— В полноте времени Бог, несомненно, дарует победу тем, кто подвизается ради Его пресвятого имени. Мы не сомневаемся в этом, и мы знаем, что ваша вера, как и наша собственная, является непоколебимой скалой, на которой покоится Божья Церковь. Эта вера не будет разочарована, и Бог не допустит, чтобы она была смущена. И все же темные дни ждут нас впереди, братья мои. Пусть никто из вас не будет введен в заблуждение, полагая иначе. Мы были призваны к самому суровому испытанию, с которым когда-либо сталкивались простые смертные. Мы стоим на месте самих архангелов, лицом к лицу с угрозой Шан-вей, и мы не можем командовать ракураи, как это делал Лэнгхорн. Мы не можем протянуть руку и поразить развращение Чариса и Чисхолма очищающим огнем очистительного гнева Божьего. Но то, что мы должны сделать, мы можем сделать. Мы сталкиваемся не с самой Шан-вей, как Лэнгхорн столкнулся с ней во всей полноте ее собственной извращенной божественной силы. Мы сталкиваемся только с ее слугами, только с теми, кто отдал свои души на ее темное служение, доверяя ей нести их. И все же этим заблуждающимся, потерянным и проклятым душам не мешало бы вспомнить, что Шан-вей — Мать Лжи и Повелительница Предательства. Мы, те, кто верит в верность и авторитет избранных Богом архангелов, имеем уверенность и крепость, которые Шан-вей никогда не сможет обеспечить. И поскольку это так, поскольку мы сражаемся в доспехах Самого Бога, наша победа несомненна, ибо это будет Его победа, а Бог не терпит поражения.
Великий викарий сделал паузу, оглядывая лица собравшихся викариев, и в зале большого совета воцарилась тишина и покой.
— Еще не пришло время открыто обнажать меч Лэнгхорна, — сказал он тогда, — но этот день приближается. И когда это произойдет, братья мои, когда меч Лэнгхорна будет обнажен в чистом служении Богу, он не будет возвращен в ножны, пока дышит хотя бы один из Его врагов.
* * *
Несмотря на теплый камин в гостиной, Анжилик Фонда внутренне содрогнулась, перечитывая письмо, лежавшее на ее столе.
В отличие от многих писем, проходивших через ее руки, это было незашифрованным, хотя в нем были разбросаны кодовые слова и кодовые имена, которые не имели бы смысла для большинства читателей. Оно было напечатано аккуратными печатными буквами, а не написано от руки, но она узнала характерную фразировку Сэмила Уилсина. Она предположила, что не было смысла шифровать его, когда к нему прилагался полный текст ежегодного обращения великого викария с трона. В конце концов, было не так уж много людей, от которых это могло исходить.
Она положила единственный листок обратно на промокашку и посмотрела сквозь заиндевевшее оконное стекло на заснеженные улицы города.
Она не могла видеть это с того места, где сидела, но знала о струйке дыма, поднимающейся от крыши сарая, который ее садовник обычно использовал для летнего хранения. По своему обыкновению, она предоставила сарай в распоряжение некоторых бедняков Зиона на зиму. Это было достаточно жалкое жилище для климата Зиона, но, по крайней мере, она убедилась, что стены сарая защищены от ветра и непогоды, и незаметно устроила так, чтобы ящик для угля рядом с дверью сарая был заполнен. Она не знала, сколько временных жильцов она приобрела этой зимой, но знала, что, когда наконец сойдет снег в городе, найдутся, по крайней мере, несколько тел. Они всегда были там, и наибольшее их количество всегда скапливалось возле вентиляционных отверстий Храма, где в леденящий холод выдыхалось отработанное тепло.
Ее прелестный рот сжался при этой мысли, и гнев вспыхнул в глубине ее выразительных глаз, когда она подумала о выступлении великого викария Эрика и обо всех осуждениях, которыми мужчины, жившие в роскошном комфорте Храма, осыпали "еретиков-отступников" из Чариса и Чисхолма. Люди, невосприимчивые к голоду и холоду, которые никогда не думали о жалких бедняках, отчаянно пытающихся сохранить жизнь себе и своим семьям, прячась за вентиляционными отверстиями своего собственного великолепного жилища. Она точно знала, что на самом деле спровоцировало ее решение присоединиться к реформистам, таким как Сэмил Уилсин, и на самом деле это не было каким-то одним событием, каким-то единственным осознанием.
Ее собственная жизнь, заученное неприятие и отрицание собственного отца и должностной власти, которая позволила ему это сделать, сделали ее готовой к бунту — она многое знала, открыто признавая это, — но было так много способов, которыми она могла бы восстать. Конечно, она также могла просто исчезнуть, раствориться в невидимости как еще одна отвергнутая незаконнорожденная дочь, ищущая убежища в призвании монахини. Даже ее приемные родители, несомненно, хотели, чтобы она смогла смириться с такой судьбой, хотя ее любимая старшая сестра всегда знала лучше.
И все же точная форма, которую принял этот бунт, росла постепенно, взращиваясь в спокойной тишине ее собственного разума и души, когда она была свидетелем невероятной роскоши великих церковных династий в городе, предположительно посвященном исключительно служению Богу. В городе, где голод и беззащитность каждую зиму собирали свои мрачные дани на виду у самого Храма, именно это открыло ей глаза на правду о внутренней коррупции Церкви, заставило ее осознать обычную черствость Церкви в целом, а не просто ее собственное гнусное оправдание отца. Как бы он ни злоупотреблял полномочиями и привилегиями своего собственного рождения и должности, он смог сделать это только потому, что другие люди, которые правили и извращали Церковь вместе с ним, позволили ему это. Потому что многие из них совершали точно такие же поступки, и последствия для стольких других были намного ужаснее, чем для нее. Это было то, что вызвало ее возмущение... и именно ее любовь к тому, чем должна была быть Церковь, подпитывала ее бунт против того, чем она была.
А теперь это.
Она еще раз просмотрела расшифровку обращения с трона и, как и человек, написавший сопроводительное письмо, увидела в нем только одно. Мужчины — и женщины, — подумала она, — и лед в ее глазах потеплел, когда она вспомнила об Эйдорей Диннис и Шарлиэн из Чисхолма, — которые осмелились открыто поднять руки против коррупции, с которой она так долго тайно боролась, должны быть сокрушены. Она знала так же хорошо, как и любой член совета викариев, кто на самом деле написал это обращение, и она признала официальное изложение политики храмовой четверки.
Не понимаю, почему я все еще могу чувствовать себя такой... удивленной этим, — подумала она. — Было очевидно, что к этому должно было прийти. Полагаю, просто в глубине души мне так сильно хотелось верить, что, в конце концов, это может быть и не так.
Ее мысли обратились к Эйдорей. С тех пор, как та благополучно добралась до Чариса, она получила только одно тщательно и аккуратно доставленное письмо от вдовы Эрейка Динниса. Ее описание архиепископа Мейкела и короля — нет, императора — Кэйлеба и императрицы Шарлиэн согрело сердце Анжилик. Безопасность, которую нашли Эйдорей и ее сыновья, защита, которую она получила, и ее описание "еретиков" Чариса рассказали Анжилик Фонда, кто действительно был на стороне Бога в титаническом, надвигающемся борении, грозовые тучи которого неуклонно распространялись по небу Сейфхолда.
Она посидела в раздумье еще мгновение, затем резко вдохнула, расправила свои тонкие плечи и снова собрала листы бумаги на своем столе. Она аккуратно сложила их вместе, затем убрала в потайное отделение, хитро встроенное в стол, и ее мысли были заняты тем, что она обдумывала инструкции к неподписанному письму. Ей было интересно, что собираются решить по поводу так называемой "Церкви Чариса" Уилсин и другие викарии и старшие священнослужители его круга реформаторов. Судя по его указанию проследить за тем, чтобы расшифровка обращения великого викария дошла до Чариса, у них тоже было мало иллюзий относительно того, кто действительно служит Богу, а кто следует коррупции. Но зашли ли они достаточно далеко, чтобы сознательно принять то, что, очевидно, уже признали их сердца?
Она не знала. Так же, как она не знала, окажется ли эта новая империя Чарис достаточно сильной, чтобы противостоять буре, собирающейся пронестись по ней. Но она знала, где находится, и медленно кивнула, размышляя над этим вопросом.
Она встала, подошла к окну, глядя на унылую зимнюю красоту снега, и ее мозг был занят, сортируя всю другую информацию, которую она получила о совете викариев и намерениях храмовой четверки. Она передала все это Уилсину и его окружению, но также сохранила копии всего этого. Она не знала, насколько это может быть полезно для Чариса, но ей не нужно было принимать такое решение. Эйдорей могла принять решение после того, как Анжилик получила все это в свои руки.
Неужели это действительно так просто? — Ее глаза следили за прохожим, который брел, пригнув голову от ветра и кутаясь поглубже в плащ. — Легко ли превратиться из агента реформ в раскольнического шпиона?
У нее не было ответа... но она была уверена, что Бог поймет.
.II.
Пролив Уайт-Хорс и княжеский дворец, город Мэнчир, Лига Корисанды
Белые паруса шхуны рассекали голубые воды пролива Уайт-Хорс, словно спинные плавники кракенов, приближающихся к своей добыче. Они несли новый флаг имперского флота Чариса, но на единственной легкой галере, отчаянно бежавшей перед ними, развевалось зелено-золотое знамя Церкви. Три шхуны отреагировали на вид этого флага так же, как настоящие кракены отреагировали бы на кровь в воде, и ведущая преследовательница уже приготовила свое баковое погонное орудие. Облако серо-белого дыма вырвалось c передней части ее палубы, и тонкий столб брызг поднялся прямо перед галерой.
Убегающее судно проигнорировало требование остановиться, и шхуна снова выстрелила. На этот раз это был не предупредительный выстрел. Четырнадцатифунтовое ядро ударило в корму галеры, и полетели щепки. Один из спутников шхуны тоже начал стрелять, и вокруг хрупкого корпуса "беглеца" поднялось еще больше брызг. Еще через пятнадцать минут — и, по крайней мере, еще три прямых попадания — галера, наконец, сдалась неизбежному. Ее парус опустился, и вместе с ним опустился гордый золотой скипетр Церкви Ожидания Господнего.
Это была сцена, которая стала необычной в водах у острова Корисанда только потому, что там оставалось так мало добычи, которую мог бы преследовать флот Чариса. За последний месяц ни один корабль под корисандским флагом не был в безопасности. Крейсера флота, подобные шхунам, и несколько каперов с метлами, привязанными к верхушкам мачт, очистили море от кораблей Гектора из Корисанды. Несколько торговых судов, все еще ходивших под флагом Корисанды, заняли оборонительные позиции в гаванях — предпочтительно нейтральных, когда они могли их найти, где чарисийский флот не мог послать за ними экспедиции с высадкой, — в то время как корабли корисандского флота ждали, чтобы защитить свои якорные стоянки от неизбежного нападения.
Даже когда шхуны приблизились к своей добыче, кто-то, стоявший на их палубах, мог бы увидеть полдюжины столбов дыма, поднимающихся от берега Корисанды, где морские десантные группы, прикрываемые морскими пехотинцами, деловито сжигали военно-морские склады, лесопилки, склады припасов, мосты на шоссе и все, что имело хоть какое-то военное значение по всему побережью герцогства Мэнчир. В нескольких местах десантные группы столкнулись с гарнизонами или батареями. Когда это происходило, они просто отступали, уверенные, что вскоре найдут более легкую добычу, или же обходили любые неподдерживаемые батареи, чтобы атаковать их с незащищенной стороны, обращенной к суше. С корисандским флотом, блокированным в порту, даже легкие подразделения могли действовать безнаказанно, и ни один армейский отряд не мог прийти достаточно быстро и достаточно далеко, чтобы поспеть за военным кораблем или перехватить десантный отряд, прежде чем он снова высадится. Войска князя Гектора никак не могли предотвратить или даже причинить серьезные неудобства чарисийскому натиску, и его побережье каждый день кровоточило от сотен крошечных ран.
* * *
— ...положим конец этому... этому пиратству!
Говоривший впился взглядом в адмирала Тартариэна, и граф напомнил себе не смотреть в ответ. Не то чтобы у него были какие-то конституционные возражения против того, чтобы выпустить немного воздуха из этого напыщенного болтуна. Именно из-за неудобств, испытываемых им и другими владельцами недвижимости... от своих чарисийских посетителей, от него ускользала мысль о том, что Тартариэн не в состоянии что-то сделать с их проблемами. С другой стороны, сам он предполагал, что неизбежно должен был стать объектом их гнева как командующий корисандским флотом.
Что я должен сделать, так это сказать им, чтобы они обсудили это с Кэйлебом, — с горечью подумал он. — К сожалению, это не очень практичный ответ.
— Понимаю, что ситуация плохая, — сказал он вместо этого, обращаясь ко всей делегации, собравшейся в его кабинете. — К сожалению, все, что я могу вам сказать на данный момент, это то, что, скорее всего, станет еще хуже, прежде чем станет лучше.
— Но... — начал жалобщик, размахивая обеими руками в воздухе.
— Уверен, что все вы хорошо осведомлены об опасности, с которой сталкивается вся Лига, — продолжил Тартариэн, безжалостно прерывая другого человека. — В настоящее время все наши доступные военные корабли привязаны к защите крупных портов. Боюсь, что просто невозможно освободить что-либо из них, чтобы защитить наше судоходство. — Предположив хотя бы на мгновение, что они смогут каким-то образом пробиться из гавани против чарисийского флота, — добавил он про себя. — Как я уже говорил вам, граф Энвил-Рок согласился выделить всех свободных людей для береговой обороны. То, что можно сделать, делается, и я заверяю вас всех, что мы продолжим поиск дополнительных мер, которые мы можем реализовать. Но, честно говоря, наши ресурсы так сильно направлены на сопротивление вторжению, что я очень сомневаюсь, что мы сможем что-то изменить в борьбе с этими морскими и прибрежными рейдами. Мне жаль, но так оно и есть, и я не собираюсь сидеть здесь и лгать вам, давая обещания, которые я не могу сдержать.
Крикун с размахивающими руками снова открыл рот, пока Тартариэн говорил. Теперь он со щелчком закрыл его и оглядел своих коллег-"делегатов". Большинство из них выглядели такими же сердитыми и несчастными, как и он, но некоторые из них тоже качали головами, глядя на него, и Тартариэн почувствовал легкое облегчение. То, что он только что сказал им, очевидно, было не тем, что они хотели услышать, но ни один разумный человек не смог бы оспорить ни единого его слова.
К счастью, в делегации нашлось достаточно разумных людей, чтобы они все вышли обратно из кабинета Тартариэна без отдания приказа о том, чтобы этого крикуна вывели и расстреляли.
Нет, — размышлял граф, стоя, пока его "гости" гуськом выходили за дверь, — было бы намного приятнее просто пойти дальше и приказать его застрелить. Конечно, князь не пожалел бы мне одной маленькой казни после всего того дерьма, которое я натворил во дворце!
