?.. — Если бы Артемон Мейстер Стурворм Семнадцатый был человеком, я бы сказал, что он покраснел, ибо чешуя на морде дракона внезапно побурела, и, неожиданно обернувшись в сторону Гинекея, он трубно взревел: — Иду! Иду! — А потом — снова мне: — Прости, майор. Прозерпина телепанула: седло с Нонны никак не стащат, едва не придушили девку, а той тоже в Сераль приспичило. Поди, загонял ты ее, молоток, у-у-уххх, загонял!..

И, не дав опомниться, Артемон крепко тисканул меня в железных объятьях и со всей прыти поспешил к Гинекею.

А я, еще более недоуменный, нежели до экскурсии, со всей прыти поспешил к санаторию.

Но представляете, при выходе из Странствующего леса на меня, погруженного в не слишком веселые по поводу Эсмеральды мыслишки, с макушки торчащего впритык к тропинке шестого Полого холма внезапно обрушился град (по счастью, не крупных) камней. Один угодил в плечо, другой, как выражаются спортсмены, — заднюю поверхность бедра. Хвала Абсолюту, оба вскользь.

Словно заяц, сиганул к подошве холма и крепко прижался к крутому травянистому склону. А сверху донесся вдруг зубосверлительно-страстный вопль:

— Я — палач!.. Палач!.. Мастер Палач!.. Ой, нет, нет, Мастерица Палач!.. И теперь я — я! — на тропе войны! Теперь у меня заговор и мятеж супротив негодяев и врагов всего прекрасного на всей Земле!.. — Короткая пауза — и: — Брешешь, гад, брешешь! Ты, пся крев, чуть не убил в моем светлом, одухотворенном лике истинное искусство, но теперь, подлый мерзавец, истинное искусство в моем светлом, одухотворенном лике убьет тебя!.. — И — новая порция камней, однако, слава богу, все мимо.

Признаться, друзья, я не то чтоб так уж прям перепугался, хотя беспокойство определенное зашевелилось. Но тут...

Но тут оттуда же, с верхушки холма, раздался совсем другой голос. Послушайте, ей-ей, просто самый-самый родной и почти любимый сейчас для меня голос.

И голос тот надсадно-хрипло орал:

— Пшла отсюдова!.. Совсем сбрендила, на спецпациентов бросаться!.. А мы-то с Гансом, пеньки старые, ее еще защищали!.. Ой, да "поэтесса-странница", ой, да "бродяжка сезонная", ой, да безобидная, да не опасная для окружающих!.. "Я — па-ла-ач!"... Такого палача щас устрою!.. Зря, зря тогда дурака экскурсовода послушал! Теперь точно волчий писательский билет в Ойкумену выпишу! Изыди, кому говорю!..

И — тишина. Мертвая. Весь шум-гам мгновенно стих, как и не был.

А через мгновенье по склону холма мне под ноги колобком цвета хаки стремительно скатился Ганс — главный егерь с короткой суковатой палкой в руке. Встал, отряхнулся, ошарашенно развел рукой без палки:

— Прощеньица просим, сударь, вона что, оказывается, случается. А на вид вроде не буйная... — И виновато опустил голову.

Я ничего не ответил, лишь молча пожал его крепкую, жилистую ладошку. Честное слово, ежели я и без того всегда особенно уважал вот именно этого Ганса, в трогательном куцем картузике с индюшиным пёрышком, то теперь...

То теперь он стал мне почти братом.

Названным санаторным братом.

Слушайте, "Странствующий лес", "поэтессы-странќницы"...

Сколько же тут у них такого "странствующего" в смысле и переносном, и прямом, а?

Тенденция, однако.

Глаголь двадцать пятая

"...Мой друг!..

Мой загадочный и, может быть даже, — чем-то удивительный и не очень понятный, несмотря на определенного рода знакомство, друг, ибо...

Ибо, имея такую душу — чистую и светлую, сквозь которую, словно через радиотелескоп, можно увидеть звезды, Луну и Солнце...

...Ах, о чем это я?!

Да и сама не знаю. Возможно, о том, что Вы постоянно прятали ее (душу) поглубже, темь искусственную, иной раз даже устрашающую слабое, чуткое девичье-женское сердце создавали, чувственный плетень вкруг себя возводили, и...

И в немалой степени это Вам удалось, ибо недаром же самое первое впечатление было, что Вы... Вы, будто в нанокомпьютерном дизайне, весь какой-то неоднозначно-переливчатый — то белый, то чёрный, то бело-чёрный, то чёрно-белый, но... но...

Но мы с Вами начинали говорить — и Вы точно светлели; умолкали — точно снова темнели, и я... Я стала думать — так, самую малость, без сильного перенапряжения, что это я — Я! — Вас осветляю от отемнения...

В некий из мигов возрадовалась...

Ан нет. Опять — то светло-темный, то темно-светлый, но почему? Почему?..

А вдруг потому, что Вы и впрямь слишком светлый, слишком солнечный, слишком ясный, а быть (или, по крайней мере, казаться) таким сейчас, в этом бессердечном, жестком, даже порой жестоком миќре — не уцелеешь, не выживешь!

Так что, прячась в некий кокон, прикидываясь не вполне тем, кто Вы есть на самом деле, возможно, Вы правы... Но...

Но Вы разносторонни, не исключено, умны и наверняка хоть в чем-нибудь талантливы, а их (разносторонность, гипотетический ум и навернякашний талант) не надо искусственно опрощать, огрублять, искажать, не по тому пути направлять...

Господь-Абсолют, он не любит, когда душу людскую (и не только людскую — вон сколько в санатории с Ойкуменой, да и на Земле в целом, всяческих иных душ!) в углы, тупики и физические, и нравственные носом тыкают. Он ведь может рассердиться и вернуть эту душу вконец обиженному и разочарованному себе, а после подарить другому — более бережливому, благородному и благодарному! А еще...

А еще хуже — коли душа сама на Вас осерчает и сбежит, а потом, одинокая, несчастная и заблудшая, будет долго-предолго, аки слабая звездочка в тумане Мирозданий, плутать по Вселенским градам и весям, не находя нигде ни приюта, ни покоя, ни тепла и ни света...

Вы, уверена, будете удивлены, получив т а к о е послание, когда, казалось бы...

Но нет, нет, ни намека боле! В некий из мигов я чуть-чуть протянула к Вам свою условную руку, дабы Вы дали мне хоть чуть-чуть условного хлеба, а Вы, сами того не осознавая, увы, положили в нее условный же камень, хотя...

Хотя всё равно Вы интересная, несомненно, яркая, на редкость притягательная личность. Особенно на фоне тусклого и блеклого контингента клиентов и пациентов последних лет "Блэквуда" и Ойкумены.

Спасибо Вам!

Удач, успехов, добра и счастья!

Берегите себя и душу свою...

С уважением и благодарностью за то, что Вы есть и посетили наше бедное захолустье... (И — вместо разборчивой подписи кривенькая каракулина, да, кстати, и почерк так себе, даром, что женский)".

— ...Что это было?.. — Я поднял на Мартина преисполненный тупой очуманелости взгляд.

Замысловато покрутив шеей, Мартин щелканул клювом:

— Брунгильда моя с кормежки приволокла.

Я удивился:

— Брунгильда?! Это которая "строгая, но справедливая"?

Товарищ смутился:

— Она.

— А Брунгильде кто дал?

— Подружка, Сюзанна-дубоносиха.

— А той кто? — заволновался я.

Приятель снова поелозил короткой кудлатой шеей:

— Не отвечает.

Естественно, я насторожился:

— Поклялась молчать? Секретная информация?

— Да нет, — хмыкнул Мартин. — Просто немая, дупло дуплом.

— А как же сообразила, от кого и кому письмо?!

— Так она ить немая, но не глухая, — пояснил Мартин. — А мадаме моей прутиком на песке нарисовала — самка, мол, человечья, ну, ты понимаешь, с какими причиндалами.

— Не причиндалами, а компонентами, — поморщился я.

— Да я тоже сперва подумал, что компонентами, — кивнул Мартин. — Но после мозгами хорошенько пораскинул и понял: нет, всё-таки причиндалами. И еще Сюзанна мужской торс человечий нацарапала. А человек-мужчина-то в санатории щас ты один.

— А лицо той самки? — вскинулся я.

— С лицом, дружище, проблема! — хрипло хохотнул Мартин. — Портретист из дубоносихи, что из меня дятел. Брунгильда сказала, она и с причиндалами-то еле справилась.

— Тэ-э-эк... — погрузился в глубокие размышленья я. — Тэ-э-эк... Ну и кто же, по-твоему, этот таинственный отправитель? Точнее — отправительница? — Раздраженно швырнул письмо на антикварный столик в стиле рококо.

Мартин, шумно хлопая крыльями, спикировал на столик и долго обнюхивал загадочное послание. Потом деловито заявил:

— Пахнет и лесом, и речкой, и лугом. Даже жареным мясом несет. Нет, из этого много не выклюешь. Давай-ка лучше рассуждать логически.

— Что-что?! — изумился я. — Ты где это таких словечек набрался?

— А в Библиотеке, — веско сообщил сожитель Брунгильды.

— У пинакотекаря? — напрягся я.

— Ага. В Библиотеке у пинакотекаря. Я туда, между прочим, частенько заруливаю.

А вот это мне совсем не понравилось. Вы ведь помните, друзья, неоднозначный характер наших с мудрым крысенышем-архивариусом взаимных отношений? Помните, как он хотел сделать из меня — меня! Звёздного Волка! — стукачка на остальных чернолесных Гансов?

— Так-так, — даже позабыв на время про письмо, зловеще процедил я. — Ну и о чем же вы там болтаете?

— Да о разном, — величаво-сдержанно молвил Мартин. — Но больше про тебя. Он, между прочим, даже подкупал меня, семечками угощал. "Семечки от Мартина Скорсезе" называются. Их, грит, твой тезка знаменитый жарил. Я штук тридцать склевал, вкусные... А главное, этот Ганс сильно интересовался, какой ты человек, что любишь, что не любишь, привычки, вкусы, предпочтения, какие дамочки в приоритете. Еще про больницу нашу старую спрашивал.

— У-ух-х-х, гад!.. И что ты?! — Я аж взвился от негодования на эти тридцать иудиных семечек и нагќлое Мартиново — "в приоритете".

Однако мой, как обнаруживалось теперь, возможно, и не больно уж надежный друг был невозмутим, словно кирпич.

— А что я? — фыркнул он с полнейшим чувством неимоверно собственного достоинства. — Я что, дурак? Ну, рассказал, как в больницу тебя привезли, клизмы месяц ставили, а ты потом очухался, по саду гулял. Ах да, еще как с турника навернулся и на палочке-выручалочке летал. Ну, про Гертруду с Мариоќнелькой немножко...