— Вот уж ничего удивительного. Объяснение самое простое: сила солому ломит. Вы взгляните на дело с другой стороны. Мы с этим Пусаном, как скалолаз, дотянувшийся до точки опоры одним только средним пальцем. На ногте висим, подтягиваемся. А японцы тут все, целиком. По одному городу, по одному порту, по базе этой несчастной, которую защищает авангард одной группировки, изо всей силы лупит огромное, сильное, насквозь милитаризованное государство. Морское, в отличие от нас. Вы никогда не задумывались, что, к примеру, их больше, чем немцев, а?

— С другой стороны это — да.

— Так с чего мы решили, что все пройдет без сучка — без задоринки? Иван Степанович, — умный человек, хотя с виду и не подумаешь, что философ, правильно сказал: они нашли себя. Поначалу не знали, что делать, а теперь, похоже, поняли и теперь лезут на смерть не просто так, а со смыслом. Кстати, — вы-то что так расстроились? Они вас что — победили?

— Скажем так: мы не в полном объеме выполнили боевую задачу. Бомбардировщики прорвались к объектам базы, много техники уничтожено на земле, повреждены строения, ВПП.

— Сегодня одержана не просто победа, а решительная победа. Того ряда, что меняют мир. Вроде Трафальгара или Цусимы. Ради таких побед лучшие полководцы идут на любые жертвы. Пусан они не получили, и теперь уже и не получат. Все! Остатками 1-го флота они рисковать не будут. После этого все их бомбежки нельзя считать боевыми операциями. Так, террор, хулиганство. А мы рано или поздно утопим весь грузовой тоннаж, выведем из строя порты и перейдем к уничтожению городов. У них больше нет контригры. Все, что бы они ни предприняли теперь, только агония. Чем быстрее это осознают там, тем лучше. Для всех, включая японцев.

— Вам, товарищ адмирал, хорошо говорить. А мне — стянуть бы туда истребителей. Чтобы завтрашний налет встретило сотни три с половиной — четыре... А знаете, — что? — Новиков сощурился, обкатывая в голове новую мысль. — Свяжусь с Байдуковым. Пусть-ка эти его белые слоны тоже побегают для общего блага. Сейчас — в разведку, а ночью визит по полной форме. По старинке, без этих его дорогих бомб. Пусть на складе полежат. Осколочные, по двадцать пять кило, и напалмовые, сплошняком, по площадям, будет то, что нужно. Мне бы хоть часов на двенадцать налет оттянуть, и успеем. Должны успеть...

Он говорил, не замечая резко изменившегося настроения моряка: тот резко помрачнел, сжав массивные челюсти, и молчал.

— Как вы сказали, товарищ главный маршал авиации? — Проговорил он, наконец, чрезвычайно неприятным голосом. — Мне хорошо говорить?! Вот я только что говорил о выдающемся успехе. Так вот: толку нам с него — ноль! О! — Он изобразил пальцами колечко. — То самое "зеро". Да мы сейчас каштаны из огня не столько себе таскали, сколько нашим доблестным, бля, союзничкам! Кой толк разнести хотя бы и весь флот Японии, если нам не на чем в этой Японии высадиться? И нечем прикрыть высадку? Все, что я... даже все, что мы с тобой можем высадить туда за неделю, японцы могут побить без пушек, граблями и тяпками. Так что высадятся без нас. Ты знаешь, к примеру, что на ГСТО решили даже и не поднимать вопроса о базах на Архипелаге? Потому что либо с вежливым хамством откажут, либо дадут, что хотят, из милости. И то, и другое, как ты сам понимаешь, — неприемлемо. Да я вот это, — он довольно сильно дернул себя за нестерпимо элегантный черный погон, — неизвестно, по какому праву ношу! Адмирал фло-ота! Чем я командую? ГДЕ тот флот? На все здешние калоши за глаза одного каперанга хватит, — и все! И любой, если, не дай Бог, что, — американской эскадры.

— Ты, Николай Герасимович, погоны-то не дергай. Они тебе не за плавсостав даны, а за понимание морского дела. Вполне адмиральское, между прочим. Да-да, не морщись! Это тебе все было очевидно с самого начала и заранее, — а остальные-то ни черта не понимали и не видели. Уж ты поверь. Если бы ты нас, дураков, не вразумил, — нам бы тут так дали... Сидели бы в этом самом, и не знаю, какой ценой вылезли бы. А флот... что флот? Флот — дело наживное, был бы ты.

— Твоими б устами... — проворчал Кузнецов, тем не менее, заметно успокаиваясь. — А база-то твоя — что? Вовсе вдребезги?

— Что? А-а... Да нет. К утру, почитай, все поправим. Группировку зенитчиков усилим вдвое, новые позиции добавим. Знаешь, а без корейцев-то было бы куда хуже. Совсем зарез. Похоже, они нам и вправду крепко рады, если так вкалывают.

Человеку, который не смог защитить то, что защитить был обязан, плохо. Вроде бы не совершив ошибок, он не смог постоянно "держать" в воздухе достаточное количество истребителей. Это значило, что он потерял контроль над боем. Контролировал его ход противник, и это значит, что именно японцы выиграли бой, несмотря на все свои потери. А он, главный маршал авиации, проиграл. Полторы сотни потерянных машин, — всех вместе, в воздухе и на земле, — такого не было с июня месяца. И тогда не было, чтобы в один день. Человеку страшно. Своей безоглядностью, своей готовностью идти на любые потери, лишь бы только добиться цели, японцы смогли подавить его психически. В преддверие ночи ему казалось, что и завтра небо над базой заполнят тысячи вражеских самолетов, и послезавтра — тоже. Что это будет продолжаться вечно, до тех пор, пока они не добьются своего.

Сила врага кажется неисчерпаемой, сам он — бесконечно решительным, нечувствительным к потерям и неуклонно добивающимся цели, а свои силы кажутся ничтожными, совершенно недостаточными и обреченными на поражение.

Потому что ты точно знаешь, что своих, к примеру, триста пятьдесят два, а врага, в тяжелом бою, даже для самых испытанных людей всегда "Хренова Туча". Ну, или "неисчислимые полчища". И никому, никогда в подобных обстоятельствах не приходило в голову задуматься: а каково сейчас, после боя, противнику? Ведь твоя сторона, даже потерпев определенную неудачу, дралась куда как достойно! Куда там. Неугомонный Шубаров (слава богу, — цел-невредим. О таких людях вспомнить, — так и то на душе спокойнее...) снова летал на рекогносцировку, так, рассказывал, вся земля от моря и до базы усеяна обломками японских самолетов. Полосу образуют, которую видно с воздуха. И — не разбито твое потрепанное, измученное войско. Еще и пополнение идет, к утру будет у тебя не один полевой аэродром, а четыре.

Но о самочувствии врага не думают, это понятно, это очень по-человечески, но совершенно неправильно.

— Я приказал частично рассредоточить самолеты по промежуточным полям, частично — увести их вглубь территории, к месту постоянного базирования.

— Господин премьер-министр, это сделает новый массированный удар по авиабазе в Пусане крайне затруднительным. Потеряв сутки, мы дадим врагу возможность превратить ее в неприступную крепость.

— Господин вице-адмирал, никакого "повторного массированного налета" не будет. Тем более, что ночь эта подтвердила мою правоту. Не найдя поблизости крупных целей, русские сожгли шесть небольших аэродромов. При этом потеряно сорок пять машин, а не пятьсот, как это могло случиться.

— Это значит, что все жертвы напрасны, и битва проиграна окончательно.

— Ваши аргументы были убедительны и правительство дало вам возможность совершить попытку добиться победы активными действиями. Вы не совершили ошибок, но попытка признана неудачной. Очевидно, имеющиеся силы просто не соответствуют задаче.

— Но...

— Я прошу не перебивать. Давайте посчитаем. Итого, за два дня сражения сто пятьдесят семь самолетов палубной авиации, вместе с авианосцами. Триста сорок один самолет базовой авиации флота. Четыреста семьдесят шесть переданных под ваше командование специальным рескриптом самолетов армейского подчинения. Из числа вернувшихся машин повреждено и нуждается в ремонте более половины. Еще один такой день, как сегодня, и мы лишимся авиации, как организованной силы. Но это ладно. Предназначение воина — умереть за Императора. Поговорим о вернувшихся. Вы, разумеется, знаете Еитиро Ига. Так вот, даже этот железный человек пошатнулся, услыхав, что завтра предстоит аналогичное дело, и спросил: "Как? Завтра я снова должен лететь в Пусан?". Уверяю вас, остальные в еще худшем состоянии.

— Они полетят. Каждый из них выполнит свой долг.

— Разумеется. Но я сильно опасаюсь, что в бою они будут искать не победы, а смерти. Просто чтобы этот кошмар, наконец, кончился. Я не могу допустить ничего подобного. А теперь следует вспомнить об уничтоженном флоте. Вы очень увлекающийся человек, господин вице-адмирал. Откровенно говоря, я склоняюсь к мысли, что это именно о вас пятьсот лет тому назад сказал поэт, что вы "Обрушили Небо Японии и зажгли ее море".

— Я, господин премьер-министр, не сделал ровно ничего. Ударить и разбиться, как яшма. Или дождаться удара, как старый буйвол на бойне. Этот день показал только, что результат в любом случае будет один. Что деяние равно не-деянию. Небо рушится и моря вспыхивают, когда поворачивается Колесо. Не в силах человека совершить подобное. Не в силах человека предотвратить его. Заверяю вас, что не ищу и не хочу искать оправданий, поскольку считаю свои действия правильными. Разумеется, до тех пор, — он поклонился, — пока Его Величество не сочтет правильным приказать нам, его подданным, сложить оружие.

"Когда дела у нас становятся особенно плохи, — думал Бритва, глядя на Горгулью, — мы особенно склонны спрятаться за Традицию, как черепаха прячется в панцире, столкнувшись с опасным или просто непривычным. А что есть традиция? Окаменелый слепок поведения, бывшего правильным в стародавние года. Помогает обрести спокойствие, но бесполезна там, где нужны новые пути."

Обаяси, снятый эсминцем с потерявшего ход "Харуна" не улыбался. У него было серое лицо, обрезавшееся за один день так, будто контр-адмирал похудел килограммов на семь-восемь. Бросив взгляд на Одзаву, он не поспешил с приветствиями старшему по званию. И, пока не произошло какого-нибудь неприятного инцидента, тот поспешил предварить его.

— Господин Обаяси, — четкий поклон, — прошу вас не отказать мне в последней услуге.

Улыбка, появившаяся вслед за этими словами на сером лице, больше напоминала старый шрам. Трещину на коре древнего пробкового дуба.

— Сделать это для Вас, — проговорил спасенный, — подарит мне редкое удовольствие.

Когда очередной массированный налет не состоялся ни завтра, ни послезавтра, в Пусан подтянулись не только тылы, но и тылы тылов: военные строители. В том числе и Альберт Шпеер с отборными бригадами своей дорожной армии и техникой.. Советское командование только диву давалось, глядя, с какой скоростью он пришел к полному взаимопониманию с корейцами. В какие-то совершенно нереальные сроки аэродром имел уже восемь бетонных полос безукоризненного качества, и добротнейшие сооружения из того же бетона. Часть из них располагалась глубоко под землей и могло пережить практически любую бомбежку. Главными обитателями базы стали реактивные "Ил"-ы и шестьдесят тяжелых бомбардировщиков для начала. Первой жертвой новых обитателей стали порты острова Кюсю. Сасебо, Нагасаки, Кумамото и, разумеется, прежде всего, — Фукуока. Еще по какой-то причине старательно мешали с землей какие-то местечки и городки, названий которых раньше никто из них и не слыхивал*: Вакамицу, Кокура, Модзи, Табата.

Ничего пока что особо грандиозного: выбирали один из городов, и высыпали на него четыреста-пятьсот тонн бомб за раз. "ОДАБ"-ы и потом напалм, или напалм со 100-кг фугасками, вперемешку. Сначала полностью, до основания уничтожали один район города, а в следующий раз переходили к другому. Постепенно количество тяжелых бомбардировщиков на двух авиабазах было доведено до двухсот. Именно тогда в широкой печати и по радио впервые прозвучало название: "Соединение 200".

Собравшись над морем воедино, образовав общий строй, они в самое любимое свое время, — чуть рассветет, появились там где их не ждали вообще, в небе над сравнительно далекой Йокогамой. Этот рейд не носил столь откровенно террористической направленности, как прежние, имея, по крайней мере, видимость военной операции. Тысяча четыреста управляемых тяжелых бомб предстали, как уже не в первый раз на этой войне, качественно новым явлением. Разница между бомбардировкой Берлина в августе и бомбардировкой Йокагамы в октябре, всего два месяца спустя, примерно та же, что между ударом дубиной наотмашь и колющим ударом широкого горского кинжала.

Этим утром в гаванях крупнейшего портового города оказались утоплены ВСЕ корабли крупнее катера, дно их — устлано рваным железом, а сами гавани безнадежно блокированы утопленными кораблями. Уничтожению подверглись все портовые сооружения. На свете не так уж много рукотворных объектов, способных выдержать прямое попадание полуторатонной бомбы.

Были взорваны все доки и все стапельные сооружения, вместе с находившимися в них судами. Машинные залы электростанций и распределительные подстанции. На этот раз налетчики демонстративно не тронули ни единого жилого квартала, но порт был мертв. И был мертв город, живущий портом и ради порта. Япония содрогнулась и напряглась, ожидая столь же страшного продолжения. Но вместо этого возникла непонятная пауза.

* В то время, — нечто вроде "моногородов" по-японски, города по 40 — 70 — 100 тыс. жителей, возникшие вокруг крупнейших металлургических и машиностроительных заводов. В наше время слились, образовав гигантский город Китакюсю, средоточие японской тяжелой индустрии.

О закономерностях инфекционного процесса II

/Четвертый день конференции в Рапалло. Формат — три участника конференции. Общение через переводчиков. Сталин выглядит крайне усталым, озабоченным, постаревшим буквально со вчерашнего дня. После взаимных приветствий./

Сталин. У нас большая беда. Мы, конечно, готовились, но я до последнего надеялся, что все-таки не решатся. А они решились.

Черчилль. /После короткой паузы/ Мы... можем узнать, о чем идет речь?

Сталин. Мы предотвратили восемь попыток, а девятую не смогли. По крайней мере полностью. Дикая, нелепая случайность, и в Москву оказалась занесена чума. Докладывают, что отследили всех, что изолировали даже тех, кто имел самое... отдаленное касательство. Что уже сутки нет ни одного нового случая заболевания. Но все равно тревожно: разве тут отследишь? Разве это возможно?

Рузвельт. Господин премьер-министр, каковы масштабы вспышки на данный момент?

Сталин. Заболевших одиннадцать человек. Двое умерли, состояние четырех на сегодняшнее утро считают практически безнадежным. Пятеро тех, кого вовремя выявили и начали лечить, поправляются.

/Черчилль и Рузвельт обмениваются взглядами/

Черчилль. Мы можем чем-нибудь помочь?

Сталин. Господа, во многих случаях ваша помощь была незаменимой и спасительной, но в данном случае вы помочь не можете. Появились, по крайней мере, возможность надеяться на то, что все обойдется и масштабной вспышки все-таки удастся избежать. Мы предприняли такие карантинные меры, что жизнь в Москве практически остановилась. Закрыты все учреждения, запрещены любые скопления народа, введен комендантский час, не работает общественный транспорт. Для тех, чье участие необходимо, обязательно ношение средств защиты нового типа. В город введены несколько дивизий, мобилизовано население, уничтожение грызунов ведется во всех районах, во всех домах, во всех подземных сооружениях одновременно.