Вызвать их могло что угодно.
Крик, болезнь, утомление — всяко бывало. Федор срывался, и следовал приступ, после которого царевич отлеживался по пять-шесть дней.
— Может, и сейчас так будет?
Борис головой качнул.
— Нет. С ним уж давненько такого не было. Почитай, как с тобой познакомился, так и обходилось.
Устя кивнула.
Ей было, о чем поговорить с Добряной, ей очень нужен был совет.
А пока... пока приходилось таиться. И хорошо, что Борис ушел до возвращения Аксиньи. Не надо сестре о нем знать. Ой, не надобно...
* * *
Боярин Раенский когда его позвали к царице, не удивился. Плечами не пожал даже под тяжелой шубой боярской.
Просто пошел.
Любава на кровати лежала, смотрела сердито. Девки вокруг суетятся — царица рукой махнула.
— Все вон отсюда!
Второй раз упрашивать не пришлось.
Платон спальню оглядел, сразу заметил неладное.
На стене пятно мокрое, явно туда что-то кинула, на полу рассыпаны орешки разные, книга лежит — половина страниц смята.
— Что случилось, сестрица?
— Ничего хорошего. Феденька у себя лежит, плохо ему.
— Что с племянником?
— Дурища эта, Утятьева, напоила его зельем приворотным.
— Почему ж дурища? Мы так и думали сделать, разве нет?
— Не сработало зелье, Платоша! Не вышло у нее ничего. Мальчика моего корчить стало, потом вырвало... все напрасно. Не закрепился приворот, хуже того, едва припадок с ним не случился...
— Не случился?! Сам справился?
— Нет. Боярышня Заболоцкая рядом оказалась. Помогла, чем смогла, опамятовал Федя.
— Так... а боярышня?
— Так ведь вода в кувшинчике, Платоша, Анфиса и сама ее выпила спокойно. А приступы и раньше были у него, не этот первый, не этот последний. И к Устинье тянет его. И ежели она помогает те приступы снимать — может, и пусть ее?
— Помогает. Да тебе не подходит.
Царица брови сдвинула, но в брата кидать ничем не стала. Сама она обо всем знала, смиряться пыталась, просто искала в плохом — хорошее.
— Смирюсь я. Ради сына потерплю покамест.
Платон поклонился почтительно. Любава на него рукой махнула.
— Спину-то не гни. Сядь, подумаем давай. Утятьева пусть остается в палатах, ничего страшного не случилось. А вот как бы Заболоцкую обломать?
— Может, семье ее пригрозить? — Платон невольно задумался. — Сидела б она тихо-ровно, какая хорошая жена была бы!
— Не про нее тихо-ровно твое, не о ней то сказано.
Платон только вздохнул.
— Нам бы девку с той же силой, да покладистую. Узнаю я что можно о семье ее, расспрошу, чем прижать ее можно как следует.
— Узнай, Платоша. Очень нам боярышня б надобна.
— А ежели поговорить с ней впрямую?
— Не поможет, Платоша, не согласится она. Я ей в глаза смотрела, я силу ее чуяла... да и как тут правду скажешь?
— И то... искать будем, Любавушка. Каждого человека переломать можно, надобно только знать, чем взять.
— Ищи, Платоша. Времени у нас и нет, почитай. Красная Горка близится.
Боярин Раенский кивнул, удалился, внутренне шипя, ровно гадюка. И были у него причины злиться и ругаться. Порча — не удалась.
Приворот — снова нет.
А ежели ведовство не помогает, так мы по старинке, железом каленым да словом ласковым. Это-то на всех и завсегда действует. Он точно знает.
* * *
Михайла решил не тянуть.
Покамест боярышне все хорошо помнится... уложил Федора в постель, да и пошел Устинью искать. Постучал в горницу, да и вошел.
Сидит Устя, на лавочке, у окна, кружево плетет, коклюшки перебирает. Из окна свет сероватый, и в нем Устя словно плывет, и кажется чуточку нереальной, ровно утренним туманом окутанной. Не женщина — видение дивное.
У Михайлы даже под ложечкой закололо.
Любит он эту девушку!
Лю-бит!
Пусть она ему уж один раз отказала, да жизнь длинная, могла и передумать. Особенно как на Федора насмотрелась, да в гадюшнике дворцовом пожила.
Могла ведь?
— Устиньюшка, радость моя, сердце мое...
— Не разрешала я тебе так со мной говорить, Ижорский, — Устя от коклюшек и взгляда не подняла.
— А я без разрешения. Устиньюшка, милая, поехали со мной?
— Куда, Ижорский?
— Куда угодно! Мир большой, весь он перед нами! Обвенчаемся, да и уедем. Есть деньги у меня, не придется горе мыкать.
— Ижорский, я уж говорила тебе, и еще раз повторюсь. Не люб ты мне. Не надобен.
— А вот это все по нраву тебе? Царицей быть хочешь?
Михайла смотрел дерзко, зло даже.
Устя его взгляд встретила прямо, отворачиваться не пожелала. Понимала, оговорился он, не царицей сказать хотел, а царевной. Но — царапнуло.
Царицей быть — хотела, да только с Борисом рядом. Чтобы помогать, поддерживать, чтобы защищать до последней капли крови. Вот и царапнуло ее сейчас, больно...
— Твое какое дело, Ижорский? Иди себе поздорову, не замай тут!
— Так самое прямое, Устиньюшка. Люба ты мне... неуж правда за Федьку пойдешь?
— Лучше за него, чем за тебя.
Лицо гневом исказилось, зеленые глаза ядом блеснули. Топью болотной, бездонной...
— Я тебя еще спрошу, Устиньюшка, когда время придет.
Устя только фыркнула насмешливо.
— Иди себе, Ижорский, иди, да не останавливайся.
Михайла и вылетел, дверью хлопнул.
Да что ж за наваждение такое?!
Под кожу ты влезла мне, гадина! И вырвать тебя только с кровью можно, с сердцем из груди вытащить! Да за что мне такое?!
Устя и выдохнуть не успела — дверь наново хлопнула. Перед ней Аксинья встала, руки в бока уперла.
— Вот ты как?! ДА?!
— Я? Да о чем ты? — Устя и не поняла сразу.
— Михайла! Мой Михайла тебе в любви признавался! А ты... ты... ГАДИНА!!! — завизжала Аксинья. И лицо сестре царапать кинулась.
Устя только выдохнула, сестру в угол спроваживая. Увернулась чуток, да ножку подставила — отлично получилось.
— Охолони, дура. Не нужен мне твой Ижорский!
— А ТЫ!!! ТЫ ему нужна!!! — вовсе уж дикой кошкой зашипела Аксинья, но более не кидалась, поняла, что бесполезно это.
Устя только плечами пожала.
— Пройдет у него. Успокойся, никто из нас Ижорскому не надобен, разве что власть да деньги. Ради них он и на корове женится...
Может, и не стоило так-то, да сил уже у Устиньи не было. От тревоги за любимого мужчину, от поисков черного, от бессонных ночей, да и Федор тут, и бояре, и днем гадюшник девичий... кто ж тут выдержит? Устя исключением не оказалась. Накопилось все — и сестре досталось, не смогла боярышня спокойствие проявить.
Аксинья завизжала, ровно свинья — и из горницы вылетела.
— НЕНАВИЖУ!!!
Устя на лавку присела, лбом к стенке прислонилась. Дерево прохладой утешало, ласкало, успокаивало.
Ничего-то не поменялось. И тогда Аксинья ее ненавидела, и теперь... и опять из-за Ижорского?
Дура... не стоит он того. Но как ей объяснишь?
* * *
Аксинья по коридору бежала в отчаянии, пока не уткнулась в кого-то большого, теплого, поневоле остановиться пришлось.
— Ой...
Варвара Раенская девушку перехватила, по голове погладила.
— Что случилось-то, деточка?
Аксинье того и хватило, слезы потоком хлынули.
— Не любит он меня! НЕ ЛЮБИТ!!! Устинья ему надобна!
Варвара девушку по голове погладила.
— Что ты, деточка. Не плачь, не надобно, все хорошо будет.
Куда там!
Разрыдалась Аксинья так, что света белого не взвидела. И из глаз текло, и из носа...
— Не нужна я емуууууу! Почемууууу?! Почемууууу Уууууустька?! За чтоооооо?!
— Пойдем, детка. Посидишь, водички попьешь, в себя придешь....
Боярыня Аксинью подхватила — и с собой повела.
Там уж, в своих покоях, и водой отпоила, и пустырника налила, и спать уложила. И к пяльцам присела, мужа дожидаясь. Было у нее, о чем с боярином Раенским поговорить, было.
Муж да жена — одна сатана?
Иногда одна. А иногда — и две сразу.
Глава 10
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Аксинья и Михайла.
Михайла и я.
Глупая влюбленность, гнусный любовный треугольник, который мне и рядом был не надобен.
Неужто — потому?
И Аксинья всегда его любила? А Михайла любил меня? И только я ничего не замечала, не видела? понимать не хотела.
Я Бориса люблю, и любила, и его одного видела, и Михайла меня не интересовал вовсе.
Ежели попробовать вспомнить?
А ведь он со мной разговаривать пытался, подарил что-то... я уж и не помню — что. Цветок какой-то? Кажется, так и было.
Я его уронила, пробормотала что-то — и убежала.
Почему Михайла не попробовал поговорить со мной? Увезти меня? Хоть что сделать?
А ответ прост.
Нельзя со мной поговорить было. Нельзя.
И на подворье я, считай, все время рядом с матерью, и в тереме царском тоже, при мне то Аксинья была, то Танька, а не то и боярыня Пронская. Понятно, к любому человеку можно дорожку найти. Только надобно, чтобы и человек с тобой поговорить хотел. Или чтобы не выдал тебя.
И Михайла...
Он сделал то, что я считала обычной подлостью. Он никогда не любил Аксинью, я это видела. Он кривился при одном взгляде на жену, он старался не дотрагиваться до нее лишний раз. А она тянулась, и светилась, и ревновала бешено. Когда мода пошла на иноземные платья, она первая в них наряжаться начала, выглядела жутко, но пыталась ведь Михайле угодить.
Я-то думала, Михайла на ней женился, чтобы родным для Федора стать.
Федор на одной сестре женат, Михайла на другой — подсуетился? Может быть...
А могло и так быть, что Михайла ей пользовался... как заменой? Похожи мы, в темноте нас перепутать можно. А кровь одна. И сила....
Ежели бы у Аксиньи она проснулась, сила была б одинаковая.
Могла Аксинья догадаться?
Могла.
И потому Михайла с ней не разводился? Изменял ей, в имении запирал, поколачивал, когда хотел, троих детей сделал... и все равно меня в ней видел? И Аксинья знала?
И ненавидела?
Я попыталась вспомнить нашу последнюю встречу в той, черной, жизни.
Меня ссылали в монастырь. Я уже о том знала, понимала, что все кончено... что же я просила?
Немногое.
Писать мне хоть иногда, хоть пару слов, чтобы я себя заживо погребенной не чувствовала.
Для меня тогда это важно было — почему?
А все просто. Аксинья для меня тогда была связью с той, прежней, жизнью, в которой и родители живы, и брат, и Боренька, и я за Федьку замуж еще не вышла... хоть пара слов бы!
Хоть что!
Аксинья отказалась. До сих пор ее слова помню.
Сдохни в застенках, дрянь бесплодная! Бесполезная! Ненадобная!
Мне тогда очень больно было.
И... даже тогда я Аксинью пожалела. Видно было, не от хорошей жизни она это говорит. Что же я ей сказала? Вспоминай, Устя! Кажется: 'бедная моя сестричка...'.
И Аксинья завизжала, веером расписным в меня швырнула и за дверь вылетела.
Я так и не поняла тогда, что ей не понравилось, чем оскорбила, чем задела? А сейчас сообразила.
Ежели тогда она Михайлу любила, и знала, кого ее муж любит, ей моя жалость хуже крапивы была, хуже железа каленого.
Конечно, ничего она мне не написала. И не видела я в монастыре никого, и не передавали мне ничего...нет, вру.
Семушка сказал, что бывали письма, бывали и подарки, только отдавать мне их было не велено.
В стены монастыря вошла — и умерла.
А я вот не умерла. Я наоборот, выжила.
До меня доходили вести.
Я знала, что Федор привез себе какую-то шлюху из Лемберга, кажется, ее Истерман нашел. И даже знала, что он женился.
Вместо царя объявил себя королем. Казалось бы, какая разница, как называться? Но ему это было важно. Он отдал на переплавку старый венец государя Сокола, заказал себе новую корону. Зачем?
Не понять...
А я выправлялась.
Плела кружево, читала книги, потом интерес к жизни проснулся. Разговаривать начала, людей видеть, языки учить, с Семушкой говорить... бедный мальчик. Ему мой интерес жизни стоил.
Будет стоить.
Нет, не будет!
Не дам, не позволю!
Не выйду я за Федора замуж! И за Михайлу не пойду! Найду, как негодяя остановить! Сумею, справлюсь, еще бы Аксинью в разум привести!
Как объяснить ей, что ни она плоха, ни я? Михайла подлец, который всем голову морочит, тем и все сказано. Федор ему хоть и отдал все владения бояр Ижорских, а человеком Михайла все одно был поганым.
А ведь...
Ижорских убили. Боярина Ижорского смертью лютой. А потом и боярышня Ижорская умерла от хвори заразной, боярыня в монастырь ушла.
А кто боярина убил?
Мог Михайла?
В той, черной жизни, я бы наверняка сказала — не мог. Незачем ему просто было. Федор ему б любое поместье отдал, как другу, как свойственнику. А в этой?
И Федор на мне не женат, и Михайла на Аксинье вряд ли женится, и Борис ему не даст ничего.
К чему убивать?
А кто ж Михайлу знает?
Но все на него валить тоже глупо. Пусть не люб он мне...
Как вспомню глаза бешеные, шепот надо мной... ох, лучше не вспоминать, тошнить начинает! Не думаю, что Михайла во всем виноват. Но с Аксиньей мне поговорить надобно.
Ох, хоть бы глупостей не наделала, дурочка маленькая...
* * *
Боярин Раенский к себе возвращался, нерадостный.
Чему радоваться-то?
На Устинью Заболоцкую порчу навести не удалось — хорошо ли? Может, и хорошо. Потому как Федор ее любит до безумия.
В буквальном смысле.
Анфиса Утятьева покамест в палатах останется. Божится она и клянется, что только водой царевича напоила, рыдает и уверяет. И верят ей.
Потому как наговорная вода... она как вода и выглядит. Чтобы отравиться ей, надобно в ту воду яда намешать. А без того пей, покудова не лопнешь.
Это ж вода обычная.
Ее должен выпить человек, на которого ту воду заговаривали, тогда действовать будет. И то — незаметно. А все остальные пусть хоть пьют, хоть льют...
Все ж обычно.
Девушка царевичу в любви призналась, царевичу плохо стало — что такого? С Федором припадки случались. С детства.
А вот что дальше делать?
Не подходит им боярышня Устинья, никак не подходит. На нее порча не действует, кровь, наверное, сработала. И наговоры не действуют. И зелья она не пьет, и подлить ей... убить-то боярышню можно, да что потом с Федькой делать?
А не убивать...
Была б она тихая да скромная, сидела б ровненько — подошла бы в жены царевичу.
А такая — нет.
Слишком уж она умна, слишком сильна. И Федора запытает, и что ей не надобно знать выспросит, и что еще потом с этим знанием утворит? Слишком уж оно... неприятное.
Такое и подушке-то не доверишь! Да что там!
Перед смертью, на исповеди промолчишь! Не то за оградой кладбища похоронят, и отпевать не станут. Такие грехи не прощают.
Не на Платоне они, конечно... не все. А только с того не намного легче.
С грустными мыслями боярин в покои свои зашел, а там Варвара ждет, молчать жестом попросила, за руку взяла, в спальню провела.
Лежит боярышня, рыжая коса до пола спадает. Платон аж глазами своим не поверил, уж потом пригляделся. Не Устинья это.
Аксинья.
Боярин от удивления рот открыл, да сказать не успел ничего, жена его обратно вытащила. В крестовую завела, дверь закрыла крепко.
