| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Он был одним из самых внушаемых пап — без сомнения, потому, что соборные проблемы, характеризовавшие его понтификат, заставляли его неохотно отказывать в услуге любому потенциальному другу — и он так же отзывчиво относился к требованиям Португалии о предоставлении ей полномочий для ведения войны на Канарских островах, как и к мольбам канарцев о мире. В 1434 г. просителями при его дворе были коренные островитяне. Евгений выдал охранную грамоту вождю с острова Гомера по имени Петрус Чимбойя, похвалив его за важную роль в просвещении своего племени. Случай с "Дуксом Петрусом", должно быть, привлек внимание к успехам островитян в христианском обучении и к тяжелому положению, на которое их обрекли жестокие набеги охотников за рабами и попытки завоеваний. Еще более важным был визит в Рим неофита-францисканца, уроженца Канарских островов, фрая Хуана Альфонсо де Идубарена, прибывшего в сопровождении викария с миссией призвать к действиям против работорговцев. Соответственно, 25 октября 1434 г. Евгений обратился к нему с буллой "Regimini Gregis Dominici", в которой запрещал порабощение канарцев-христиан, хотя порабощение неофитов, похоже, было в то время общепринятой практикой. Из лексики буллы — также как и из того факта, что францисканцы были готовы принять канарцев в свой орден, — можно вывести элементы францисканского образа островитян: вполне человечные, вполне разумные существа, по существу мирные и наделенные природной склонностью к добру, "находящиеся на пути к обращению", чьи тела и души подвергались опасности из-за деятельности мирских работорговцев и конкистадоров. Действительно, примерно в это время Евгений фактически приказал приостановить попытки завоеваний, чтобы обеспечить мирную обстановку для миссионерской работы 27.
В некотором смысле такие взгляды повлияли на завоевание, когда оно было возобновлено при Фердинанде и Изабелле. По поводу рабства взгляды монархов были еще более резкими, чем взгляды папы. Освобождение ими в 1477 г. "некоторых канарцев, являющихся христианами, и других людей, находящихся на пути к обращению" на том основании, что "это было бы плохим примером и никому не дало бы повода желать обращения" можно сравнить со словами "Regimini Gregis Dominici": "чтобы те, кто уже обратился, могли пользоваться должной безопасностью, а других не удерживал от обращения страх перед таким пленением". Однако для Евгения это оставалось благочестивым предписанием: ранее он не распространял защиту от порабощения на необращенных туземцев. Мало того, что монархи превзошли его в этом; они следовали за ним в поощрении мирного обращения, при условии, что миссионеры также учили туземцев послушанию короне Кастилии наряду с более обычными христианскими обязанностями. Миссия, которую монархи отправили на Тенерифе в 1486 г., включала в себя как обращение местных жителей, так и подчинение их королевской власти. Миссия Франсиски де Газмира на Ла-Пальме (см. стр. 210) привела к появлению местных жителей, которые считались христианами и приветствовали Алонсо де Луго 28.
В то же время монархи не желали отказываться от насильственных методов расширения своего влияния на архипелаге. Хотя они провозглашали обращение туземцев своей главной целью, политические соображения имели не меньшее значение. Их сопротивление порабощению туземцев, возможно, проистекало из их нежелания видеть королевских вассалов превращенными в личное движимое имущество, и это можно объяснить ссылкой на их общее отвращение ко всем формам промежуточного господства, которое отчуждало подданных от юрисдикции короны. Фердинанд был готов сделать исключение для восставших "против своего естественного господина". Настойчивость монархов в справедливости их войн против канарцев становится ясной из их ответа на "Буллу о снисходительности" Сикста IV об обращении островитян от 1478 г. Папа посвятил полученные ими средства специально для обращения туземцев и возведения религиозных домов на островах. Однако, коварно злоупотребляя языком, монархи описали буллу как "предназначенную для упомянутого обращения и завоевания". Это вызвало настолько глубокий раскол между монархами и некоторыми представителями их духовенства, и особенно наблюдательными францисканцами, ответственными за канарскую миссию, что нунций Франсиско Ортис и другие противники использования насилия пытались конфисковать средства 29.
Тем временем усилия францисканцев на островах имели переменный успех. С 1460-х годов на непокоренных крупных островах был достигнут небольшой прогресс. Говоря о Фуэртевентуре, Лансароте, Гомере и Йерро, Пий II заявил в 1462 г., что "четыре острова теперь присоединились к христианской религии" — фраза, которую Сикст IV мог просто повторить еще в августе 1476 г. Во времена Пия Канарские острова рассматривались как база для обращения в христианство материковой части Африки. Фрай Алонсо де Боланос, недавно назначенный канарским викарием миноритов, получил привилегии, соответствующие этой задаче, но его усилия, похоже, были признаны неудовлетворительными, по крайней мере, в некоторых кругах. В начале 1464 г. его права были приостановлены. В сентябре следующего года Боланос был заменен, а уступки монахов были ограничены. Кажется вероятным, что неудача Боланоса была вызвана скорее избытком рвения, чем его отсутствием; и что оппозиция ему исходила от заинтересованных конкурентов-мирян. В попытках мирного обращения он столкнулся с пиратами и конкистадорами. В 1476 г. он получил от Сикста IV буллу, запрещающую деятельность работорговцев 30. Возможно, если так можно истолковать включение Гвинеи в зону, на которую распространялись его привилегии, он стремился защитить чернокожих, как и канарцев, от вражеских грабежей: если бы это было так, то это было бы замечательным, почти уникальным примером того, как чернокожие были непосредственно вовлечены в средневековые дебаты о правах первобытных людей. Возможно, это послужило причиной жалоб, поданных против него папской курии благочестивым налетчиком Диего де Эррерой, властителем малых Канарских островов, в 1465 г.
Несмотря на козни своих противников, миссионеры прилагали решительные усилия, предвидя появление христианских солдат на непокоренных островах, как это было перед вторжением Эрреры на Гран-Канарию в 1460 г. Но распространение их деятельности на побережье Гвинеи и прекращение апостольства Боланоса привели к задержке в их работе на крупных островах, пока Сикст IV в начале 1470-х гг. не решил возобновить попытку нести Евангелие на Гран-Канарию, Тенерифе и Ла-Пальму. В 1472 г. привилегии Боланоса были восстановлены. К сентябрю 1475 г. викарий получил титул апостольского нунция; и в течение года после этого папа мог произнести следующую хвалебную речь, которая показывает, насколько активно Боланос лично занимался обращением в христианство, и как его методы были направлены на то, чтобы познакомить туземцев не только с религией европейцев, но и с их обычаями и материальной культурой:
"Ибо те, кто до сих пор не познал Бога, теперь желают принять католическую веру... особенно на острове, который называется Тенерифе, куда, как мы понимаем, Альфонсо отправился лично, побуждаемый Божьим рвением, чтобы руководить обращением язычников в том месте, и где примером своего призвания привлек очень многих к вере Христовой... так, чтобы среди верных христиан, живущих в полном соблюдении веры, и занимающихся ремеслами и другими средствами жизни, они могли бы более полно и легко обучаться и набираться опыта в практике человеческого труда, чего совершенно не хватет упомянутым язычникам и новообращенным".
Сикст по-прежнему сдерживал свою похвалу осторожностью, поскольку он приказал своему легату в Испании Родриго Борха (будущему Александру VI) изучить привилегии нунция и внести те коррективы, которые он сочтет нужными 31.
Ведущая роль францисканцев среди канарцев продлилась недолго. Их экспансия как на полуостров, так и на острова привела их к конфликту со светским духовенством, конкистадорами и юристами при королевском дворе, чьи взгляды на туземцев сильно отличались от воззрений францисканцев. Помимо различных монастырей, основанных на островах Боланосом и его преемниками, канарское викариатство имело растущее число зависимых обителей в Андалусии и Стране Басков. Имелись случаи нарушения дисциплины с начала 1470-х гг., и ряд лиц были помещены под дисциплинарную ответственность Генерального капитула ордена. Наконец, примерно в то время, когда в 1480 г. Боланос был избран епископом, викариям были предъявлены обвинения в том, что они укрывали беглых клириков в своих домах. Более того, папские ограничения на количество домов, которые должны были занимать обсерванты, по-видимому, были превышены, и были получены жалобы — по неясной причине — от герцога Медины-Сидонии, который, конечно же, был инвестором завоевания. В результате Сикст отменил все полномочия, предоставленные Боланосу, назначил нового нунция и передал многие дома Генеральному капитулу. В то время как Пий II приказал принимать монахов в миссионерских домах Канарских островов, даже без разрешения их начальства, в 1477 г. викарию Канарских островов было приказано отправлять таких новобранцев домой 32.
С потерей руководящего гения Боланоса, быстрым развитием завоеваний и вторжением белого духовенства миссионерская деятельность монахов пошла на убыль. В 1487 г. их андалузские обители были включены в состав Кустодии Севильи; количество принадлежащих к африканской миссии значительно сократилось. Их миссионерский пыл не угас: некоторым из них вскоре предстояло стать евангелистами для Нового Света. Но на данный момент их противники — и альтернативный взгляд на природу и статус канарцев-язычников — одержали победу.
Очевидно, существовала пропасть между представлениями монахов об островитянах и представлениями конкистадоров и потенциальных колонистов-мирян. Первые имели влияние, непропорциональное их численности, но вторые преобладали в колониальном обществе. Из экспертов, оставшихся дома в креслах, гуманисты были ближе по своему образу первобытных людей к миссионерам, разделяющим благодарный взгляд и акцент на природных добродетелях туземцев; юристы, стремившиеся оправдать завоевание, предоставили конкистадорам исходный материал, как мы видели, тщательно исследуя местное общество в свете естественного права. Однако кажется невероятным, чтобы малообразованные миряне, какими были большинство завоевателей и колонистов, черпали свои преобладающие образы из ученых традиций. Стереотипы similitudines hominis и знакомая фигура лесного дикаря, похоже, больше способствовали распространенному восприятию. Сравнения с животными охотно приходили на ум. Для немецкого врача Иеронима Мюнцера, который видел их в 1497 г., они были "зверями в человеческом обличии"; для Зурары в предыдущем поколении они выглядели "выходцами из животного мира"33. Пираты, о которых сообщает Хеммерлин, сравнивали их, как мы видели, с собаками и обезьянами и обвиняли в лающей или воющей речи, отвратительных манерах за столом и поедании сырой пищи: эти черты звериной жизни уже низвели валлийцев, ирландцев, басков, славян и монгол до нижних звеньев цепи бытия. И эти широкие, плоские лица, наблюдаемые пиратами, которые могли бы навести современного антрополога на кроманьонское происхождение, были богаты ассоциациями с обезьянами и наводили средневекового наблюдателя на мысль о похоти и вырождении. Эту же черту отмечали большинство писателей о монголах. Сырая еда была таким же обычным явлением, напоминая волосатую расу островитян Мандевиля, которые "eten Bothe Flessch and Fissch alle Raugh" (питаются сырым мясом и сырой рыбой (ст.-англ.)). Даже нагота, которая могла бы намекать на золотой век гуманисту или первобытную невинность монаху, для большинства зрителей означала звероподобие. Псевдопутешественник "Иордан Каталан" считал наготу чудовищной: он включил людей без одежды в свой каталог чудес 34. Даже на научном уровне значение одежды преувеличивалось как признак цивилизации. Беатрис де Бобадилья отрицала христианство туземцев Гомеры на том основании, что "они ходят нагишом". Первым наблюдением информатора Боккаччо было: "Мужчины и женщины были нагими и по своему образу жизни и обычаям похожими на дикарей"35. Подобные размышления привели к созданию образа дикого человека, настолько заметного в искусстве позднего Средневековья, что он легко пришел бы в голову даже неграмотному или полуграмотному человеку. Традиционные геральдические дикие люди на гербе одного завоевателя Канарских островов стали ассоциироваться с примитивными канарцами. Сама фраза "лесные люди" или ее близкие переводы стали стандартным термином для туземцев. Это были "homines naturales", "silvestres fere homines" и даже "indomiti silvestres"36. Однако романтический взгляд на "Дикого человека" как симпатичное, неиспорченное существо никогда не применялся к канарцам, за исключением, пожалуй, косвенного выражения Петрарки.
Таким образом, раннее атлантическое колониальное общество было неблагоприятной средой для туземцев. На Канарских островах после завоевания выживших было немного, их насчитывали сотни, а не тысячи, даже там, где их было больше всего, на Тенерифе и Гран-Канарии, и они были практически истреблены на Лансароте и Фуэртевентуре. Те, кого пощадили грабежи работорговцев и нападения завоевателей, стали жертвой занесенных на острова болезней. Испанцы позднего средневековья были более чувствительны к классовым различиям, чем к расовым, и представители местной аристократии нашли легкое признание и культурную ассимиляцию. Дон Фернандо Гуанартеме смог выдать своих дочерей замуж за испанских идальго; к сыновьям вождей Тенерифе относились как к знати, и им был присвоен титул "дон". Но на более низком социальном уровне туземцы, пережившие завоевание, сделали это в основном в качестве домашних рабов или повстанцев на холмах, или занимаясь такими одиночными занятиями, как пастухи и собиратели, или в анклавах отдельно от колониального общества, подобных тем, которые были предоставлены членам племени дона Фернандо Гуанартеме не на их родном Тенерифе, а на Гран-Канарии. Но даже их было немного. Политика завоевателей и монархов заключалась в создании нового общества поселенцев. Туземцев массово депортировали на полуостров и запрещали возвращаться, даже если они не были обращены в рабство. А те немногие избранные, которые оставались относительно желанными гостями в колониальном обществе, похоже, стали жертвами жестокой дискриминации при распределении земельных наделов: они получили мало орошаемых земель; им часто запрещали выращивать сахар; и многие получили земельные участки за пределами своих родных островов 37.
Какое же тогда отношение имеет открытие атлантического человека к истории "культурных контактов" и "расовых отношений" до и после этого? Средиземноморский прецедент в строгом понимании не имел большого значения. Подвластное население средиземноморских "империй" можно было бы считать варварским, как, например, сардов или даже мавров Майорки, "barbaras nationes" по каталонским меркам; или сомнительными христианами, как схизматиков греков и армян; или неверными, как евреев и мавров. Но никто из них не принадлежал к той же категории, что канарцы или чернокожие. Никто из них не был столь диковинным внешне и столь своеобразным в поведении; никто не ходил голым или почти обнаженным — действительно, в некотором смысле атлантический человек был большой новинкой. Никто из них не был в строгом смысле слова язычником, поскольку евреи и мавры принадлежали к отдельным и четко определенным классам язычества. Часто велись дебаты о законности порабощения, особенно в отношении раскольнических, но строго ортодоксальных христиан, таких как греки: например, в Арагонской короне ограничения на порабощение греков начались во втором десятилетии XIV в., и хотя торговля возросла, благодаря венецианцам, игнорировавшим многочисленные папские запреты, и Каталонской компании, стимулировавшей снабжение, ожесточенная проповедническая кампания епископа Барселоны с 1396 г. возобновила натиск; греческое рабство исчезло в XV в.38 Но дебаты о канарцах были более широкими: степень, в которой они были христианами, была не единственным критерием, а, скорее, степенью, в которой они были полностью разумны и наделены естественными правами — в частности, внутренним суверенитетом.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
