— Вряд ли тебя можно винить за то, что вы живете где-то, где подобные машины не работают.
— Это не из-за недостатка стараний, поверь мне. В Рое есть несколько основных электрических систем, но команда тратит больше времени на их ремонт, чем на использование. Создание сложного медицинского оборудования находится за гранью возможного. Зона просто не терпит этого. Сотовая сеть не обладает необходимым разрешением, как сказал бы Рикассо.
— Мы все должны выжимать максимум из того, что у нас есть, — сказал Кильон. — Я видел медицинскую помощь, которую ты оказываешь на этом корабле, и был впечатлен. Конечно, у тебя не так много умных машин, которые могли бы помочь, но ты компенсировал это тем, что был превосходным врачом.
— Но потребовалось бы нечто большее, чем просто превосходный врач, чтобы заглянуть внутрь черепа этой девочки и увидеть, что делает ее больной. Возможно, мы все-таки были правы, поместив ее в карантин. Это может быть вирусный менингит или что-то подобное.
— Не думаю, что это что-то подобное. Я верю Кэйлис, когда она говорит, что судороги не являются поводом для беспокойства. В конце концов, она мать девочки. Если кто и должен знать, так это она.
— И ты удовлетворен тем, что сама мать не является причиной для беспокойства?
Кильон попытался изобразить недоумение из-за вопроса Гэмбисона. — А мать? Она сильна, как лошадь.
— Я больше думал в ментальном плане. Ты видел эту отметину у нее на голове.
— Это всего лишь татуировка. — Подойдя опасно близко к правде, он добавил: — Кто-то сделал это ради жестокой шутки или чтобы выдать ее за тектомантку. Это не так, как если бы она сделала это сама с собой.
— Мне просто интересно, что убедило кого-то преследовать ее таким образом. Вряд ли она самый нормальный человек, которого я когда-либо встречал. То, как она смотрит ... вся ее манера держаться ... это приводит в замешательство. Я бы не удивился, если бы она навлекла часть этого преследования на себя.
— Она через многое прошла.
— Возможно, достаточно, чтобы дестабилизировать ее, подтолкнуть к краю?
— Мне она кажется достаточно рациональной, — сказал Кильон. — Конечно, необразованная, язык Роя для нее не родной, и она незнакома с вашей культурой и технологиями. Она, наверное, неграмотна. Но она не глупа — она превосходно владеет устной историей, и ей удалось сохранить жизнь себе и своей дочери. По-моему, это не делает ее ни ненормальной, ни безответственной.
— Она заботится о девочке, в этом нет сомнений. Я просто надеюсь, что ни с одной из них нет ничего серьезного.
— Полагаю, если бы я поговорил с ними, то смог бы кое-что выяснить, — сказал Кильон.
— Что-то не похоже, чтобы ты был в восторге.
Хорошо, подумал Кильон. Такова была идея.
— Вообще-то, они уже спрашивали о тебе, — продолжил Гэмбисон. — При условии, что ты будешь соблюдать условия карантина, я не возражаю.
— Разве меня тоже не следует поместить на карантин? Я общался с ними обеими.
— Карантин — это в основном подачка ... уступка ... капитану и ее офицерам. Но поскольку это не причиняет вреда и может даже принести какую-то небольшую пользу, я готов потакать им в этом.
— Я буду краток.
Он пошел навестить Кэйлис и Нимчу, закрыв за собой дверь карантинного помещения. Комната была спартанской, но теплой и чистой и бесконечно предпочтительнее тех условий, которые они были вынуждены терпеть на борту "Раскрашенной леди". Там были отдельные кровати с чистыми простынями и подушками. Мать и дочь были одеты в одежду Роя, практичную и немного великоватую для них обеих, но значительно лучше тех лохмотьев, в которых он их встретил. Им предоставили заводной граммофон вместе с набором цилиндров, но не было никаких признаков того, что Кэйлис проигрывала их; крышка все еще была на коробке. Нимча также не проявляла интереса к стопке детских книжек с картинками, которые ей дали почитать. Кильон пролистал их и понял почему. Иллюстрации и тексты были в основном посвящены романтизированным приключениям на дирижабле, а земля представляла собой не более чем размытую абстракцию. Очевидно, что на земле никогда не происходило ничего интересного.
Во всяком случае, мать и дочь, казалось, гораздо больше интересовались видом из единственного большого окна комнаты. Когда он вошел, они стояли у него спиной к двери. Пока корабли сопровождения курсировали вокруг "Пурпурного императора", вид постоянно менялся, небо и земля проглядывали сквозь плотную массу украдкой.
— Где мы находимся? — спросила Кэйлис.
— На севере, — сказал он.
Это был самый точный ответ, который он мог дать. Теперь они были в дне пути от кратера. Воздух был холоднее, чем в экваториальных широтах Копья и Лонг-Гэша, настолько, что даже в пальто и перчатках он мог выносить лишь краткие, бодрящие периоды пребывания на балконе. Летчики никогда не прекращали свою работу, которая становилась все более изнурительной по мере того, как холод сказывался на тканях и машинах. Однажды, с ощущением нереальности происходящего, похожим на сон, он наблюдал, как одинокий летчик споткнулся о лонжерон и упал в несущийся воздух, звук двигателей заглушил любое восклицание, которое мог бы издать этот человек. Подхваченный движением Роя, летчик выпал из оболочки одного из кораблей сопровождения, двигавшихся позади и под "Пурпурным императором".
Потом он исчез, и все было так, как будто ничего не случилось.
— Куда мы направляемся? — настаивала Кэйлис.
Ему не дали никаких указаний относительно того, кто он такой, и не разрешили обсуждать это с ними. — Где-то впереди нас есть пункт дозаправки. Вот куда они двигают Рой.
— Мы вернемся в Копье? — прямо спросила Кэйлис.
Это был странный вопрос, потому что сам Рой никогда не приближался к Копью, со времен Раскола, и даже "Раскрашенная леди" не приближалась ближе, чем на день лета от основания сооружения.
— Если что, Рой унесет нас еще дальше. Не думаю, что у них есть какие-либо планы приближаться к Копью. Им это не очень нравится.
— Чем дальше мы будем заходить, тем хуже ей будет становиться, — сказала Кэйлис. — Теперь она мечтает об этом. От этих снов ее тошнит.
— Ты рассказывала мне о дурных снах. Это те же самые?
— Ей снится темная башня и Око Божье, горящее внутри нее. Это притягивает ее ближе. Только она может закрыть Око. Когда она не может этого сделать, ей становится плохо.
— Башня хочет, чтобы я сделала ее лучше, — сказала Нимча.
Кильон глубоко вздохнул. — Ты хочешь сказать, что Копье — это то, что вызывает твои дурные сны и конвульсии?
— Она рассказала тебе, — сказала Кэйлис. — Почему ты в ней сомневаешься?
— Я не знаю. — Он опустился в белое кресло с высокой спинкой. — Я больше ничего не знаю. Признаю, что Нимча обладает властью над зонами — по крайней мере, я так думаю. Означает ли это, что я должен автоматически признать, что Трясина — Око Божье — имеет власть над Нимчей? Возможно, вы правы, и мне следует просто воспринимать это как естественный порядок вещей. Или, возможно, я потихоньку схожу с ума.
— Зоны начинаются и заканчиваются в Оке Божьем. Нимча обращается к зонам. Следовательно, Око отвечает Нимче. Неужели это так трудно принять?
— Давай пока займемся практическими вопросами. Я сказал Гэмбисону, что судороги не являются поводом для беспокойства. Но если то, что вы мне говорите, верно, то мои заверения были преждевременными. Но, с другой стороны, я точно не могу сказать ему правду.
— Никто не должен знать, — строго сказала Кэйлис.
— Вы понимаете, что это ставит меня в затруднительное положение. Гэмбисон хочет сделать для Нимчи все, что в его силах. Но ему нельзя позволять разглядывать ее слишком пристально.
— Ты должен держать его подальше, — настаивала Кэйлис.
— Есть предел тому, как долго я могу его отвлекать. Если бы он был не таким прилежным врачом, его бы это так не волновало.
— Ты должен заставить их вернуться в Копье, — сказала Нимча. — Тогда сны закончатся, и у меня больше не будет боли в голове.
— Они не вернутся, — сказал Кильон. — Они просто не захотят. Мне жаль. Я бы хотел, чтобы все было как-то по-другому. Но вы не можете себе представить, сколько ненависти они питают к этому месту.
— Она будет болеть все больше и больше, — сказала Кэйлис. Остальное она оставила невысказанным, но он понял, на что она намекала. Нимча легко могла умереть, если бы судороги усилились.
— Не знаю, что я могу сделать. Я не могу сказать им, почему мы должны вернуться в Копье, потому что это означало бы рассказать им о Нимче. И не смогу уговорить их на это, если на то не будет причины.
— А что, если ты назовешь им причину? — спросила Кэйлис.
— Просто так? Вопреки всему, во что они верят? Я всего лишь пленник, Кэйлис. У них нет причин прислушиваться к тому, что я говорю, и уж тем более соглашаться с тем, что мы должны вернуться в Копье.
— Тогда мы должны покинуть Рой, — решила мать.
— И как-нибудь выживем там, сами по себе? Даже если они согласятся отпустить нас? Мы за тысячи лиг от того места, где нас подобрали. Потребовался бы год, чтобы пересечь всю эту землю пешком, при условии, что нам каким-то образом удастся не погибнуть по дороге. Наш послужной список в этом отношении не слишком хорош. Мы едва выбрались из тени Копья!
— Ты найдешь способ, — сказала Кэйлис, как будто простого приказа было достаточно, чтобы это стало возможным.
— Не думаю, что вы понимаете все трудности.
— Ты найдешь способ, — повторила она. — И это должно произойти скоро.
— Я могу закрыть Око Божье, — сказала Нимча. — Я могу вернуть все на круги своя.
— Как было перед бурей? — спросил Кильон, наполовину поддакивая ей, наполовину веря каждому слову девушки.
— Не только перед бурей, — ответила Нимча. — Еще раньше.
Рикассо, как обычно в начале их вечерних встреч, стоял у окна каюты, заложив одну руку за спину, а в другой держа за тонкую ножку бокал, наполненный приглянувшимся бледным алкоголем, его внимание было приковано к видимой части флота. С заходом солнца оболочки, двигатели и ярко раскрашенные оперения дирижаблей потемнели, за исключением освещенных частей их гондол. Столкновения, которые всегда были помехой, когда Рой двигался плотным строем, теперь представляли еще большую опасность. Рикассо, очевидно, безгранично верил в своих летчиков. Но он, казалось, чувствовал, что его собственная бдительность была необходимым компонентом предприятия, как будто, наблюдая за подпрыгивающими, перемещающимися гондолами, он тоже помогал им не подходить слишком близко.
— Ночь всегда была палкой о двух концах, — тихо сказал он, когда Кильона впустили в каюту. — Это дает нам прикрытие от мальчиков-черепов и других врагов. Но нет на свете ни одного летчика, который не предпочел бы ориентироваться днем.
— Нам далеко идти?
— Мы доберемся до топлива завтра, к полудню, если все пойдет хорошо. Мы потратим день или два на пополнение запасов. В зависимости от запасов, мы либо осушим скважины, либо оставим один-два корабля для их охраны, пока не окажемся в этом районе в следующий раз.
— И что потом?
— Мы думаем о том, где мы собираемся взять наше следующее топливо. Мы никогда не можем полагаться на одно место. Вот как это бывает, доктор. Это никогда не кончится. — Рикассо отвернулся от окна и поднял жалюзи, закрывая их от темнеющего вида. — Не жалейте нас, это то, к чему мы привыкли. У нас не было бы ничего другого.
Кильон все еще очень мало знал о Рикассо, кроме того, что рассказала ему Куртэйна. Похоже, у него не было ни жены, ни партнера, ни каких-либо ближайших родственников. Он был капитаном, как Куртэйна, как ее отец и дед до нее. Его кораблем, как узнал Кильон, была "Киноварь", и, как говорили, он пролетел на ней над снежной шапкой Богоматери, выше, чем почти любой капитан, когда-либо водивший корабль прежде. Он завоевал уважение большинства своих коллег по службе, и благодаря этому так оно и было... "избран", вероятно, было неправильным словом — выдвинут в качестве фактического лидера Роя. Это не было демократией, как уже отмечала Куртэйна, но это было настолько близко к ней, насколько Рой мог себе представить. Кильон видел демонстрацию флагов, когда было принято решение двигаться на север, каждый дирижабль сбрасывал со своей гондолы гирлянду ярких знамен. Одобрение было почти единогласным, но это было только потому, что на этот раз не было никакой практической альтернативы. Когда решение было менее четким, на единодушие рассчитывать не приходилось.
Рикассо был близок с отцом Куртэйны, и он явно смотрел на Куртэйну как на нечто большее, чем просто еще на одного капитана. Тем не менее, Кильон сомневался, что фаворитизм сыграл большую роль в ее возвышении. Возможно, гены ее отца имели какое-то значение, но она явно была превосходным капитаном, которым все восхищались, и горе тому, кто думал иначе. У нее были свои разногласия с Рикассо — Куртэйна не совсем скрывала свое раздражение по поводу того, сколько времени он тратил на свои научные интересы, — но в то же время она не оставила у Кильона сомнений в том, что, по ее мнению, Рой под руководством Рикассо был гораздо предпочтительнее альтернативы. Она была капитаном боевого корабля, но видела свой долг в защите по сути миролюбивого образования, а не в том, чтобы быть одним из винтиков во все более воинственной военной машине.
— Однако все это путешествие от одного источника топлива к другому, — сказал Кильон. — Это можно было бы считать чем-то вроде бесполезного существования.
— Ты дистанцировался от этого замечания, так что я особо не обижусь на это. Но разве жизнь в городе чем-то отличается? Копье существует только для того, чтобы продолжать существовать. От анархии город отделяют всего три горячих приема пищи. Мы точно такие же. Разница в том, что мы можем увидеть немного мира, пока ждем.
— Я полагаю.
— В твоих словах слышен скептицизм, доктор. — Рикассо прикоснулся пальцем ко лбу, как будто его только что осенило какое-то озарение. — Несомненно, ты думаешь обо всем великом искусстве и музыке, которые Копье дарит миру, о его бесконечных культурных достижениях. Вещах, которые выходят за рамки простого выживания. Что ж, у нас есть свое собственное искусство. Возможно, это не в вашем вкусе, но все равно это искусство.
— А дирижабли часто фигурируют в нем?
— Я вижу, ты уже знаком. Однако это не делает его менее стоящим. Я готов поспорить, что улицы и здания фигурируют во многих из ваших произведений.
— Наверное, ты прав.
— Мы тоже создаем музыку. Возможно, кое-что из этого тебе понравится. Конечно, жизнь в окружении фонового шума нескольких тысяч постоянно работающих поршневых двигателей, как правило, влияет на восприятие гармонии... Мне сообщили, что для неподготовленного уха наша музыка звучит очень механически и монотонно, почти как будто одновременно работает множество двигателей.
Кильон улыбнулся. Он не мог сказать, дразнит ли его Рикассо. — А наша музыка?
— Музыка Копья или той его часть, из которой ты родом? Я не уверен. Все, что я знаю, это то, что фрагмент, который я однажды имел несчастье услышать, звучал так, словно множество транспортных средств пытались втиснуться в одно и то же место в одно и то же время. Все это было неистово и какофонически, с гудками, визгами и элементами, которые звучали так, словно по металлу скребли острыми ногтями.
