Жнецы Страданий. Книга первая

Ратоборец не хотел, чтобы его провожали. Да и глупо это было бы — цепляться за стремя, заглядывать в глаза и травить душу, без того измученную ожиданием предстоящей разлуки. Фебр сделал все, чтобы ее — Лесану — не изводить. Как она могла отплатить ему за это бабской слабостью, как могла рвать сердце, бросаться следом и лепетать? Они уже сказали друг другу все, что могли. А что не сказали, теперь уже говорить бессмысленно.

И она остановилась. Медленно развернулась, побрела, куда смотрели глаза. В груди пекло от боли. Вот и закончилось ее счастье. В одном лишь девушка не могла себе отказать. Фебр не хотел, чтобы она его провожала. Но ей это было нужно. Слишком внезапно случилась их разлука, не так она себе ее представляла. Поэтому Лесана бросилась к Северной башне.

Когда она на подгибающихся ногах взлетела наверх, задыхаясь, цепляясь за щербатые стены, потная и дрожащая, то даже с этой высоты услышала, как заскрипели ворота. Послушница подскочила к окну и припала к холодному камню, жадно всматриваясь в спину того, кто оставлял ее навсегда.

Ей показалось, будто слишком уж прямо он держится в седле, слишком крепко стискивает в кулаке повод коня, но... Всадник был далеко и, скорее всего, дурехе просто мерещилось. Ратоборец медленно правил к лесу, но вдруг замер, натянул узду и обернулся.

Он словно знал, где искать ее взглядом. Тоненькая девушка в окне башни. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, он сдерживал гарцующего коня, она стояла, застыв, чувствуя, как сжимается горло и бешено грохочет сердце. А потом вершник стегнул нетерпеливого жеребца и тот, обрадованный, что человек, наконец-то, дал ему волю, ударил копытами схваченную утренним морозцем землю.

Фебр скрылся за деревьями, а Лесана сползла вдоль окна на пол и уткнулась лицом в колени. Больше всего на свете ей сейчас хотелось расплакаться. Но проклятые слезы, будто навсегда пересохли. И несчастная смогла только глухо стонать, не в силах никак иначе выплеснуть тяжкую муку. Одиночество навалилось со всех сторон, холодным сквозняком пробежало по коже, забираясь под одежду, просачиваясь в сердце.

Наверное, следовало благодарить Хранителей за то, что подарили счастье, пусть короткое, но яркое, настоящее. Однако слова благодарности не шли на ум, а с губ рвался все тот же хриплый стон. Наконец, Лесана поднялась на ноги и направилась прочь. Отъезд Фебра мог означать лишь одно — ее крефф вот-вот вернется. Или уже вернулся. От этой мысли в душе шевельнулось вялое любопытство. Шевельнулось и погасло.

Слада вела за руки дочек. Радош сладко сопел, устроенный в куске холстины, повязанной через плечо матери. Они снова были все вместе. И Дивен уже не выглядел умирающим.

Они миновали чащобу и теперь шли через молодой лес, протянувшийся вдоль вертлявой речки. На душе воцарилось спокойствие. Дети больше не казались прозрачными до синевы. Весна возвращала надежду. И странники тянулись, стараясь за ночь преодолеть как можно большее расстояние.

Теперь уже смутно помнилась суровая зима, сугробы по колено и то, как Слада и Дивен уходили от погони. Даже сама Цитадель и диковинная Охотница казались сном. Но до сих пор оставался в памяти второй день после побега, когда жена и муж остановились на ночлег. Дивен срубил в дикой чаще шалашик, в нем и схоронились. Женщина надеялась отдохнуть, но муж не сразу позволил ей прикорнуть и забыться сном. Схватил за плечи и встряхнул:

— Зачем ты ушла? Как ты смогла им попасться?

Она виновато опустила глаза и сказала:

— У меня рассудок мутился. Я... отправилась к людям.

Он застонал, с ужасом понимая, какую глупость она совершила.

— Я же кормил вас... — глухо сказал он.

— Ребенок... — жена кивнула на сладко сопящего Радоша. — Все в него шло. Меня шатало. Я не могла вас задерживать. Там рядом оборотни были! — она говорила запальчиво, взахлеб. — Что если бы Охотники вышли на Стаю? Нашу Стаю? Ты без памяти лежал! Как бы мы отбились? Ты все отдал!

Дивен молчал. Она была права. Он и впрямь отдал все и, изнуренный долгим переходом, бессонными днями и ночами, свалился без сил, а его крови, отданной Стае, оказалось слишком мало. Дети подросли, им требовалось все больше, что уж говорить о взрослых, на которых лежали тяготы пути...

— Слада, ты должна была укусить меня, — сказал он. — Почему ты этого не сделала?

Она заплакала, прижимая к себе Радоша:

— Ты еле дышал! Если бы я тебя укусила, ты бы умер! И не говори обо мне, как о каком-то животном, как о скотине!

Мужчина разозлился.

— Слада, Каженник тебя раздери, иногда приходится делать то, что не хочется! А если бы ты не сбежала? Если бы тебе не помогли? Я — Осененный, но даже я не могу проникнуть в Цитадель и уж тем более выйти из нее! А если бы вы погибли, ты и он?! — Дивен кивнул на сына. — Как бы я жил с этим? Об этом ты думала? Думала о том, что Сдевою пришлось, рискуя всеми нами, искать жертву? Он притащил в Стаю человека, чтобы поднять меня! Слада...

Она расплакалась горько, безутешно.

— Я не думала... — говорила она сквозь судорожные всхлипывания. — Понимаешь ты, я не могла думать! Помню, склонилась над тобой, а ты почти не дышал, помню, Ива из шалаша высунулась, что-то спросила, но у меня уже в голове шумело и сердце выпрыгивало. И эта ярость... Я боялась обезуметь! Что бы они стали делать, если бы мной овладело исступление? Что стало бы с детьми?

На несколько мгновений в шалашике воцарилась тишина. Мужчина и женщина молчали. Каждый понимаю правоту и... неправоту другого. Ребенок сонно заворочался, зачмокал. Слада торопливо освободила ворот рубахи, прикладывая малыша к груди.

— То, что ты рассказала, похоже на вымысел, — тихо сказал Дивен. — Вас отпустили, дали крови... Почему? Я не понимаю.

Слада торопливо вытирала заплаканное лицо ладонью:

— Охотница, которая меня вывела, сказала, что она — моя сестра.

Муж вскинулся, пристально глядя в глаза жены.

— Сестра?

— Дивен... — она поудобнее перехватила младенца и робко произнесла: — Я знаю... я была человеком. Раньше. Почему я ничего не помню? Я не узнала ее. Она... она страшная... Ты бы видел, какие мертвые у нее глаза... Как два пересохших колодца. Когда смотришь и понять не можешь, что там. В них даже на донышке души не видать. И она... отпустила нас. А как она парня того приложила!.. Дивен, ее не убьют за то, что она сделала?

— Не знаю, — вздохнул он, о чем-то размышляя. — Я знаю лишь одно — нам нужно торопиться. Я не смогу прокормить стаю теперь, когда есть еще один ребенок. Моего Дара не хватит, я и так отдаю все до капли и, видишь, к чему это привело?

Женщина часто закивала.

— Спи. Завтра нам всю ночь идти. Спи, родная, — он ласково поцеловал ее в лоб.

Устраиваясь спать на пахнущих смолой еловых ветках, Слада все же успела увидеть, как задумчив сделался муж.

— Дивен...

— Что?

— Она назвала меня Зорянкой... Это было мое имя, до того, как...

— Да.

— А почему же?.. — она не договорила, понимая, что ему не нужно объяснять.

— Потому что я не знал твоего имени. И имен остальных тоже не знал. Если хочешь, буду звать тебя так.

— Нет, — она покачала головой. — Не надо. А свое имя? Его ты помнишь?

— Помню. Я все помню.

Она хотела спросить, как его звали, но отчего-то побоялась, потому что видела, как осунулось от воспоминаний лицо мужа. Дар, что жил в нем, позволял многое, но и ко многому принуждал. А Слада не была уверена — так ли это хорошо — помнить свою жизнь до того, как стал Ходящим?

Снова всплыли в памяти полные ненависти и гнева глаза Охотницы, назвавшей себя ее сестрой. И ее обещание убить при следующей встрече. Вспомнились обережники, которые пленили ее — почти одичавшую — возле деревни. Нет. Слада не хотела знать свою прежнюю жизнь, потому что очень возможно, что тогда она ненавидела бы себя нынешнюю с такой же силой, с какой ненавидели ее эти люди.

А она не считала, что заслуживает ненависти. Ни она, ни ее муж. И никто из ее Стаи. Потому что за всю свою жизнь Слада ни разу не убила ни одного человека.

Тамир торопливо шел по темному коридору в покойницкую. Ночь обещала быть тихой. Донатос уже несколько дней как уехал из Цитадели. Наступившая весна обязывала креффа уходить на поиски новых выучей. Даже Клесх и тот не возвратился еще. Разогнав оборотней, отправил в крепость Фебра, а сам из Встрешниковых Хлябей тронулся в путь.

Одним словом, наставников в Цитадели осталось чуть да маленько. В основном старики. Им помогали несколько креффов, которые не ездили по городам и весям из-за ущербности: одноглазый Ихтор да Ольст, что несколько лет назад сломал ногу, повредил колено и с той поры не мог долго находиться в седле. Ну и, конечно, Нэд.

В отсутствие наставников послушание по обучению легло на старших послушников, которых еще не распустили по сторожевым тройкам.

Крепость как-то затихла и все, кроме разве что первогодок, вздохнули свободнее. Без строгих креффов жилось вольготнее. Главное — не дурить. Старшие в основном занимались с самыми слабыми. Фебр, вон, постоянно таскал Лесану в чащу при Цитадели и гонял ее там до полного изумления. А вот Велеш к Тамиру не цеплялся — давал положенное наставление, но над душой мрачной тенью не стоял. Видать, помнил еще ранние годы своего ученичества.

И вот теперь Тамир, пользуясь тем, что никто не возлагает на него всевозможных оброков, спешил в покойницкую — сделать давно задуманное. Парень хотел поднять одного из усопших и попытаться с ним поговорить. Вдруг получится? Ну, а коли не выйдет ничего, так мертвецу от этого хуже не будет. Любопытство же снедало... Конечно, можно было бы дождаться Донатоса и подступиться к нему с расспросами, но Тамир помнил, что крефф не видел навьих тогда, в деревне. Еще запишет выученика в скаженные и проходу не даст своими издевками. Нет, уж лучше самому попытаться. Тем более, иной раз парню и впрямь все случившееся казалось собственной выдумкой. Слишком уж невероятно это было.

— Куда прешь, лось сохатый, что бабку не видишь? Глаза-то протри бесстыжие! — откуда-то, едва не из-под ног выкатилась Нурлиса и погрозила кулаком.

Послушник отшатнулся, недоумевая, как сварливая карга сумела появиться столь внезапно. Будто из воздуха.

— Что молчишь, орясина? — подступала к нему старая.

— Прости, бабушка, — выуч попытался обойти "бабушку" по крутой дуге, но та с удивительной для ее кривых ног резвостью, преградила ему путь.

— Какая я тебе бабушка, мордоворот. Бабкой тебе коза безрогая приходится! — уперла руки в бока вздорная хрычовка.

— Некогда мне с тобой брехаться, — терпеливо ответил молодой обережник, — дай пройти.

— Пройти-и-и... Куда ж это ты торопишься? Вот только не бреши, будто на выучку, знаю я, что труповода твоего в Цитадели нет. А ну, говори, куда идешь?! Поди, гадость какую измыслил?

И старуха наступала на парня, исполненная решимости раскусить его подлую затею.

— Да ничего я не измыслил! — рявкнул Тамир так, что под сводами каземата прокатилось гулкое эхо. — В покойницкую иду!

— В покойницкую? — Нурлиса схватила парня за грудки. — Ежели опять тухлятину какую рогатую приволок, да поднять собрался, так и знай — все Нэду расскажу. У-у-у... проклятое семя. Одна досада от вас! Чего тебе с живыми-то не сидится? Нет, прётся к своим мертвякам...

Плечи Тамира поникли. Бабка, сама того не зная, нажала на самое больное.

— Тошно мне с живыми... — тихо сказал он. — И говорить с ними не о чем. С мертвыми проще.

И замолчал, отведя глаза.

Хватка сухих старческих рук на одеже ослабла. Нурлиса отступила от парня и сказала негромко:

— А ты со мной поговори. Я такая старая, почти что мертвая. Да и ты не червь могильный. Нельзя молодому парню изо дня в день только с трупами якшаться.

Ученик колдуна пожал плечами.

— Мертвецы поболе людей ведают. И не насмехаются. И предать не могут.

В словах парня прозвучало столько горечи, что бабка покачала головой.

— Если что мертвецы и ведают, так с живыми этим не делятся, — проскрипела старуха. — А сам ты не загнулся пока, чтобы с навью беседы вести.

— То-то и дело, что не загнулся, а они... — и Тамир прикусил язык, сам не понимая, как едва не сболтнул карге то, о чем и думал иной раз с оглядкой.

— Чего сказал? — старая приложила к уху ладонь: — А?

— Ничего, дай пройти, — буркнул парень и заторопился.

Но бабка вновь оказалась проворней. Забежав вперед, она схватила послушника за руку, да так, что тот диву дался — сколько силы оказалось в сухой холодной ладони:

— Иль ты мертвых слышишь? — спросила надоедливая собеседница, не желая так просто отпускать свою жертву.

Выученик Донатоса молчал, глядя куда-то в сторону. Сердце уже изныло глядеть на въедливую хрычовку.

— Говори, лишенец, пока душу из тебя не вытрясла! — и старуха так дернула парня за руку, словно собираясь вырвать ее из плеча.

— Да не знаю я! — простонал Тамир. — Поблазнилось может с усталости! Что пристала ты ко мне?

— Навьих видел? — тем временем трясла его эта Встрешница. — Навьих?

Наузник угрюмо кивнул, и в тридцать третий раз проклял себя, что связался со склочницей.

— Донатосу говорил? — еще сильнее сжала его запястье Нурлиса.

— Да как скажешь-то? Сам ничего не понял толком...

— Вот и дальше молчи, — громким заговорщицким шепотом сказала старуха и тут же, по-прежнему не отпуская парня, поволокла его по коридорам.

Оказавшись рядом с мыльнями, бабка втолкнула послушника в свою каморку, шустро закрыла дверь на засов, пошныряла по всем углам, словно искала кого-то неведомого, подбросила дровец в печку и, наконец, убедившись, что никаких послухов в ее подземных хоромах нет, обернулась.

— Вот что, внучек, — не удержалась и съязвила-таки старая. — Ты про свое умение крепко-накрепко помалкивай. Мертвых давно уж колдуны не слышат, а навьих не видят. Потому-то никто и не знает, чего их души требуют. А Цитадель ныне — не то место, чтобы истиной здесь потрясать.