Я задумался, направляясь к столику — мы так и не втащили его обратно в дом. Надо у Даниила спросить, что там такое у них случилось... Загрыз... Это же ведь не фэйри так волчонка довела? Обязательно узнаю. Но — не сегодня, и так есть чем заняться.
Поставив тарелку с картофелем, мясом и прочими изысками на столешницу, я пригласил ворона разделить трапезу со мной. Он не стал долго думать, тут же вытащив и заглотив поджаристую картофельную полоску с сырными крошками. Определённо — такое сотрудничество приносило ему некие доселе непредставляемые мелкие удобства. Правда, кое-какие шаблонные штампы о моём народе наверняка претерпели принижающие, в общем взгляде, изменения... Главное — те вороны, которых я отправлял, всегда прибывали к месту назначения, не делая никаких крюков или фортелей в плане ухаживания или добычи пищи.
— За ночным следить постоянно, но так, чтобы не попадаться ему на глаза. Ты можешь почувствовать, когда он начнёт что-то творить из волшбы, — я поглядел в алые зрачки, задумчиво прикрытые плёнкой третьего века. Он сейчас, должно быть, анализирует, до какой степени изменилось мироощущение с принятием моей крови и силы.
— Как только Навь начнёт с кем-нибудь драться, или спешно направится куда-нибудь, творя сильную волшбу — тут же сообщите об этом. Сегодня ночью меня не ищите, впрочем — я очень сильно надеюсь, что это затишье разобьётся не сегодня. Да и... Итак — сейчас для вас самое главное — следить за ним. Все ночные, прибывающие в город, тоже должны попасть под ваше внимание. Вместе с оборотнями и непонятными сущностями. Об их перемещениях, и о том, что делают — докладывать. И с мостом этим... Лучше поглядите, что, кто, куда и с кем идёт. Завтра — с утра, я надеюсь, будет кому — начинайте докладывать.
Ворон оторвал полоску мяса, прижав больший кусок ногой, и проглотил его.
— Хорошо. Мы будем глядеть.
Я подождал, пока он доест истоптанный кусок, и вышел подальше от дома, чтоб ему удобнее было взлетать. Даниил узнает о Прядильщике первым из нас двоих — но сам и захочет взять добычу, которую так долго выслеживал — и пока преследует её, в этот краткий миг я совершу обряд. Добыча станет моей — потому что не псу одиночке справиться с тварью так, чтобы та уже никогда более не поднялась — но своре загонять её.
— Полагаюсь на тебя.
Чёрная тяжёлая птица со свистом перьев поднялась вверх и направилась не к лесу, как обычно, а куда-то через озеро к Низине. К стае, наверняка кружащей там, пугая обывателей и предвещая то, что потом надолго останется в их памяти страшной сказкой, которую, если повезёт, можно рассказывать внукам. Да, ещё ведь надо предупредить Стоунов, когда придёт время. Сдержать соратников, когда они на горящих мёртвым светом следах, едва ли не тяжелей, чем вообще сам обряд.
Газетные заголовки продолжали пестреть названиями, нещадно эксплуатируя все оттенки слов "ужасно" и "трагедия". Я оставил Данни под простеньким мороком нищего стоять у бакалейной лавки. Кэльпи злобно зыркнул на меня, но скорчился, что-то неразборчиво бубня под нос и надувшись на весь белый свет, как то и положено обиженному судьбой существу. Он явно размышлял над тем, что я всё ещё не убрал круг в спальне и не отменил завещательных распоряжений.
Особняк, исполненный в безвкусной гамме, с закрытыми где-то в дневное время догами мраморной окраски и страшными крылатыми младенцами на лестничной площадке, был исполнен тишины и беспокойства. Я шёл, повторяя старый маршрут, старательно отводя глаза слугам. Сперва шмыгнул на кухню, потом в коридоры, на второй этаж — в комнаты, где спят хозяева. А ещё точнее — где спит единственный его полновластный хозяин.
Далеко в правом крыле играли на рояле в четыре руки что-то из старинных итальянских композиторов. Дрожащий голосок девушки-подростка выводил мелодию из церковного песнопения. Ничего — немного душевных благочинных страданий им не повредит — переждав, пока стихнут этажом ниже быстрые мальчишеские шаги и памятный по ночной неожиданной встрече голос, я продолжил поиски. Не простыл, значит... Наверное, проснулся и вернулся в свою комнату.
Спальню Питера я обнаружил случайно. Всё в ней, на удивление, было простое, неброское и удобное. Выбрав местечко, я засунул в матрас иголку — поглубже, чтобы укладывающийся спать человек попросту не укололся ей. Нашёптанная сегодня около полудня сталь обещала тому, кто лёг бы на это место, а так же ещё доброй доле достаточно восприимчивых соседей по комнатам, сны. Не конкретные, но вызывающее сперва чувство вины. Потом они должны были показать уже виденные мною картины язв на теле этого мира. После следовало ощущение высшего прощения и надежды на то, что изменив свои замыслы, можно испытать это очищение и освобождение и наяву, а не только в странном, чересчур ярком сне.
Следующий, кого ожидал визит невидимого гостя, был Уатингтон младший.
— Нет, простите, мне очень жаль — но мы никого не принимаем. Бедный мальчик — слишком много свалилось на них всех... Какое-то проклятье — и вы же знаете, взрыв, и цеппелины... Всегда боялась летать на дирижаблях — как я узнала, он рассказал мне, что там такие, как это говорится... объёмы... и все с водородом — а это же газ, так ужасно... нет, простите, я не могу об этом говорить. Это и в самом деле что-то ужасное. И доктор сказал, что это нервное — но он, даже играя на бирже перед тем банковским обвалом, ну, вы помните, когда продали акции компании моего кузена без обсуждения совета акционеров, это было ужасно, но он так не волновался. А теперь — я понимаю, но что же завод — я была там только раз — коробка коробкой, я бы никогда не подумала, что там есть хоть что-то ценное — никто ведь не погиб! Ну да — но вы же слышали, что это были за люди — и из-за них наш бедный мальчик, наш мальчик...
Маленькая и очень худая дама в шляпке с искусственными вишенками, жемчугом и перьями наконец умолкла, всхлипывая и промакивая уголки глаз, аккуратно, чтобы не проглянули старательно припудренные и прикрытые кремом морщинки. Перед нею сидел в гостиной особняка Беллингтонов пожилой импозантный мужчина с пышными усами и желтоватым следом от табака возле губ. Не иначе, военный в молодости. Он искренне пытался утешить эту "вишнёвую" женщину. Рядом с её утешителем, пропустив одну тонкую ручку у него под локотком, посвёркивала удивительно пронзительными глазами Маргарет Фильере.
Дама в вишнёвом касалась поминутно бархатки на неожиданно полной шее кончиками пальцев, словно показывая, что она испытывает к своему племяннику столь искренние и глубокие чувства, что не в состоянии ни дышать, ни говорить. Только вот проницательная, в отличие от своего пусть и сурового и внушительного, мужа, Фильере пережидала, когда же это бессмысленное нытьё, перемежающееся жалобами и всхлипами с долгими минутами молчания прекратится, и можно будет уйти и заняться по настоящему важными делами. Когда она, пользуясь затишьем в потоке изливающихся слов, скользила взглядом по открытому окну, за которым я под мороком мальчишки маячил возле стены противоположного дома, возникало крайне неприятное чувство, что ещё чуть-чуть — и Фильере начнёт смотреть сквозь иллюзию.
Солнце готовилось скользнуть за горизонт — я долго провозился с Уатингтонами. У них весь дом пребывал в полнейшем сумбуре, а это увеличивало риск того, что кто-нибудь в расстроенных чувствах увидит нечто, что ему видеть не положено. К тому же Уатингтон ночевал в разных спальнях — и пришлось истратить не меньше часа, прямо там накладывая заговоры на возможные места ночёвок. Если спокойный Питер удостоился только одного сеанса, как это модно теперь называть, практического применения внушения через сны, то Уатингтону-младшему, возглавившему дело отца, и многим его домочадцам грозит не одна ночь сумбурных снов, оставляющих стойкий промышленнофобный эффект по пробуждении. И вот теперь — Беллингтон всё ещё жив, а Нора, как с придыханием и искренним участием назвала её дама в вишнёвом, допивала, как я понял, последнее. Суккуб не пощадила добычу, оставаясь "возле постели бедного мальчика, даже руки его не выпуская ни на минуту..."
Я чуть не расхохотался едко. Естественно, она держала его за руку — чтобы вытягивать силу, им необходим тактильный контакт.
— Как жаль, что все эти слухи... Но знаете — я даже рада, что она встретилась ему — он так расцвёл, когда её увидел, но теперь — как ужасно. Они не могут быть вместе — и ведь она не покидает его — это такая самоотверженность. Я знаю, про неё болтают всякое — но разве не из зависти — вы поглядите, какая она красавица, мне кажется, просто из зависти. И откуда берутся такие злые люди. Вы понимаете, она же никому плохого не сделала. Просто она родилась такой... живой. Помните — и вас, Маргарет, простите меня великодушно, тоже когда-то считали такой... Нынешние дети так торопятся, так торопятся, но вы же видите, в каком мире они живут? Всё так меняется — это просто невыносимо... Но только бы он поправился — он же такой молоденький, к чему такие расстройства — не такой уж это был и хороший завод... Вообще плохой, коробка коробкой, я же говорю, я там бывала — но эти люди... Получится, что это из-за них он так пострадал — это ужасно, бедный мой мальчик...
Беллингтон угасал в волшебном сне, опоённый невероятно прекрасными и ядовитыми ароматами демона любви. Как бы то ни было — умереть от любви, в понимании большинства рас и существ — достаточно почётно и на грани восхищённого экстаза и трагедии. Любовь, завершённая смертью — самая прекрасная в мировоззрении многих людских мыслителей, ведь умер тот, кто был ею одержим, но не она сама. Любовь остаётся вечно, и существо, погибшее испытывая это чувство, возносится ими на пьедестал...
Я отступил от стены, чуть поёжившись под очередным рассеянным взглядом миссис Фильере. Суккуб не оставит добычу, пока та ещё жива. Этот демон из породы тех, кто умрёт сам, но не выпустит жертву, оставаясь с нею до конца. Но вот кого она изберёт следующей целью для томного взгляда, робкого вздоха и острого, проникающего в сердце аромата? А случится это в самое ближайшее время.
Я шагнул в тень, к кустам, и оттуда вышел уже упитанный кот, вприпрыжку пересек улицу и вскарабкался на дерево. Удобное место для наблюдения, памятное ещё с прошлого визита сюда. Тонкая нить, которую теперь я нашёл намного легче, и в самом деле ослабела. Прядильщик тоже в ближайшие дня три-четыре должен объявиться здесь, если он не желает, чтобы все его столь тщательно вплетённые в кокон нитей мошки разлетелись.
Спрыгнув с шершавого ствола,все ещё под кошачьим мороком, я отряхнул руки об одежду. Сперва домой, а потом... А потом предстояло нанести ещё один визит — самый важный за сегодняшний день. Главное, не попасть на приём к даме в цветах огня.
Дом мой был тих — а у соседей за сиреневой тёмной завесой играли в теннис дети, и звонкий их смех плыл в посвежевшем воздухе, уже пахнущем дождём. Кто-то старческим голосом за оградой сада призывал к покою и говорил, что на рынке скоро должны появиться грибы. Обычный вечер — тихий, почти ласковый. Торопящийся играть и жить в предчувствии холодного дождя ночью или под утро. Плохо — в такую погоду только сильнее хочется спать. Вороны не прилетели — значит, всё пока что тихо. Но ещё много дыр в мозаике — и не стоит оставлять то, что уничтожили прожорливые крысы, испортив копию из библиотеки.
И что заставило спрятаться в пещере человека, у которого я жил в прошлый визит в Гатри?
Площадь встретила меня подсвеченными фонтанами и тишиной. Кричали и шумели отрывисто студенты в далёкой "Забытой книге", но гуляющих встретилось совсем мало. Две дамы в сопровождении кавалеров бледными, светлыми мотыльками проплыли перед моим сознанием в звенящей тишине.
В том уголке, где властвовали подкаменные потоки силы, я остановился. Их сдерживал ощутимо призрачной плёнкой багровый камень. Наверняка на лице моём, освобождённом от невесомой паутины очередного морока, читалось сейчас нечто саркастичное. Сарказм был направлен на меня же самого. Не иначе, я и в самом деле проникся лёгкой атмосферой безалаберности и безумного чувства того, что всё происходящее — мой собственный сон... Зеленоглазый, черноволосый, и с лицом, которое иногда превращается в застывшую маску древней безумной боли. Ночной...
Навь... Как он ещё жив — чем платит за то, что может до сих пор так улыбаться, ехидно, но всё же улыбаться? Я чуть рассмеялся, касаясь пальцами виска. Когда ещё удастся так посмеяться над собой — побратался с древним ночным, и словно разделил его безумие, его горькую память.
Нет, возможно, я, так и не познав сладости прикоснуться к своей возлюбленной, счастливее ночного — потерявшего её.
Я провёл ладонями по лицу, и шагнул к башне. То, что сам решил сделать, никто за меня не совершит.
Замок, снятый в прошлый визит, никто, естественно, обратно нацепить не попытался. Та же мокрота, блеклое затишье и неистребимая ничем вонь. Судя по отсутствию следов поверх наших, больше никто сюда не заходил. Я шагнул внутрь и зажёг маленький фонарь из тех, какие используют шахтёры.
Из проломленной стены на предпоследнем этаже сквозила тишина. Только лёгкое гудение ветра где-то далеко внизу — приближающаяся гроза потревожила старые системы вентиляции — иначе почему бы чудилось в них лёгкое постанывание усталого камня? Или скрип непонятных конструкций где-то глубоко?
Аккуратно перебравшись через неустойчивую кучу камней, я ступил на лестницу. Ступени, сухие, чуть ноздреватые стены... Даже не верится, что под этим глубоко, так, что воспитанные на классической Эвклидовой геометрии умы людские даже не смогут точно представить, где, огромные фрески с россыпями драгоценных камней, лабиринты, мрамор, больная плоть и всепроникающие алые крылья...
Брошенные тогда факелы не причинили ничему вреда — они так и прогорели до конца на полу. Первым делом, поставив фонарь на камень, я опустился на корточки рядом с останками человека в рыжей сутане. Когда доставал сумку, одна хрупкая рука треснула, и пара фаланг безымянного пальца с тихим шорохом отломились. Кольцо с мягким золотым звоном упало на пол, сделало несколько оборотов и остановилось рядом с тёмным пятном жира вокруг расплывшейся свечи. Вытянув наконец сумку, я вытряхнул из неё всё содержимое — несколько чистых лоскутов пергамента и свёрнутый в тугую трубку исписанный лист. Переложив трофей к себе, я проверил, нет ли в кожаном, загрубевшем до корья, мешке с застёжками ещё чего-нибудь. Потайных отделов или чего-то подобного не обнаружилось. Только неопознаваемые крошки да несколько кусочков налипшей на пальцы луковой прозрачной шелухи. Поразительно — использовать для сохранения слов, ради которых ты пожертвовал жизнью, старую походную сумку для продуктов.
Я подошёл к нише, укрытой парчой, и вытащил тяжёлую драгоценную ткань. Саван, конечно, не особо отвечающий требованиям, но всё же лучше, чем ничего. Накрыв его, словно сейчас это имело хоть какой-то смысл, я поднял фонарик, и пошёл дальше искать то, ради чего спустился сюда ещё в первый раз.
Тишина пещеры, умиротворяющая — если не глядеть в угол, где сцепились воин и монах, всё же иногда взмётывалась почти бесшумно, едва касаясь щеки сухим шершавым воздухом. Где-то внизу происходило некое движение. Оно пробегало шипением в трещинах по стенам, иногда заставляло волосы, тронутые дуновением воздуха, щекотать шею. Глухо жаловались друг другу на неизбывную, почти бесконечную тяжесть, камни. Откладывая очередной документ, уже на другой стороне пещерки, я поёжился. Было в этом что-то противное и тревожное.
