— Тебе нравятся такие дома? — поинтересовался Оден.
— Нет.
— Почему?
— Просто.
Храм тоже выглядел красиво, даже не так — он был великолепен, изыскан, полон света... и в каждом из этих домов я вижу его отражение.
— Здесь не лес, но тебя никто не обидит, Эйо.
Я надеялась, что Оден знает, о чем говорит.
В резиденции наместника нас не слишком рады были видеть. Не знаю, что именно я ожидала увидеть, но передо мной предстал очередной белоснежный дом, выращенный в классическом стиле. Крылья. Колонны. Портики и ступени со статуями. Кованые короны газовых фонарей. Тишина холла, в которую Оден ступил так, словно бы имел полное право распоряжаться и здесь. А охрана осталась за воротами, кажется, с немалым облегчением: подозреваю, что у них был приказ доставить нас вовсе не сюда.
Дворецкий с ледяным взглядом.
И ожидание.
Мое отражение в натертом до блеска полу.
Хозяин, который, казалось, не слишком рад гостям и я его прекрасно понимаю. Несколько вежливых фраз, словно выпадов шпаги. И он сдается.
Нас провожают.
Точнее Одена, а я так, неизбежным злом... и чем дальше, тем сильнее хочется сбежать. Этот дом большой и мертвый, хотя некогда был живым. А коридор темен, длинен, как тот, который в моем сне.
— Девушка останется со мной, — Оден не спорит, он ставит в известность.
Апартаменты в бирюзовых тонах под стать дому — огромны, изысканы и мертвы. Я осматриваюсь, потому что лучше ковер разглядывать — роскошный, мягкий — или вот обои, картины в посеребренных рамах... гардины... мебель... что угодно, но не Одена.
Слишком он чужой.
— Сейчас ты примешь ванну, — его тон снова меняется, становясь ласковым, пожалуй, так с детьми разговаривают. — И переоденешься. Обед подадут. Чего бы ты хотела?
Сбежать.
— Мы здесь... надолго?
Оден задергивает шторы плотно, запирая комнату от солнечного света.
— На пару дней. Виттар по ту сторону Перевала, а тот, как я понял, закрыт. И пока передадут шифрограмму, пока он обернется...
В темноте мое лицо не вызывает у него отторжения.
— А потом ты мне поможешь?
— Конечно, моя радость.
— Ты бы определился... — прикусываю язык, готовый уже обозвать его собакой. — Или родничок, или радость.
— А почему нельзя и то, и другое? — вот когда он меня обнимает, страхи уходят. И я сама цепляюсь за Одена, пока он еще есть, тот, которого я знала.
Скоро исчезнет.
Я ведь не глупая, я понимаю, что дорога — это одно, а дома, подобные нынешнему, — другое. В них, таким как я, не место.
Оден, чувствуя мое настроение, отсылает прочь служанок. Правильно, я сама способна ванну принять. И с платьем управлюсь, пусть бы и великоватым, неудобным.
Зато чистое.
И новое почти... это несколько примиряет меня с действительностью.
Но все равно я чужая здесь, и эта мысль не дает мне покоя. А ночью я не могу уснуть.
Слишком тихо в доме.
Перина чересчур мягка. А шелковые простыни и вправду скользкие, льняные лучше...
Сорочка, выданная мне молчаливой горничной, мешает.
— Ты права, — Оден помогает выпутаться из ситцевого плена, — без нее тебе лучше.
Суматошная ночь. Бестолковая. Жадная. Пока еще для двоих, но дом наблюдает. Он дает нам время. Еще день. И еще ночь. И снова день... их много, и чем дальше, тем сильнее нервничает Оден, которому не нравится это затянувшееся ожидание.
Перевал закрыт?
Но телеграфная линия работает. И наместник, которого я видела лишь однажды — не скажу, чтобы мне так уж хотелось продолжить это случайное знакомство — уверяет, будто доложил о нашем появлении. Ему самому наверняка хотелось бы избавиться от незваных гостей.
Нет, Одену рады, а вот я...
Я альва.
Я враг.
Я недоразумение, с которым приходится мириться из-за чужого каприза.
Чтобы понять это, хватило одной прогулки по дому. Мне надоело сидеть взаперти, да и просто было интересно, ведь особняк стар, куда как старше наместника с его семейством, и выращен был отнюдь не для псов. Под каменными панелями я, пусть не сразу, но услышала живое сердце дома, и оно, почуяв во мне кровь альвов, позвало.
Ему так хотелось поговорить с кем-то.
А я просто любовалась... барельефами. Стеблями колонн, которые распускались тончайшими ветвями капителей. Зеркалами, что некогда вросли в стены. И молодыми еще, едва ли разменявшими сотню лет, чашами фонтанов. Вода шептала о корнях, которые глубоко уходили в плодородную почву Долины, до самой каменной подложки...
Мне было почти хорошо, но взгляд — не хозяйки, кого-то из слуг, но высшего ранга — пойманный в зеркале, разрушил очарование момента.
— Вам лучше будет вернуться, — холодно произнесла женщина в сером платье, и губы поджала, словно бы сама необходимость разговаривать со мной унижала ее. И я вернулась, спиною ощущая назойливый взгляд. За что они боялись? За ковры? Мебель? Столовое серебро? За то, что кто-то вдруг узнает обо мне... это же так неприлично. Нет, я не жалуюсь, но вечером Оден — по вечерам он уходит, на час или на два и становится совсем невыносимо — говорит:
— Пожалуйста, не выходи больше.
— Совсем?
— Без меня, — он за спиной, всегда за спиной, потому что к лицу моему так и не привык. — Это чужой дом, Эйо...
И здесь свои правила, изменить которые Одену не под силу.
— Я не хочу, чтобы кто-то тебя оскорбил... или причинил вред, — он касается губами макушки. — Мне не нравится то, что здесь происходит. Повода для претензий нет, но предчувствие нехорошее.
— Тогда давай уйдем.
В дороге все вернется на круги своя. Точнее, я знаю, что по-прежнему уже не будет, но все равно хочется верить в лучшее.
— Не уверен, что нас отпустят. Эйо... сейчас послушай меня очень внимательно.
Слушаю. Стараюсь во всяком случае, если он еще шею поглаживать перестанет, то внимания прибавится в разы.
— Если вдруг что-то произойдет... например, ты останешься одна.
Здесь? Одна?
— И кто-либо попытается тебе угрожать, не важно, чем, скажи, что ты находишься под защитой дома Красного Золота. И под моей лично.
— А я нахожусь?
— Конечно, — Оден развернул меня и, приподняв подбородок, заглянул в глаза. — Ты моя радость.
Возможно, только видеть меня он все еще не может, заставляет себя, ломает, но разве есть смысл в насилии. Он закрывает глаза и касается носом носа.
Смешной.
— Мое возвращение выглядит странно, и королевская разведка не пройдет мимо. Тронуть тебя или меня они не посмеют. Но вот запугать попытаются... просто не верь. Что бы тебе ни говорили — не верь.
Не верить?
Я умею. Меня хорошо учили.
— Методы у них не самые честные... я не люблю Разведку, но понимаю, что у них своя задача. И злиться на то, что они ее выполняют, глупо, как и на то, что используют все доступные средства.
Это какие же?
Хотя глупый вопрос, Эйо.
— Я не совсем верно выразился, — Оден не позволяет отстраниться. — Применить ко мне силу они могут исключительно с санкции Короля. Задержать — это да. Изолировать. Угрожать... да и то угрожать таким, как я чревато. Поэтому все сведется к словесным играм.
Что ж, за него я могу быть спокойна.
— И тебя тронуть не посмеют.
Мне бы его уверенность.
— Эйо, защита рода — это не мелочь. Любая нанесенная тебе обида, реальная обида, — это оскорбление, которое нанесено самому роду. Они это знают. И я хочу, чтобы ты тоже поняла.
— Я понимаю.
— Надеюсь. Если вдруг что-то произойдет, просто жди. Никого не слушай и жди. Ладно?
Киваю. Я сделаю так, как он говорит, а сегодня у нас есть еще немного времени наедине друг с другом. Оден падает на спину, увлекая меня за собой. А платье — я здорово от платьев отвыкла — не желает ему уступать. Он не спешит, и я тоже.
Больше нет травы, неба, жаворонка, но в какой-то миг мне становится все равно.
Я даже примиряюсь с домом.
— Эйо...
— Что?
— Ничего, — он целует спину. — Мне просто нравится, как звучит твое имя... Эйо...
А два дня спустя Оден уходит, он всегда уходит по вечерам — кофе, биллиард и новости — я же остаюсь. Жду... и жду... и до рассвета — без Одена заснуть я не способна. Уговариваю себя, что с ним все в порядке, что он задержался и непременно вернется.
Утром же меня выпроваживают.
Из комнаты.
Из дома.
За ту самую границу, на которой стоит городская тюрьма. Камера-клетка под самой крышей и на вопрос — мне надо знать, что случилось с Оденом, сопровождающий отвечает:
— Его забрали домой.
И когда дверь камеры закрывается — надежная, дубовая со стальными завесами — я начинаю смеяться. Хохочу долго, до прокушенной губы, слез и истерики.
Забрали домой.
А ты чего ждала? Игра в жмурки не может длиться вечно.
Шляпка-таблетка с кокетливым перышком, что изгибалось вопросительным знаком. Бархатные мушки в облаке вуали, слишком короткой, чтобы скрыть лицо.
Черная жемчужина на мочке уха.
Она неимоверно раздражала Виттара, эта жемчужина, даже не черная — темно-лиловая, с каким-то неприятным лоском, похожая на клеща, и он сдерживал порыв снять ее.
И глядел на шею.
Нежную линию плеча, на кружевную тень от кружевного зонтика, которая скользила, лаская кожу Торы.
Кабриолет плыл по широкой аллее Королевского парка.
Остались позади кованые ворота и Большое кольцо, на котором по обыкновению было людно. День выдался ясным, солнечным, весьма подходящим для прогулок. И Королевский парк спешил принять гостей.
Бонны, няньки, гувернантки, дети всех возрастов.
Мячи. Круги. Собаки.
Шарманщик с огромной паровой шарманкой. И крохотная мартышка в алом колпачке, которая крутит ручку этой шарманке. На морде зверька написана величайшая скорбь, и если бы Виттар не знал, что ручка декоративная, поддался бы обману.
Стайка девочек в одинаковых бело-голубых платьях женского пансиона Ее Величества одинаково вздыхают, жалея бедняжку, и не верят воспитательницам, что обезьянка вовсе не голодна... впрочем, всего за медяк шарманщик продаст кулек орешков.
В открытых экипажах дремлют дамы постарше, им слишком жарко, чтобы следить за подопечными, а юные леди спешат воспользоваться минутой свободы. Им все интересно, особенно мальчишки, явившиеся в парк покрасоваться.
Сияют сапоги и эполеты. Лоснится шерсть жеребцов. Позвякивают вовсе ненужные шпоры...
Когда-то и Виттар охотно проводил здесь время.
— Здесь красиво, — Тора повернулась к нему. — И шарманщик остался... тот или другой? Наверное, уже другой, но... почти как раньше. Правда, я всего один раз была.
— Если тебе нравится, мы будем выезжать часто.
Она не ответила.
Ей и нравилось, и в то же время было неуютно.
— Все смотрят, — тихо произнесла Тора и сжала ручку зонтика.
Не все, но многие. И эта прогулка породит новую волну слухов, которые не сегодня — завтра дойдут до Сверра. Он ведь отчаянно желал узнать, что же произошло той ночью в доме Виттара.
Он и еще несколько сотен, а может и тысяч, любопытствующих.
...Король молчал.
...и тройное кольцо гвардейцев надежно отрезало особняк Виттара от города.
...райгрэ рода Темной Ртути тщетно добивался аудиенции, не забывая громко сетовать, что его волнует судьба племянницы.
...королевский доктор появлялся ежедневно, не особо скрывая визиты, пусть бы в них и не было особой нужды.
...в кулуарах дворца шептались о расследовании и суде, делая ставки, состоится ли он, либо же Король простит фавориту даже убийство.
...а в "Сплетнике", прегрязной газетенке, столь любимой чернью, появилась пространная статья о том, что порой за запертыми дверями Великих домов творятся страшные вещи.
Всего неделя.
И вчерашний разговор. Его девочка умела слушать, а Виттар попытался ей объяснить, почему придется покинуть дом. Ненадолго.
— То есть, все думают, что вы меня убили? — в лиловых глазах недоумение.
— Или сильно искалечил. Помнишь, я говорил, что на это был расчет? — ему нравится смотреть на Тору снизу вверх, особенно когда она устраивается у окна, вот так как сейчас, чтобы солнце за ее спиной, чтобы на меди волос появлялись золотые отблески, а кожа словно бы светилась изнутри. — В экипаже нашли осколки...
Шар или колба, наполненные дымом. И алхимическая пробка, которая тает в соприкосновении с воздухом. Точно время рассчитать сложно, но Сверру точность не нужна была.
— Сейчас многие требуют расследования. И желательно, суда.
А еще лучше: казни. Врагов у Виттара хватало всегда.
— И ты хочешь показать, что я жива?
— Да. И это тоже, но...
Если бы просто показать, Виттар не нервничал бы перед этой поездкой. Искушение солгать велико, к чему пугать ее? Но девочка заслужила правду.
— Видишь ли, этот мальчишка если еще не взбесился, то уже на грани. А в этом состоянии неудачи воспринимаются особенно остро.
Тора ничего не сказала, ждала продолжения.
— Ты... вернее собственная глупость, но винит он именно тебя, лишила его карьеры. А я не позволил до тебя добраться. Это очень личное. И не может не злить. Сейчас он гадает, получилось ли все так, как он хотел. И когда узнает, что ты осталась цела...
— Захочет меня убить.
— Я не позволю до тебя добраться, поверь.
Она верит. И Виттару страшно это доверие обмануть. Сказать легко, но... мальчишка силен, а бешенство сделает его нечувствительным к боли.
И неспособным думать.
Шанс есть.
А еще негласное сопровождение и королевские ловчие.
И Торе не обязательно оставаться дома. Королевский дворец охраняется весьма неплохо. Всего-то и надо: прокатиться по парку, чтобы увидели. Донесли.
Взбесили.
Гвардейцев уберут. И мальчишка, даже подозревая ловушку, не устоит перед искушением. Он ведь приходил, оставлял у забора белые лилии, которые выделялись среди прочих цветов.
Вызов.
Насмешка.
Хорошо смеется тот, кому удается выжить.
Об этом Виттар успел подумать, когда соловая кобыла, всегда отличавшаяся спокойным характером, вдруг заартачилась, а затем и вовсе на дыбы встала.
На широкой аллее Королевского парка, ощетинившись иглами, стоял пес. Просто стоял, поводя головой влево-вправо, из приоткрытой пасти стекали нити слюны, падали на песчаную дорожку.
Виттар отметил нервно опадающие бока. И хвост, что методично ударял по земле. И длинные царапины на левом боку, глубокую рану на шее... пса пытались остановить. Атрум из рода Лунного Железа не сумел справиться со своим оружием.
— Найденыш, не бойся.
Ее зонтик опасно накренился, а перышко на шляпке затрепетало, выдавая страх.
— Он болен, но... я справлюсь.
Постарается. Всего-то надо — продержаться до появления гвардейцев.
— Если же увидишь, что дело худо, оборачивайся и убегай. Он тяжелее меня...
А она умеет играть в прятки.
И Виттар, передав поводья, поднялся.
— У тебя есть еще возможность уйти, мальчик.
Пес заворчал.
— Или обернуться и подождать. Тебе нужна помощь...
Бешенство неизлечимо. И тот, кто научился получать удовольствие от чужой смерти, не остановится. Виттар расстегнул китель, снял и бросил на дверцу кабриолета.
